Со свистом сонмы духов сумасшедших
Низринутся через сосновый лес
И сквозь ущелье, вниз, в долину к людям.
Ку-ку! Ку-ку! Кукушка раскричалась.
И ласточки ширяют и скользят
По воздуху, в котором день сверкает.
Гейнрих открывает глаза и пристально смотрит на Раутенделейн.
Скорее нужно репы натереть мне
Да принести воды. Ведь я теперь
Служанка, у меня работы много.
Ты помогай мне, не ленись, огонь!
(В невыразимом удивлении.)
Кто… ты?
(Быстро, весело, непринужденно.)
Я? Раутенделейн.
Я слышу это имя в первый раз.
Ты – Раутенделейн? Тебя я видел
Однажды. Где?
Там, высоко, в горах.
Да, верно. Я лежал там в лихорадке,
Тогда ты мне приснилась – и теперь…
Теперь я тоже сплю, и все мне снится.
Как часто видишь странное во сне.
Ведь правда? Это дом мой; вновь пылает
Огонь, и это мой очаг; я сам,
Смертельною болезнью захворавши,
Лежу в постели; за окно берусь.
Вон ласточка летит; в саду играют
Все соловьи; в окно плывет волной
Дыханье от сирени и жасмина;
До мелочей все чувствую и вижу;
Вот, в одеяле каждый волосок,
Вот даже этот узел, – и однако,
Я сплю и это все мне только снится.
Спишь? Почему?
(В экстазе.)
Да потому, что сплю.
Ты так уверен в этом?
Да! Нет! Да!
Что говорю я? Нет, не пробуждаться!
Ты говоришь: уверен я иль нет,
Что я не сплю. Пусть будет то, что будет,
Сон или жизнь, но это существует.
Я чувствую, я вижу: ты живешь!
Во мне иль вне меня… О, дух прекрасный!
Быть может, ты моей души рожденье,
Тебя я оттого люблю не меньше!
Побудь со мной! Еще!
Но сколько хочешь!
И все-таки я сплю.
Так посмотри же:
Я топну ножкой маленькой своей,
Ты видишь каблучок мой? Красный-красный?
Да? Хорошо: ты видишь здесь орешек?
Вот меж двух пальцев я его беру.
Ступай под каблучок. Вот так, отлично.
Крак! Видишь? И орешек пополам.
Ну, что же – это тоже сон?
Бог знает!
Ну, посмотри еще. Вот, я иду,
Сажусь к тебе – я на твоей постели —
И преспокойно ем орешек мой…
Тебе не тесно?
Нет. Но расскажи мне,
Откуда ты и кто тебя послал?
Чего ты ищешь? Я – пред тобою,
Разбитый, жалкий, – образ горькой муки,
Считающий последние шаги, мгновенья!
Ты мне нравишься. Откуда
Я родом, не могла бы я сказать,
Куда иду, мне тоже неизвестно.
Меня однажды Бабушка Кустов
Подобрала на мхах и на травинках,
И молоком меня вскормила лань.
Я дома – на горах, в лесу, в болоте.
Когда свистит, ревет и воет ветер,
Когда, как кошка дикая, он бьется,
Мурлыча и мяукая, – со смехом
Я в воздухе тогда ношусь, кружусь.
Я хохочу, ликую, кличет эхо,
И лесовик, ундина, водяной,
Внимая вне, от хохота трясутся.
Я злая, и когда я рассержусь, —
Царапаюсь, кусаюсь больно-больно,
Тот, кто меня рассердит, берегись!
Но если и никто меня не сердит,
Немногим это лучше, потому что
Я по капризу зла или добра,
Как захочу. Сегодня так, а завтра
Совсем иначе. Но тебя люблю я.
Тебя царапать я не буду. Хочешь,
Останусь здесь; но лучше, если ты
Пойдешь со мной в мои родные горы.
Увидишь, как тебе служить я буду.
Карбункулы тебе я покажу
И бриллианты в ямах первобытных,
Где от начала дней они лежат,
Топазы, изумруды, аметисты:
Что молвишь, все я сделаю тебе.
Пусть я хитра, упряма, своевольна,
Ленива, непослушна, все, что хочешь, —
Твои желанья я всегда исполню,
И прежде чем успеешь ты моргнуть,
Тебе кивну я: да! Ты знаешь, даже
И Бабушка Кустов…
Дитя мое,
Ты говоришь, а я ведь и не знаю,
Кто Бабушка Кустов?
