Я просидела на этом стуле почти двое суток. Потом пошла в свой номер и заснула. В номере в мини-баре были крошечные бутылочки со спиртным, несколько банок пива и какие-то пакетики с орешками. Мне кажется, я все это время больше ничего не ела и не пила. Потом я вдруг подумала, что отец, наверное, вовсе и не собирается возвращаться на это место. Я ушла из гостиницы, номер пока оставила за собой. Плана у меня никакого не было, я бродила по паркам, вдоль каналов, забрела в гавань. Он когда-то уехал, чтобы найти свободу, которую Генриетта дать ему не могла. Поэтому я старалась искать его на открытых местах. Много раз мне казалось, что я его вижу. У меня начинала кружиться голова, я хваталась за ближайшую стенку или столб, но каждый раз оказывалось, что я ошиблась. Помню, я решила, что мой отец притворяется и всегда притворялся кем-то другим. И вдруг мое желание его найти во что бы то ни стало обернулось яростью. Я по нему тоскую, а он продолжает меня унижать! Словно бы дразнит меня — появляется на секунду, а потом исчезает вновь… И тут я начала сомневаться. Почему я так уверена, что это был он? Все говорит за то, что это не он. Я приняла за него кого-то другого. Я обошла все парки Мальмё, все время шел дождь, и я разрывалась между отчаянием и внезапно возникающим знанием, что это точно был он. Последние два дня я днем спала, а ночью бродила по городу. То и дело у меня возникало ощущение, что он прячется где-то рядом, в темноте. Последнюю ночь я пошла в Пильдаммский парк. Было три часа ночи. Я крикнула в темноту: «Папа, где ты?» Но никто не ответил. Я простояла там до рассвета. И тут я поняла, совершенно ясно и недвусмысленно, что прошла последнее испытание в моих отношениях с отцом. Я ходила как в тумане, воображала, что он вот-вот покажется, и в конце концов все-таки вышла из этого тумана. Теперь я знала, что его не существует. Нет, может быть, и существует, может быть, он еще жив, но для меня он отныне будет миражом, иллюзией. Время от времени я могу помечтать о нем — иллюзии ведь для того и существуют, но для меня его уже нет среди живых. Мне некого ждать и не на кого злиться. Теперь он исчез окончательно. Двадцать четыре года я в глубине души не считала его пропавшим без вести. Теперь, когда мне показалось, что он вернулся, я поняла наконец, что он не вернется никогда.
Гроза постепенно удалялась на запад. Анна замолчала и внимательно разглядывала свои пальцы. Казалось, она непрерывно проверяла, все ли они на месте. Линда попыталась представить, как бы она повела себя, если бы исчез ее отец. И не смогла. Он всегда будет рядом — огромной, чуть пригнувшейся тенью, то милой и теплой, то холодной, — он всегда будет ходить вокруг нее кругами и приглядывать, как бы с ней чего не случилось. Линда вдруг ужаснулась — ей пришла мысль, что она совершила страшную и непоправимую ошибку, решив идти по стопам своего отца. Зачем я это сделала? Он раздавит меня своим дружелюбием, своим пониманием и любовью, все эти чувства, собственно говоря, он должен бы обратить не на нее, его собственную дочь, а на другую женщину.
Она постаралась отбросить эту мысль. Это несправедливо — не только по отношению к отцу, но и к ней самой.
Анна подняла голову, оторвавшись от созерцания собственных пальцев.
— Все позади, — сказала она. — Это была всего лишь тень в окне. Теперь он исчез и никогда не вернется. Я могу опять приступить к занятиям. Мне очень жаль, что я причинила тебе беспокойство.
Интересно, знает ли она про убийство Биргитты Медберг? Вот еще вопрос, пока не имеющий ответа, — что связывает ее с убитой? А с Вигстеном в Копенгагене? Может быть, имя Тургейра Лангооса тоже есть в каком-то из ее дневников? Надо было их все прочитать, подумала Линда. Что за разница — прочитать в чужом дневнике одну страницу или тысячу? Это как сломать сургучную печать, из тех, что отец всегда упрямо ставил на пакеты с рождественскими подарками. Взломал одну дверь, а все остальные не заперты.
Она все еще не могла успокоится, тревога пока не прошла. Тем не менее она решила не задавать никаких вопросов.
— Я была у твоей матери, — сказала Линда. — Она казалась совершенно спокойной. Я предположила, что она знает, где ты.
— Я не сказала ей про отца.
Линда вспомнила слова Генриетты — Анна всегда думает о пропавшем отце, что она встречает его по пять раз в неделю. Но кто из них врет или, может быть, преувеличивает? Ладно, сейчас это не важно, решила она.
— Я заезжала вчера и к своей мамаше, — сказала она, переводя разговор. — Хотела сделать ей сюрприз. Это мне удалось, даже чересчур.
— Она была рада?
— Не особенно. Я застала ее совершенно голой в кухне с бутылкой водки.
— Ты до этого не знала, что у нее проблемы со спиртным?
— Я и сейчас не знаю, есть ли у нее эти проблемы. Кто угодно может напиться среди бела дня.
— Ты права, — сказала Анна. — Но мне надо выспаться. Я постелю тебе на диване.
— Я пойду домой. Теперь, когда ты на месте, я вполне могу поспать в собственной постели. Хотя наверняка завтра утром опять сцеплюсь с отцом.
