— Наверное, правильно понятая доброжелательная критика может прибавить умения, — осмелился подсказать Антон.
— Военная служба, товарищ Охотин, — это не профсоюз, — ответил полковник. — Идите, Охотин. И если уж не можете без стихов, пишите про любовь.
— Есть писать про любовь! — сказал Антон и встал. — Взыскания никакого не будет?
— Пока нет, — ответил полковник. — Идите.
Хотя по логике отношений Антон должен был стать явным неприятелем Билли Руцкого, по парадоксальной логике чувств он стал его интимным другом. Билли раскрывал перед ним душу и выкладывал наружу перепутанный клубок мучений и несбыточных надежд.
И часто спрашивал:
— Вы не переписываетесь?
— Да нет же, — отвечал сперва Антон, потом ему это однообразие надоело, и он написал Инне бодренькое, малосодержательное письмецо.
— А ты в нее не влюбился? — спрашивал Билли, совсем теряя разум.
— И в мыслях нету, — уверял его Антон.
Откровенность — когда люди не ищут друг в друге корысти — влечет за собой откровенность. Антон рассказал про Нину.
Билли только вздохнул:
— Всегда тебе везет… Почему тебе так везет?
— Бывало, что и не везло, — сказал Антон. — Один раз меня форменным образом бросили. Она ушла к другому на моих глазах, откровенно и безжалостно.
— Ты быстро утешился?
— М-да… — признался Антон и ему стало чуть стыдно, что он так недолго страдал после того, как Леночка переметнулись к Христо. Великое страдание гнездится в великих душах. Мелкие душонки испытывают малюсенькие огорчения. Сравнение с Билли было не в его пользу. Он стал оправдываться: — Да я и не любил по-настоящему. Так, увлечение…
— А сейчас у тебя по-настоящему? — продолжал Билли выспрашивать с упорством женщины. — Сейчас ты пожертвовал бы ради нее своей карьерой, удобствами, жизнью?
— Как сказать заранее… — неопределенно ответил Антон.
— Здесь-то и зарыта собака, — сказал Билли. — Главное: что из того, что тебе необходимо, ты можешь оставить ради любимого человека?
— Нужно испытание, — вразумил его Антон.
Билли коротко взглянул на него и нехорошо усмехнулся.
— Что ты? — спросил Антон.
— Ты везучий малый, — сказал Билли. — Наверное, у тебя особый талант, я на себе чувствую. Я тебя ненавижу, и тянет к тебе. Не только потому, что ты с Инкой ночь провел…
— Господи, опомнись! — взмолился Антон. — Ничего не было!
Вилли не хотел опоминаться:
— Иногда хочется сделать тебе жуткую, наипаскуднейшую гадость. Чтобы ты сам опомнился и понял, что не все тебе можно.
Антон вздохнул безнадежно.
— Ты не способен на гадости, Билли, — сказал он. — Говорил же, что никому не хочешь зла.
— Говорил. Но тебе я хочу сотворить величайшую гадость! — крикнул Билли и пошел прочь.
Глядя на его заплетающуюся походку, Антон подумал: глупая штука — ревность, это все равно что за чужую вину мстить самому себе, никогда в жизни не буду ревновать!
Прихоти фортуны не поддаются ни прогнозированию, ни истолкованию. Эта своенравная дама, коли ей взбредет в голову, осыплет тебя милостями щедро и вовремя, ну а уж если взыщет, так взыщет полной мерой, только успевай считать оплеухи.
Антон ломал голову, где раздобыть трешку на подарок Нине к Восьмому марта, а тут дневальный прибежал и сказал, что его ждут в комнате свиданий. Он спустился в эту комнату и пригляделся к обстановке.
Сидели несколько мам, оглаживая своих чад-первокурсников. Бледная дева, хлопая ресницами, нашептывала что-то тайное красивому старшине первой статьи с четвертого курса. У доски с правилами для посетителей стоял собственной персоной Ральф Сарагосский.
Антон мигом сообразил, что Ральф пришел к нему.
— Вот вы какой, — произнес эстрадник, раскинув руки, как для объятия. — Везде вас искал, но ни в каких литературных кругах о вас и слыхом не слыхано. Сообразил позвонить в Москву Саше. Тут-то все и выяснилось.
— А зачем я вам понадобился? — спросил Антон.
— Что за вопрос, — опять развел руками Ральф Сарагосский. — Надо же познакомиться с автором вещи, которую исполняешь, и исполняешь не без успеха. Уверяю вас, это не пустой комплимент.
— Очень лестно, — сказал Антон. — Давайте присядем на стульчики.
— Должен вам сказать… — Ральф уселся на стул плотно, уверенно, расставил колени, и тут стало заметно, что он приобрел уже круглый животик. — Должен сказать, что вещи, как и люди, имеют неприятную тенденцию стареть. Сперва публика увлекается твоим номером, как девушкой, только что получившей паспорт. Потом уважает его, как зрелую даму. Ну и наконец лишь терпит, позевывая, как заслуженную, но поднадоевшую старушенцию.
— «Ярмарка» уже состарилась?
— Для столичных площадок она уже зрелая дама, — сказал Ральф. — Для провинции — в брачном возрасте. Следовательно, пора подумать о достойной замене. Собственно, с этим предложением я к вам и пришел.
