Ты вызвал также темные побеги
Потоком вечным теплого дождя —
Так пусть они в ликующем восторге
На путь твой в небе взор свой обратят.
И, наконец, как серые пространства
Земли, теперь зеленой пред тобой,
Ты и меня зажег для жертвы сладкой,
Все, что во мне, тебе я отдаю!
О, дивный день! День света, мне впервые
Блеснувший и в моем цветочном храме
Родивший утро и весенний гром!
Не так ли в туче, тягостно висевшей
Над нами в продолжение зимы,
Рождаются потоки бриллиантов,
К которым миллионы рук недвижных
Протянуты среди стеблей травы:
Зажженные магическою силой
Каменьев драгоценных, брызги света
Они несут в глубь хижин сокровенных,
Хватают ткани шелковых знамен,
Что ждали этих брызг так долго-долго,
И радостно, как пилигримы солнца,
Они на праздник солнечный спешат.
О, пастор, этот праздник! Я хотел бы
Напомнить притчу вам о блудном сыне.
Ведь это солнце, древний наш отец,
Тот пир дает своим заблудшим чадам.
Под смутный шорох шелковых знамен
Ряды существ идут в мой храм блестящий,
И дивный колокольный перезвон,
Мой звон, в певучих страстно-нежных звуках,
Сквозь воздух блещет звонкою игрой, —
В груди у всех, звеня, дрожит рыданье
От боли наслажденья: это песня,
Погибшая, забытая, родная,
Восставшая из ясной дали детства,
Найденная в глубоком роднике
Прозрачных сказок, ведомая всем,
Но до сих пор не спетая ни разу.
И чуть она начнется, тихо, тайно,
То выражая муки соловья,
То воплощая нежный смех голубки, —
В сердцах у всех внезапно вспыхнет лед
И вскроется – и ненависть, и скорби,
И бешенство, и мрак тоски, и пытки
Растают в ласке теплых, теплых слез.
И между тем мы медленно подходим
К кресту; еще в слезах, мы торжествуем:
Вот, наконец, освобожденный солнцем,
Спаситель мертвый члены расправляет,
И вновь живой, и вечно молодой,
Смеется Он, входя в сверканье мая.
По мере того, как Гейнрих говорит, им овладевает все возрастающее вдохновение, в конце он говорит экстатически. Умолкнув, он возбужденно ходит взад и вперед. Раутенделейн, дрожа от восторга и любви, прижимается к нему, опускается на колени и целует его руки. Пастор следит за монологом с возрастающим чувством ужаса и отвращения. В конце он овладевает собой. После некоторой паузы он начинает с вынужденным спокойствием, которое быстро исчезает.
Теперь, любезный Мейстер, я вас слышал,
И подтвердилось все, до мелочей,
Что мне не раз, с прискорбием глубоким,
Почтенные твердили прихожане;
И даже сказка о волшебном звоне.
Я выразить не в силах, как мне больно.
Но будет громких слов: не потому я
Пришел сюда, что ждал чудес от вас,
А для того, чтоб вам помочь в несчастье.
В несчастье? Но разве я несчастен?
Проснитесь! Повторяю вам! Проснитесь!
Вы грезите… Вам снится страшный сон, —
Сон, за которым пробужденье в бездне,
В аду. И если только не удастся
Теперь мне пробудить вас словом – Бог,
Вы навсегда погибли, Мейстер Гейнрих!
Не думаю.
Что Библия гласит нам?
Припомните: «Чьей гибели Он хочет,
Того Он наказует слепотой!»
Когда Он это сделать пожелает,
Вы удержать не сможете Его.
Но если вы меня слепым зовете —
Теперь, когда я полон светлых гимнов
И, нежась, как на туче предрассветной,
Освобожденным взором измеряю
Простор небесных далей, – я достоин
Быть пораженным вечной слепотой.
Э, Мейстер Гейнрих, это слишком громко
И высоко, я человек простой,
Я в этом ничего не понимаю.
Но мне известно то, что вы забыли:
Добро и зло.
Адам в своем раю
Не знал их.
Это только разговоры.
В них мало смысла, ими не прикроешь
Бесславие. Я должен вам сказать…
Мне очень больно, я хотел щадить вас:
У вас жена есть, дети…
Ну, и дальше?
Вы церкви избегаете, ушли
В глухие горы, целые недели
И месяцы – вне дома своего,
Супруга ваша ждет вас и тоскует,
И дети плачут с матерью своей.
(После продолжительного молчания, взволнованный.)
Когда бы мог я осушить те слезы,
Как радостно я осушил бы их!
Но это невозможно. Размышляя
В часы тоски, я вижу это ясно:
Мне не дано уменьшить эту скорбь.
Я весь любовь, я обновлен любовью,
Но от моих богатств, избытком светлым
Я не могу с ней, скудной, поделиться,
Мое вино ей будет – желчь и яд.