Линда поднялась и вышла в прихожую. Анна осталась стоять в дверях. Гроза кончилась.
— Я забыла рассказать про конец моей одиссеи, — сказала Анна. — И о том, что случилось утром, когда я решила, что отец не вернется никогда. Зато я увидела кое-кого другого. Я пошла на вокзал, чтобы сесть на первый же поезд в Истад. Пока ждала, пошла выпить кофе. Вдруг кто-то подсел ко мне за столик. Угадай, кто?
— Поскольку я не умею угадывать, скажу первое, что пришло в голову, — твоя толстуха?
— Ну конечно! Муж ее стоял поодаль и сторожил старомодный чемодан. Помню, я подумала, что чемодан, должно быть, набит секретными шляпами, которые вот-вот войдут в моду. Толстуха моя вся вспотела, щеки малиновые. Когда я на него глянула, он опять приподнял свою красивую шляпу. Как будто бы они двое и я состоим в каком-то заговоре. Она нагнулась ко мне и спросила, нашла ли я его. Я чувствовала себя совершенно разбитой — я же только что осталась без отца. Я засунула его в пушечное жерло и выстрелила в сторону страны, называемой забвением… Но я не хотела ее огорчать. Сказала, что да, нашла, и мы прекрасно провели время. Ее глаза заблестели от слез. Она поднялась и спросила: «А можно я расскажу мужу? Мы сейчас едем в Хальмстад. И это мы запомним на всю жизнь — как встретили девушку, через двадцать пять лет нашедшую своего отца». И она пошла к нему. Я видела, как они что-то обсуждали, но, конечно, не слышала — до них было довольно далеко. Я уже тоже поднялась, чтобы идти к поезду, как она возвратилась. «Я даже не спросила, как тебя зовут». — «Анна». И я пошла к поезду, не оборачиваясь. А теперь вижу тебя.
— Я зайду завтра, — сказала Линда. — Наверстаем все, что пропустили на той неделе.
Они договорились на двенадцать. Линда отдала Анне ключи от машины:
— Я позаимствовала твой «гольф». Завтра заправлю.
— Не надо. Ты не должна платить за то, что волновалась за меня.
Линда пошла домой. Моросил дождь, но грозу унесло. Ветер тоже стих, пахло мокрым асфальтом. Линда остановилась и глубоко вдохнула. Все хорошо, подумала она. Я ошиблась, ничего не случилось.
Маленькая заноза в душе, оставшаяся после этих дней, почти не давала о себе знать. И все же почти, а не совсем. Она думала о словах Анны: я приняла за него кого-то другого.
33
Линда проснулась, как будто кто-то ее толкнул. Сквозь неплотно закрытую штору в комнату проникало солнце. Полоска света тянулась по полу и взбегала на ночной столик. Линда протянула руку — и на запястье тотчас зазолотился солнечный браслет. Браслет был теплым. И как начнется день? — спросила она себя. Она почему-то была уверена, что как раз перед пробуждением ее обязательно посещает сон, напоминающий: пора вставать. И сразу начинается день. Всю жизнь она пыталась с чем-то сравнить эти загадочные отношения между ночью и днем.
Когда ночной неверный сумрак
Придет в согласие со сном,
Кому принадлежит победа…
Когда-то она начала сочинять эти стихи. Даже записала строчки и тут же поняла, что ближе этого ей к поэзии уже не подобраться. Наступление дня еще можно было уподобить двери, которую удалось открыть после долгой и трудной борьбы во сне. Подобных сравнений хватало.
Она села в постели. Итак, Анна вернулась. Она на секунду задержала дыхание, чтобы убедить себя, что это было не во сне. Нет, не во сне — Анна стояла у себя в прихожей в этом дурацком халате с обрезанными рукавами. Она снова легла и потянулась, опять положив руку под солнечный луч. Скоро осень. Скоро… ну, это самое важное: через пять дней я сменю свою невидимую полицейскую форму на настоящую. И разумеется, квартира, чтобы мы с отцом наконец перестали терзать друг друга. Скоро осень, скоро первые утренние заморозки. Она посмотрела на свою руку, на которой золотилась солнечная полоска. Перед заморозками. Или до заморозков? Как сказать правильно?
Она встала, услышав, как отец чем-то гремит в ванной, — и засмеялась. Никто другой не способен произвести такой немыслимый шум в ванной. Как будто он отчаянно сражается с мылом, кранами и полотенцами. Она надела халат и вышла в кухню. Семь часов. Надо бы позвонить Зебре и рассказать, что Анна вернулась, но Зебра наверняка еще не проснулась. Ребенок плохо спит по ночам, поэтому если ее разбудить, она придет в ярость. Стефан Линдман. Ему-то стоило бы позвонить. Но лучше пусть услышит новость от этого ванно-туалетного тигра.
Отец, вытирая на ходу волосы, появился в кухне.
— Прошу прощения за вчерашнее, — немедленно заявил он.
Не дожидаясь ответа, он подошел к ней и нагнул голову:
— Посмотри, пожалуйста. Я не лысею?
Она запустила руку в мокрые волосы.
— Может быть, чуть-чуть, вот здесь, на затылке.
— О, дьявол. Ужасно не хочется лысеть.
— У деда вообще почти не было волос. Это наследственное. Если ты пострижешься очень коротко, будешь выглядеть как американский офицер.
— Я не хочу выглядеть как американский офицер.