— Вот оно что, — понял Антон. Предложение весьма польстило ему. — А если у меня ничего такого нет?
— У вас есть талант, — возразил Ральф Сарагосский. — И вот что характерно: вы владеете стихом, у вас хороший юмор, отличный глаз, благородный вкус и завидное чувство меры. Что вам стоит создать еще такую вещь? Не такую, лучше, потому что теперь вам будет помогать советами человек, слегка разбирающийся в этой кухне. — Ральф опустил и снова поднял ресницы.
— Но я совершенно не представляю, о чем писать, — смутился Антон. — В голове ни намека на тему.
— Могу намекнуть, — прищурился Ральф Сарагосский. — И вот что характерно: я как раз сегодня утром об этом подумал… — Ральф закатил под лоб голубые глаза, провел пяльцами от висков к подбородку и, кашлянув, заговорил:
— Вас способна увлечь такая тема… Вы, конечно, представляете себе, что такое Голливуд? Теперь вспомните, что такое сказка про Красную Шапочку. Теперь вообразите, как осуществили бы постановку этой сказки в Голливуде.
— Наверное, превосходно осуществили бы, — сказал Антон.
— Превосходно, да, — не стал спорить Ральф Сарагосский. — Но вот что характерно: наше «превосходно» и американское «превосходно» не совпадают по содержанию. Что мы представляем себе, когда слышим слова «американское кино»? Мы представляем себе секс, джаз, выстрелы, убийства, погони, грабежи, суперменов, право сильного и безутешные слезы жертв. Я не прав?
— Конечно. Каинова печать капиталистического строя, — согласился Антон.
— Ну и как же поставил бы Голливуд «Красную Шапочку»? — задал Ральф ораторский вопрос.
— Я вас понял, — сказал Антон. — Надо подумать… Вы знаете, это может быть смешно… — Ему грезились образы и строчки. — Это уже смешно… Это очень смешно… Постойте…
Буря. Ночь.
В кромешном мраке
заунывный вой собаки.
— Да, да, что-то есть, — встрепенулся Ральф.
— Погодите, — отмахнулся Антон. — Дальше так:
Огороженный плетнем
деревенский старый дом.
Неумолчно буря злится.
Лет пятнадцати девица
в красной шапке набекрень
ловко лезет на плетень…
— Картина! — выразился Ральф Сарагосский. — И в следующем кадре бабка…
У плиты стоит бабуся,
улыбаясь, жарит гуся.
Звон стекла…
На грудь нога.
«Где от сейфа ключ, карга?»
— Вы вспотели, — сказал Ральф Сарагосский и подал Антону платок.
Антон вытер лоб, машинально положил платок в карман и продолжил:
— Дальше примерно так…
«Ключ потерян!» —
«Лжешь, хрычовка!» —
Небольшая потасовка.
Дикий вопль.
Удар ножом.
Кровь из раны льет ручьем.
— Невообразимо отлично! — громко сказал Ральф Сарагосский. — И вот, что характерно: в каждой строчке есть драматургия.
Ласковые мамы первокурсников вскинули удивленные лица. Бледная дева вздрогнула и еще чаще захлопала ресницами, озираясь. Антон достал платок, крепко вытер лицо и отдал вещь Ральфу.
— Вы прирожденный эстрадный автор, — сказал Ральф Сарагосский. — Вы могли бы зарабатывать на эстраде баснословные деньги. Кстати, о деньгах: вы много получаете в Управлении по охране авторских прав?
— Не знаю о таком…
— Наивный мальчик! Там же лежат деньги на ваше имя. С каждого концерта, — объяснил Ральф, — вам причитается некоторая, небольшая правда, сумма. Если ваши вещи исполняются часто, денег накапливается много. Например, я исполняю ваш фельетон в каждом концерте, а их у меня шесть в неделю.
— Все это очень кстати, — обрадовался Антон, вспомнив про подарок. — Надо выяснить, где находится эта преполезнейшая контора.
— И выяснять нечего, — сказал Ральф. — Она на Владимирском проспекте. Ступайте туда завтра же.
— Завтра? У нас так не делается, — засмеялся Антон и простился.
Он пошел искать старшину роты. Лев Зуднев отыскался у ружейной пирамиды. Он только что засунул мизинец в канал ствола карабина Сеньки Унтербергера.
— Товарищ главный старшина, — обратился к нему Антон сугубо официально. — Разрешите уволиться до ужина.
— Что такое? — насторожился Лев Зуднев. — Предупреждаю, что если у вас заболела тетя или родители переезжают на новую квартиру, не отпущу. Это устарелые и скучные причины.
— Мне нужно получить гонорар в Управлении по охране авторских прав, — огорошил его Антон причиной. Лев Зуднев вытащил из карабина мизинец, протер его ветошью и согнул перед носом подчиненного:
— Загибаешь?
— Режу правду-матку, товарищ главный старшина, — сказал Антон.
— Деньги предъявишь?
— Если дадут.
— Ах, если, — протянул главный. — Видали мы таких сообразительных. Иди в класс, читай художественную литературу.
— Я не похоронное бюро, полной гарантии дать не могу, — рассердился Антон. — Не дадут денег, так справку возьму, что я у них был.
— Уговорил, — сказал Лев Зуднев. — Одевайся!