Скорее, Никельман, приди на помощь!
Никельман поднимается из глубины.
Ах, милый Никельман, прошу тебя,
Открой в скале затворы, выкинь воду.
Пошли за водопадом водопад
И прогони домой всю эту стаю!
Брекекекекс! Что должен сделать я?
Пошли на них поток воды и в пропасть
Их загони!
Я не могу.
Ты можешь.
Ты можешь, Никельман.
Да если б мог,
Что толку мне? Он очень неудобен,
Художничек, он хочет покорить
Людей и Бога. Ежели, озлившись,
Толпа его погубит, так, по мне,
Туда ему дорога.
Помоги же,
Скорей, скорей, а то уж будет поздно.
А что ты дашь мне?
Что я дам тебе?
Да, что ты дашь мне?
Говори – что хочешь!
Чего хочу? Тебя! Брекекекекс!
Сбрось красные скорее башмачки,
Сбрось лиф и платье, будь такой, какая
Ты есть на самом деле, молодая
И нежная, сойди ко мне сюда,
Я унесу тебя с собой далеко.
Еще бы! Как ты мудро рассуждаешь!
Раз навсегда тебе я повторяю:
Брось эту дурь, исторгни эти мысли
Из водяных мозгов твоих. Да если
Ты будешь так же стар, и втрое старше,
Чем Бабушка Кустов, да если даже
Ты в раковину заключишь меня,
Как устрицу, – ручною я не буду.
Э! Пусть же он погибнет!
Нет, ты лжешь!
Ты лжешь, я это чувствую! Ты слышишь?
То зов его! Вам всем известный голос!
Я вижу, вижу, как ты там дрожишь!
Никельман исчезает. Гейнрих входит опять. Он возбужден борьбой, смеется дико и торжествующе.
Они толпой напали, как собаки,
И всех их разогнал я, как собак,
Швырял в них то горящей головнею,
То глыбами гранита. Кто из них
Не пал в борьбе, тот убежал. Дай пить мне!
Борьба живит, победа закаляет.
Согретая, скорее бьется кровь.
Борьба не тяготит, она дает нам
Мощь, в десять раз сильнейшую, и снова
Живут в груди приязнь и неприязнь!
Вот, Гейнрих, выпей!
Дай сюда скорее!
Хочу опять вина, любви и света,
Хочу тебя!
(Пьет.)
Я пью твое здоровье!
О сильфа, ты, как ветер, легкий дух!
Я пью и вновь с тобою обручаюсь.
Кто хочет быть создателем и кто
С тобой разъединится, неизбежно
Он должен пасть, невольник, пораженный
Великим тяготением земли.
О, не сломайся только: ты ведь крылья
Моей души!
Ты не сломай меня!
Нет, Боже упаси! Забвенья, звуков!
Сюда, сюда, прислужники мои,
Невидимые, малые созданья,
Спешите к нам на светлое свиданье,
Играйте нам и пойте в забытьи!
Пусть стонут скрипки, полны нежной ласки,
И флейты, полны сладостной тоски;
Музыка
А я начну кружиться, виться в пляске,
И в волосах заблещут светляки.
В кудрях моих мерцая, зеленея,
Они мне будут трепетным венцом,
И я перед тобой мелькну, как Фрея,
С своим прекрасным, радостным лицом!
Постой! Умолкни!
Что?
Ты не слыхала?
Что?
Ничего.
Но что с тобою, милый?
Не знаю. В звуки пенья твоего
Вмешался чей-то голос… звук…
Раутенделейн
Какой же?
Звук жалобы… Давно погибший голос…
Но ничего, все это ничего.
Вот так, прижмись ко мне и протяни мне
Бокал пурпурный нежных губ твоих,
Ту чашу, из которой пьешь так жадно,
И снова пьешь и осушить не можешь:
Дай мне безумья, пусть забудусь я!
Целуются. Долгая пауза забвенья. После этого, крепко обнявшись, они приближаются к выходу, и постепенно ими овладевает вид могучего горного мира.
Смотри: глубоко тянется пространство,
Огромное, и глубина его
Свежо-прохладна там, внизу, где люди.
Я человек. Поймешь ли ты, дитя?
Чужой и дома – там, внизу, и также
Чужой и дома – здесь… Поймешь ли ты?
(Тихо.)
Я понимаю.
Ты так странно смотришь,
Когда сейчас со мною говоришь.
Я так боюсь.
Чего?
Сама не знаю.
Все это ничего. Так. Отдохнем.
(Подводя ее к выходу в скале, опять внезапно останавливается и оборачивается назад.)
О, только б месяц, белый, как из мела,
Не устремлял свой неподвижный взор
На все, что там! О, только б мертвым светом
Так ясно он не озарял низины,
Откуда я ушел! На то, что скрыто
Седым туманом, я смотреть не должен…
Вот! Слышишь? Ты не слышишь ничего?
Нет, ничего! И то, что говоришь ты,
Мне непонятно.
И теперь не слышишь?
Что слышать я должна? Я только слышу,
Как бродит по кустам осенний ветер,
Как жалобно кричит вдали сарыч,
Лишь странные твои слова я слышу,
Которые ты странно говоришь мне
Каким-то дальним, чуждым языком!
Там, там, внизу жестокий свет луны…
Ты видишь? Где в воде он отразился…
Я ничего не вижу, ничего!
Ты, зоркая, как сокол! Неужели
Ты ничего не видишь? Ты слепа?
Что там так тяжко, медленно влачится?
Мечта, обман мечты!
Здесь нет мечты,
Не говори, не двигайся! Обмана
Здесь нет! Я в это так же твердо верю,
Как верю в то, что Бог меня простит.
Вот-вот, теперь цепляется за камень,
За тот широкий камень, что лежит
Как раз среди тропинки.
Не гляди!
Ты вниз глядеть не должен! Я закрою
Наш вход, и силой я тебя спасу!
Оставь, я говорю тебе, оставь же.
Я должен это видеть, я хочу!
Смотри: водоворотом вьется дымка,
Туман белеет в горной котловине.
Так ослабев, как ты, остерегись
Вступать в него.
Я ослабел? Неправда.
Вот все прошло.
Так хорошо. Будь снова
Владыка наш и Мейстер! Разгони
Своею силой жалкие виденья!
Возьмись за молот, прошуми им властно…
Не видишь ты, как выше все и выше…
Где?
Там, вон там, идут тропинкой горной —
В одной рубашке…
Кто?
Босые дети.
Несут кувшин. И то один из них,
То вдруг другой колено приподнимет,
Худое, обнаженное, чтоб им
Кувшин тот поддержать, такой тяжелый…
О, мать, не погуби его, он гибнет!
Вкруг их голов сияет ореол…
Ты огоньком блуждающим обманут!
Нет, нет! Сложи скорее руки: видишь…
Теперь ты видишь… вот они идут!..
Становится на колени, в то время как два призрачных ребенка, из которых один держит кувшин, с трудом приближаются. Они в одних рубашках.
(Угасающим голосом.)
Отец!
Да, я, дитя.
Тебе родная
Шлет свой привет.
Благодарю, мой милый.
Скажи: ей хорошо?
(Медленно и печально оттеняя каждый слог.)
Ей хорошо.
Еле внятные звуки колокольного звона из глубины.
Что у тебя?
Кувшинчик.
Для меня?
Да, для тебя, отец.
А что же в нем?
Соленое.
И горькое.
В нем слезы
Ее, родной.
О, Боже Всемогущий!
На что ты так глядишь?
На них… на них.
Скажи мне, на кого?