В бухгалтерии было два стола, и, конечно, Антон сперва подошел не к тому.
— Вам нужно обратиться к Раисе Владимировне, — указала полная дама.
Молоденькая Раиса Владимировна усадила Антона перед собой на стул, достала из ящика кипу бумаг и стала пересыпать их ловко, как давний игрок карточную колоду.
— Мы удивлялись, — приговаривала она попутно, — приходят деньги на фамилию Охотин, а сам Охотин не приходит.
Она нашла нужную карточку и положила перед собой. Я ведь не знал, что вы существуете, — оправдался Антон.
— Существуем, и, говорят, не напрасно. Могу вас обрадовать, — улыбнулась Раиса Владимировна. — На вашем счету шестьдесят шесть рублей.
— Милостивые боги! — изумился Антон. — За один-то фельетончик!
— Наверное, вас много исполняют, — объяснила Раиса Владимировна. — Значит, удачная вещь. Вот демобилизуетесь, будет у вас заработок. Вам еще долго служить?
— До гробовой доски, — сказал Антон. — Я курсант.
— Ах, вот как… — сочувственно вздохнула Раиса Владимировна и выписала бумагу, которую. Антон принял с трепетом души и заметным сердцебиением.
Документ свидетельствовал о его принадлежности к писательскому цеху, объединению, в котором состоят кандидаты на бессмертие.
— Есть время забежать, — сказал он себе, взглянув на часы. — Правда, это будет смахивать на хвастовство, а этого Патанджали не одобряет. Но ведь могу же я не сказать! Нет, не могу… Непременно проболтаюсь…
Ему еще раз повезло: в магазине были ананасы.
— Самую большую шишку! — сказал он продавцу. Зажав фрукт под локтем, Антон помчался к ее дому.
— Сплошные гости, — рассмеялась Нина, увидав его в двери. — Что у тебя? Ананас? Давай сюда, очень кстати. Хотя… Папа! — крикнула она, обернувшись. — Тебе в Латинской Америке не опостылели ананасы?
— Маринованный огурчик, конечно, желательнее, — вкусно расправляя губы, произнес вышедший в прихожую высокий седовласый старик. — Но и от ананаса грех отказываться.
— Папа, вот он какой, Антон, — отвернувшись к стене, сказала Нина.
Папа неторопливо подал Антону руку.
— Тот самый, который сочиняет стихи и здорово дерется? — Папа осматривал гостя пытливо и придирчиво. — Пока ничего не могу возразить. Меня зовут Герасим Михайлович. Будем друзьями, да?
— Я постараюсь, — сказал Антон.
— Пойдем. — Нина взяла его по-детски за мизинец. — Боже мой, ананасы — что за роскошная жизнь! Антошка, ты даже не чудо, а просто чудовище. И как ты догадался прийти именно сейчас?
— Телепатия, — отговорился он.
Выпили понемножку шампанского, съели ананас, и Антон все-таки не сдержался. Рассказал и про визит Ральфа Сарагосского, и про охрану авторских прав.
— Я тоже состою у них на учете, — сообщил Герасим Михайлович. — Многие музыканты сочиняют… Кто по вдохновению, кто ради хлеба насущного.
— Ты, несомненно, всегда сочинял по вдохновению, — сказала Нина.
Герасим Михайлович оглядел ее, прищурившись, оценивая.
— Ты этого не помнишь, девочка, это прошло для тебя незаметно, — грустно улыбнулся старик. — В моей жизни был период, когда я вздрагивал от счастья, получая в руки сторублевую бумажку… Да, Управление по охране авторских прав многих поддержало в трудную минуту… Только стоит ли им подвизаться на эстраде? — Он повернулся к Антону. — Ну какая там для молодого поэта может быть школа? Правильнее писать на театр, на журнал, на издательство. Пусть сперва ваше творчество отвергнут. Но вы будете стремиться к солидной цели, поставите перед собой высокие задачи, повествуете трудную радость соприкосновения с большим искусством.
— У меня, знаете ли, другая цель жизни, — сказал Антон. — Я хочу быть хорошим офицером.
— Римский-Корсаков был хорошим офицером и Цезарь Кюи, а один из Танеевых носил даже генеральский чин. Если есть талант, он проявит себя. Талант не утаишь под мундиром. Человечество в общем-то не слишком богато талантами. И если даже вы вознамеритесь, подобно нерадивому рабу, зарыть талант в землю, люди отыщут ваш талант и заставят его работать на общее благо. Это только бездарности ведут разговоры о забытых шедеврах и пропавших талантах. Были уничтоженные шедевры и таланты, загубившие себя сами. Но нет забытых шедевров и неоцененных талантов. Могу сказать, что даже в исправительных заведениях талантливых заключенных не используют как грубую рабочую силу. Даже там им предоставляют поприще для проявления таланта…
— Папа, перемени тему, — сказала Нина.
— Прости, забылся, — нахмурил лоб Герасим Михайлович, — Словом, уважаемый гардемарин, не увлекайтесь малыми формами, ибо это не увязывается с вашей крупной фигурой… Замахнитесь на недосягаемое. Стремитесь к нему, не боясь лишений и большого труда.
— Он храбрый, — с удивленной лаской в голосе сказала Мина.
Вдруг она поцеловала его. Герасим Михайлович кашлянул, Поднялся со стула, корректно отводя глаза.
— Пожалуй, мне пора в филармонию, — произнес старик.
