И ты не видишь?
На них! Где ваша мать? Ответьте мне!
Где наша мать?
Да, где?
Средь водных лилий.
Сильный звон колокола из глубины.
А! Колокол… звучит…
Что говоришь ты?
Забытый, схороненный… он звучит!
Я не хочу… Кто сделал это? Кто же?
О, помоги мне, помоги!
Опомнись!
Опомнись, Гейнрих!
Он звучит… звучит!
О, Боже, помоги! Кто это сделал?
Ты слышишь, как он стонет, схороненный,
Как он гудит и вырастает вверх,
Отхлынул прочь, идет к нам с новой силой.
(К Раутенделейн.)
Ты ненавистна мне! Прочь! Ненавистна!
Я буду бить тебя, отродье эльфов!
Распутная! Проклятье на тебя!
Проклятье на меня! Я проклинаю
Свои созданья, все! – Я здесь, я здесь!
Иду! О, Боже, сжалься надо мною!
(Поспешно устремляется прочь, ноги отказываются ему служить, он снова выпрямляется и, влачась, уходит прочь.)
Опомнись, Гейнрих! Все прошло… прошло.
Действие пятое
Горный луг с домиком Виттихен, как в первом действии. За полночь. Вкруг колодца сидят три сильфиды.
Огни пылают!
Красный ветер жертвы
В долину веет ото всех вершин.
Чернеет чад, как туча, и, касаясь
Высоких горных елей по верхушкам,
Струится вниз.
А в глубине залег
Густой и белый дым. В воздушном море
Туманов мягких скот стоит по шею
И жалобно мычит, и хочет в хлев.
Пел соловей один в кленовой роще —
Так поздно – пел – и в пении стонал,
Что, бросившись на мокрую траву,
Я горько зарыдала.
Это странно!
А я лежала мирно и спала
На тонкой паутинке; протянувшись
Меж венчиков травы, она была
Чудесно соткана из красных нитей:
Вошла в нее, и показалось мне,
Что я легла на ложе королевы.
И мирно я покоилась. Кругом
Росистый луг, горя в вечернем свете,
Бросал мне пламя яркое свое;
И, тяжестью усталых век закрывши
Свои глаза, блаженно я спала.
Проснулась и гляжу, в пространстве дальнем
Свет умер, и везде седая мгла.
Лишь на востоке мрачный блеск вздымался,
И тлел, и тлел, до той поры, когда,
Как глыба раскаленного металла,
Склонился месяц на скалистом взгорье.
И под косым огнем лучей кровавых,
Казалось, начал шевелиться луг:
И шепот я услышала, и вздохи,
И жалобы тончайших голосов,
И плач и стоны, – страшно так, так страшно!
Я позвала жука, который нес
Фонарик легкий с светом изумрудным,
Но он, негодный, мимо пролетел.
Так я лежала, ничего не знала,
И очень было страшно мне, пока
С крылами стрекозы мой эльф любимый
Не прилетел ко мне. Ах, издалека
Я слышала, как крыльями звенел он,
Мой милый мальчик, прилетел, упал,
И вот мы с ним целуемся, – он плачет,
И плачет и рыдает; наконец,
К моей груди прижавшись крепко-крепко,
Пролепетал он: «Бальдер… Бальдер умер».
(Встает.)
Огни пылают!
(Встает.)
Бальдера в костер!
(Медленно уходит к опушке леса.)
Он умер, Бальдер, – холодно.
(Исчезает.)
Проклятье
Упало на страну, как клубы дыма
С того костра, где спит погибший Бальдер!
Быстрый туман застилает горный луг. Когда вновь проясняется, сильф больше нет. Раутенделейн, скорбная и изнеможенная, спускается с гор. Садится, усталая, снова встает и приближается к колодцу. Ее голос, замирая, гаснет.
Куда же?… Куда же?… Как праздник блистал!
И гномы, шурша, пробежали сквозь зал,
И чашу мне дали, и вижу – она
Вся кровью наполнена вместо вина:
Я чашу должна была выпить.
И только я выпила это питье,
Так больно забилося сердце мое,
И чья-то рука его жестко взяла
И больно так сердце мое обожгла.
Мне нужно, чтоб в сердце был холод!
Корона лежала на брачном столе,
Кораллы мерцали в серебряной мгле,
Надета корона, горит надо мной,
И вот я невеста, и ждет Водяной.
Мне нужен для сердца был холод!