И тот, чьи руки – когти хищной птицы,
Как может он ласкать лицо ребенка,
Когда он плачет? Да спасет их Бог!
Безумие, позорное безумье.
Да, так сказал я. Здесь стою я, Мейстер,
И все еще глубоко потрясен
Чудовищной жестокостию вашей.
Злой дух, надевший здесь личину Бога,
Сумел такую одержать победу,
Какой хвалиться редко может он!
Великий Боже, что вы тут болтали
О замысле своем! Да неужели
Вам в голову ни разу не пришло,
Что более чудовищного дела
Не выдумал язычник никогда!
Да я хотел бы лучше, чтоб на землю
Все язвы те низверглись, чьей грозою
В дни оны Бог Египет посетил,
Чем видеть этот храм Веельзевула,
Ваала и Молоха. Обратитесь
На правый путь, пока еще не поздно.
Одумайтесь и будьте безупречным
Христианином! Прогоните прочь
Развратницу, беспутную колдунью!
Прочь – злого духа, прочь – лихую ведьму!
И тотчас наваждение исчезнет,
И будете вы чисты от греха!
Когда больной, добыча верной смерти,
Я был в бреду, она ко мне пришла,
И подняла меня, и исцелила.
И исцелила вас такой ценой!
Желанней смерть.
Я вам предоставляю
Об этом думать так, как вы хотите.
Что до меня, я новой жизни рад!
И новой жизнью буду ей обязан
Вплоть до того, как смерть ко мне придет.
Все кончено. Вы глубоко погрязли
Во зле, и преисподняя у вас,
Как небо, разукрашена: вы крепко
Засели в ней. Мне нечего сказать.
Но помните одно лишь: для колдуний
Еще горят костры теперь, как прежде,
Еретиков, как прежде, ждет огонь.
Vox populi, vox dei! То, что ныне
Вы делаете тайно, как язычник,
От нас не скрыто; поведенье ваше
Повсюду возбуждает отвращенье.
Вас ненавидят. И весьма возможно,
Что возмущенье будет слишком сильно,
Чтоб обуздать его, – тогда народ,
В своей святыне вами оскорбленный,
Толпой ворвется в вашу мастерскую
И беспощадно разгромит ее.
(После некоторого молчания, спокойно.)
Гм! Знаете: нисколько мне не страшно!
Когда к тому, кто мучим жгучей жаждой,
Я приближаюсь с чашею вина,
И он одним ударом выбивает
Из рук моих и чашу, и вино, —
Пусть терпит жажду, это будет воля
Его и, может быть, его судьба.
Моей вины тут нет. И сам я жаждой
Не мучаюсь, я выпил, как хотел!
Но если кто-нибудь, в самообмане,
Проникнется ко мне слепою злобой,
Тогда как я хотел ему помочь, —
И если тина, яростно вскипевши,
Всей силой тьмы накинется свирепо,
Чтоб загасить огонь моей души, —
Я знаю, что хочу и что могу я.
Я много колокольных форм разбил,
Еще однажды я взметну свой молот,
И колокол, который будет сделан
Искусством низкой черни – из тщеславья,
Из желчи, злобы, из всего дурного, —
Быть может, чтобы глупость пела в нем, —
Тот колокол я мастерским ударом
Разрушу, и исчезнет он, как пыль.
Желаю вам успеха. Так. Я кончил.
Исторгнуть травы сорные грехов,
Которые в душе гнездятся вашей,
Никто не может. Да спасет вас Бог!
Еще одно сказать мне остается:
Есть слово, вы не знаете его:
Раскаянье. Без предуведомленья
К тебе придет он, неизбежный день.
В дремотный миг, среди твоих созданий,
Тебя пронзит стрела, под сердцем, тут:
Ты жить не будешь, умирать не будешь,
И проклянешь ты все, себя, и Бога,
И мир, и труд, и все, о чем ты грезил! —
Тогда… тогда подумай обо мне.
Когда бы я хотел себе представить
Видения, внушающие ужас,
Я это лучше вас сумел бы сделать.
Тому, что вы сказали, не бывать.
От стрел таких я огражден отлично.
Пусть прожужжит стрела – она меня
Задеть не может, так же, как не властен
Тот колокол, вы знаете, тот старый,
Что бездны захотел и вниз упал,
И в озере покоится глубоко,
Вновь зазвучать.
Он зазвучит для вас!
Действие четвертое
Внутренняя часть плавильни, как в третьем действии. В скалистой стене направо пробита дверь, ведущая в горную пещеру. Слева – открытая кузня с раздувальными мехами и дымовой трубой; в кузне горит огонь. Недалеко от очага наковальня.
Гейнрих держит щипцами на наковальне кусок раскаленного железа. Около него шесть маленьких гномов, одетых рудокопами. Первый гном, вместе с Гейнрихом, держит щипцы. Второй гном ударяет боль