Антон сообразил, что музыканту совершенно незачем в день приезда идти в филармонию, что надо ему отдохнуть с дороги и не стоит выпроваживать человека на улицу ради дюжины торопливых поцелуев. Все равно через полчаса кончается увольнение.
— И мне пора, — сказал он просто и убедительно, отнимая у Нины руку. — Время вышло.
— Бедняга, — усмехнулась Нина, поняв его. — Я провожу тебя до училища. Ты пока не уходи, папа.
На улице уже точил сугробы март, суля простуды. Воробьи напрасно шарили на мостовых, обманутые рефлексом, выработавшимся во времена гегемонии гужевого транспорта. Антон втянул носом воздух, теплый, влажный, балтийский Он властно напоминал о просторах, которые начинаются там, западнее, за молами порта. В сравнении с ними суетливый город со скучными углами улиц и приземистыми, убоявшимися неба домами заслуживал снисходительной усмешки. Он не был нужен Антону, этот угловатый, задымленный и приструненный порядками город. Патанджали велит жить среди природы. А море разве не природа?
— В это время года наши предки уже начинали смолить свои ладьи, — сказал Антон.
— Не очень торопись, — отозвалась она, понимая. — Сам же потом будешь скучать и писать минорные письма.
— А я и не рассчитываю на одни пряники, — сказал Антон.
Весне сопутствует вдохновение. Антон сочинил «Красную Шапочку» единым духом, правда, дух сей стал теперь полным, ритмическим и подконтрольным. Энрико Ассер записал поэму, и она распространилась во многих копиях по ротам и курсам, и начальство, усмотрев в ней здоровую критику буржуазного псевдоискусства и не усмотрев скользких намеков и поползновений на подрыв воинской дисциплины, благосклонно одобрило сочинение.
А Ральф Сарагосский, получив рукопись, принялся сокращать и выискивать прострельные хохмы.
— И вот что характерно, — говорил Ральф, — у массового зрителя крепко бронированная душа. Тонкой шуткой на английский манер ее не поразишь. Если уж вы так настаиваете, оставляйте и тонкие шутки, но уверяю вас, что их оценят лишь редкие знатоки.
Билли Руцкий изловил Антона после занятий и потребовал:
— Дай честное слово, что ты в Инку не влюбился!
— Ох, босяк… — вздохнул Антон в изнеможении. — Ну честное слово. Честное-пречестное. Распронаичестнейшее в пятой степени, умноженное на суперсверхчестнейшую клятву.
— Тогда держи. — Билли протянул ему помятый в кармане конверт. — Дашь прочитать?
Антон разорвал конверт, быстро пробежал глазами небольшое письмецо. Ничего такого, чего нельзя было бы знать Билли, в нем не было, и даже сочившееся из строчек благоговение перед Алексеем не было для Билли ошарашивающей новостью.
— Ничего потрясающего, — сказал Антон. — Читай, если не стыдно.
Ему не было стыдно. Он выхватил листок из руки Антона, впился в него глазами, и страдание было выписано на его позеленевшем лице крупными буквами.
— А это что? — выговорил Билли с хрипом. — Это что значит: «…и не раз бродила по краю пропасти, из которой уже не выберешься, и нечем мне утешиться в моей биографии. И только две вещи поддерживают сейчас мой ослабевающий дух: тетрадка с цитатами из великих людей, которую я вела в седьмом классе (ох, какая я тогда была хорошая, идейная, умная и нравственная!), да эта наша с тобой ночь в Риге у Вальки. А после нашей ночи утро было радостным, ты особенный, друг мой, ты духовный брат моего Алеши, и клянусь, что я исполню твой завет…»
— И ежику понятно, — пожал плечами Антон. — Ничего не было, одни разговоры.
— От чего же ей наутро было радостно? — проклокотал Билли. — От разговоров?
— От разговоров! — уверил Антон и вдруг стал понимать, что звучит это не совсем правдоподобно. — В общем, ты мне надоел, Билли, — тихо рассердился он. — Ступай, пожалуйста, к черту.
Мимо них прошел Дамир Сбоков, посеревший, помятый, в погонах рядового. Взгляд его, прежде блиставший лишь перед строем, сейчас и вовсе угас, и только походка у него сохранилась командирская, уверенная, хозяйская, исключающая всякую распущенность.
— Его даже в отпуск не пустили, — сообщил Билли.
— Жаль человека, — сказал Антон искренне.
— Я бы на твоем месте не жалел.
— Мне жалко всех, кто втридорога платит за свои удовольствия.
— И все-таки его жалеть я бы на твоем месте подождал.
— С чего бы это? — насторожился Антон.
— Говорят, он получал удовольствия, за которые вовсе не платил.
— Например?
— Зачем переносить сплетни. Может, это и неправда.
— Ты говоришь таким тоном, будто эти сплетни касаются меня.
— Ну, не совсем тебя, — помялся Билли. — Всего лишь твоих знакомых.
— Давай выкладывай, — приказал Антон.
— Я не хочу переносить сплетни, — повторил Билли, но по лицу было видно, что сплетня эта вот — вот спадет с кончика его языка.
Антон сжал его плечи так, что Билли захрипел.
— Отпусти, бык сумасшедший! — взмолился он. Антон отпустил.
— Говори, что знаешь!
— Ничего я не знаю. Слышал нечаянно в курилке пятого курса, что Дамир проводил время со старой знакомой, пока ты был в Латвии.