Достались на свадьбе три яблока мне,
Одно все мертвело в своей белизне,
Другое, как золото, рдело,
А третье кровавым огнем обожгло,
А третье, как красная роза, цвело,
И я их сберечь не хотела.
Я первое съела – и вот я бледна,
Второе – богатством навек стеснена,
И красное – красное съела.
Бледна и румяна, нежна и бела,
Сидела невеста – и мертвой была.
Скорей, Водяной, отвори.
Я с мертвой невестой, бери.
Средь рыб серебристых, и змей, и камней,
В глубокое, в темное, в холод, скорей…
О сердце, сожженное сердце!
(Она опускается в колодец.)
Фавн выходит из лесу и подходит к колодцу; наклоняясь над ним, зовет.
Хей, хольдрио! Лягушечий король!
Взойди сюда! Хей! Водобивец гнусный!
Не слышишь ты? Зеленобрюхий, спишь?
Эй, говорю тебе, иди скорее!
Хотя бы ты на водорослях там
Лежал с своей красивейшей ундиной,
И бороду она твою чесала, —
Иди, оставь ее! Не пожалеешь!
Тебе я, братец, расскажу такое,
Что, черт возьми, и лошадиный хвост,
Рассказ мой будет стоить ровно десять
Твоих любовных водяных ночей.
(Невидимый в колодце.)
Брекекекекс!
Скорей! Что там такое?
(невидимый).
Мне некогда. Оставь меня в покое
И не ори.
Да ты с ума сошел!
Как некогда? Ты головач, осел!
Успеешь брюхо жабье отрастить.
Ну, ссориться не будем, так и быть.
Приятную тебе принес я весть,
Как я пророчил, так оно и есть:
Ее он бросил, и на долгий срок
Он будет твой, волшебный мотылек,
Немножечко помятый и больной,
Но наш брат Лесовик иль Водяной
Не огорчится этим ни на миг.
Ну, словом, говорю тебе, старик,
Забавы будет вам на много дней,
Ты более, чем хочешь, встретишь в ней.
(Показывается над краем колодца и лукаво мигает.)
Так бросил? Ну, сиди и ни гу-гу.
А я за ней зачем же побегу? Мне что ж?
Тебе уж больше не нужна?
Ах, если б знал я, где теперь она!
А ты ищи, ищи!
Везде искал,
И тут, и там по лесу пробегал,
Не раз в такие пропасти зашел,
Где не был ни один еще козел.
Всех спрашивал, щегленка и сурка,
Сову, змею, и муху, и жука, —
Все попусту. Зашел в сосновый бор,
Там, вижу, лесники зажгли костер.
Я головню стащил, и в гору скок,
И кузницу забытую поджег:
Там жертвенный теперь восходит чад,
Пылают балки, рушатся, трещат,
Свистит огонь, и жалкий человек
Владычеству скажи: прости навек!
Я знаю, знаю, все известно мне, —
Что ж ты меня тревожил в глубине?
Я знаю больше, знаю, кто звучал,
Кто колокол усопший закачал.
Когда б ты видел – видное у нас,
То, что на дне случилось в первый раз,
Как мертвою застывшею рукой
Покойница искала под водой,
Искала темный колокол, нашла
И только что за край его взяла,
Вдруг колокол, как будто уязвлен,
К высотам устремил громовый звон
И долго выл, как львица, через тьму,
Сквозь царство гор, к владыке своему.
Утопленницу видел я: она
Волной волос была окружена,
Она рукою бледной и худой
В металл, качаясь, билась под водой,
И каждый раз в приливе новых сил
Он с бешенством удвоенным грозил.
Я стар и много видел там на дне,
Но дыбом стали волосы на мне.
Мы скрылись все. Когда бы ты был там,
Не стал бы рыскать ты по всем кустам,
Не стал бы ты о сильфочке тужить.
Дай ей среди цветов ее пожить,
Что до меня, – слуга покорный я.
Черт побери, тогда она моя!
Да здравствует небесный Зодиак,
Себе я самому совсем не враг:
Когда я тело теплое найду,
На что мне эта мертвая в пруду!
Кворакс, брекекекекс! Го-го! Так-так!
Я вижу, ты, любезный, не дурак!
Так ты других козявок не мани,
А только этой голову сверни.
Ищи ее, ищи, хоть десять лет,
Мечись и обыщи весь белый свет,
Ее ты не найдешь нигде. Она
Теперь в меня, как кошка, влюблена.
А козлоногих ей не предлагай,