Как, ты не знаешь?
Нет.
Как, ее?
Я человек, и слеп.
Ты скоро будешь видеть. Я умею
Открыть глаза для всех небесных далей,
Кому я поцелую их.
Открой мне.
Ты будешь смирным?
Да, сама увидишь.
(Целует ему глаза.)
Глаза, откройтесь!
Милое дитя,
Ниспосланное мне в последний час мой;
Цветок, рукою Господа отцовской
Мне сорванный в садах весны далекой, —
Побег свободный! Если б я был тот,
Каким когда-то вышел ранним утром
В мой первый день, – я обнял бы тебя,
К моей груди прижал бы нежно, крепко.
Я был слепой, теперь я полон света,
Я силою предчувствия вхожу в твой мир.
Чем больше я тебя впиваю,
Загадка-образ, тем ясней я вижу.
Гляди же, сколько хочешь, на меня.
Как светит красота твоих волос,
И золотых и пышных! О, с тобою,
Любимейший из ярких снов моих,
Челнок Харона будет царской лодкой,
Бегущей на багряных парусах
К востоку, к счастью, к утреннему солнцу.
Вот, с запада повеял легкий ветер,
Ты чувствуешь дыхание его?
Ты чувствуешь, как он над южным морем
Бросает пеной белой по волнам,
Смеющимся в качаньи колыбельном?
Он свежестью алмазною играет
И брызжет ей! Ты чувствуешь? А мы
Покоимся на золоте и шелке,
И полные доверчивости ясной,
Мы измеряем дальнее пространство,
Которое с тобой нас отделяет —
Ты знаешь от чего: ты узнаешь
Зеленый остров, где растут березы
По склонам, убегающим к воде,
Чтобы купаться в светло-синей влаге.
Ты слышишь радость всех певцов весенних,
Они нас ждут, поют…
Я слышу их.
(В забытьи.)
Вот видишь: я готов. Проснусь – и тотчас
Мне скажет кто-то: ну, пойдем со мной.
И свет погас. И веет тайный холод.
Увидевший умрет, как и слепой,
Но все-таки тебя я видел… знаю…
(Делая условные движения.)
Спи, художник, сном глухим,
Вновь проснись и будь моим.
Спи, а сила тайных чар
В сердце вспыхнет, как пожар.
(Она делает разные движения около очага, говоря при этом.)
Мраком заклятый, запрятанный клад
Просится к свету, и камни горят.
Воют собаки сокрытых огней,
Воют, не могут сорваться с цепей.
Рабство не вечно, растоплен кристалл,
Нами владеет, кто волю нам дал.
(С жестами обращается к Гейнриху.)
Раз, два, три; и дух твой нов,
В новом волен от оков.
О, что со мной? В какой дремоте я
Был раньше? И какое это солнце,
Какое утро смотрится в окно,
Мне руку золотит? О, воздух утра!
Так пусть когда твоею это волей,
Твоею силой, небо, я волнуем,
Горя порывом нового огня,
И тот огонь есть знак твоих хотений —
Пусть я, восстав, – лишь только бы
восстать мне,
Еще однажды в эту жизнь войду,
Еще однажды научусь бороться,
Надеяться, желать, стремиться, жаждать
И создавать, быть новым.
Входит фрау Магда.
Магда, ты?
Уж он проснулся?
Магда, это ты?
(Полная радостного предчувствия.)
Ну, как ты?
Хорошо! Как хорошо мне!
Я буду жить. Я знаю: буду жить.
(Как бы вне себя.)
Он жив, он жив! Мой милый! Гейнрих!
Гейнрих!
Раутенделейн стоит в стороне с горящими глазами.
Действие третье
Заброшенная плавильня в горах, неподалеку от снежных залежей. Справа из скалы, образующей стену, бежит вода через глиняную трубу в каменный водоем, образованный природой. Слева, или в задней передвижной стене, кузня с дымовой трубой и раздувальными мехами. Слева, сзади, сквозь открытый вход, похожий на дверь в овине, виден горный пейзаж: вершины, болота, углубленная группа елей, в самой близи крутой срыв. На кровле хижины дымовая труба. Справа дугообразный пролом в скале. Лесной Фавн, уже видимый за хижиной, тащит сосновую корягу к сложенной поленнице, входит нерешительно и озирается. Никельман по грудь приподнимается из водоема.
Брекекекекс, войди же!
Это ты?