Пятница, 13 сентября
Сегодня мне исполняется пятьдесят лет. Итак, с сегодняшнего дня я имею право уйти на пенсию. В такой день полагается подводить итоги, сводить баланс. Но я и так в течение всего года только и делаю, что свожу баланс. Все эти юбилеи и памятные даты, веселье или скорбь точно в назначенные дни приводят меня в бешенство. Почему, например, именно второго ноября[20] мы обязаны все хором оплакивать своих покойных родных, а двадцать пятого августа[21] испытывать восторг при одном взгляде на государственный флаг? Меня это просто угнетает. Или чувство есть, или его нет, а в какой день, не все ли равно.
Суббота, 14 сентября
Однако вчерашний юбилей даром не прошел. Сегодня днем я то и дело вспоминал: «пятьдесят лет», и душа моя уходила в пятки. Я стоял перед зеркалом, смотрел и не мог удержаться от жалости, от сочувствия к морщинистому человеку с усталыми глазами, который так ничего и не достиг и уже никогда не достигнет в жизни. Если ты зауряден, но сам этого не сознаешь – еще полбеды; а вот если ты знаешь, что зауряден, но не хочешь смириться со своей судьбой, которая, в сущности (что хуже всего), вовсе не была к тебе несправедлива, – это страшно. Я смотрел в зеркало, а из-за моего плеча возникла вдруг голова Авельянеды. У морщинистого человека, который ничего не достиг и уже никогда не достигнет в жизни, загорелись глаза, и на два с половиной часа он начисто забыл, что ему исполнилось уже пятьдесят лет.
Воскресенье, 15 сентября
Она смеется. Я спрашиваю: «Тебе понятно, что такое пятьдесят лет?», а она смеется. Но, может быть, в глубине души понимает и взвешивает все. Просто по доброте ничего мне не говорит. Не говорит о том, что неизбежно настанет время, когда при взгляде на нее я не испытаю прилива страсти, когда прикосновение к ее руке не будет электрическим разрядом; я сохраню к ней лишь нежную привязанность, будто к племяннице или дочери друга; так смотрят на актрис в кино – любуешься красотой, понимаешь всю ее прелесть, и только; да, останется всего лишь нежная привязанность, не ранящая и не ранимая, не знающая горьких мук разбитого сердца, тихая, кроткая, безмятежная, монотонно-ровная, как любовь к богу. Минует пора страданий, глядя на Авельянеду, я не буду терзаться ревностью. Когда человеку семьдесят, небо над ним всегда ясно и он знает: если появится туча, это туча смерти. Наверное, последняя фраза – самое пошлое и смешное из всего, что я написал в дневнике. Но, может быть, она и самая правдивая. Почему это так – правда всегда немного отдает пошлостью? В мыслях ты высок, совесть твоя – без единого пятнышка, ты тверд без малейших уступок, а как столкнешься с жизнью, тут-то сразу и являются как из-под земли и запятнанная совесть, и уступчивость, и лицемерие, и вмиг ты побежден и обезоружен. И чем благороднее были твои намерения, тем смешнее они выглядят потом, когда ты не сумел их осуществить. Я буду смотреть на нее и не буду ревновать ни к кому, только к самому себе, к сегодняшнему, ревнующему ко всем. Мы вышли на улицу – я, Авельянеда и мои пятьдесят лет, – я повел ее и их прогуляться по Восемнадцатой улице. Я хотел, чтобы меня видели рядом с ней. Кажется, мы не встретили никого из конторы. Зато встретили жену Вигнале, одного из приятелей Хаиме и двух родственников Авельянеды. Вдобавок (вот где ужас-то!) на углу улиц Восемнадцатой и Ягуарон мы наткнулись на мать Исабели. Трудно поверить: прошли долгие, долгие годы, оставили следы на моем и на ее лице, и все равно всякий раз, когда я встречаю эту женщину, у меня по-прежнему сжимается сердце; даже не сжимается, а колотится, полное ненависти и бессилия. Мать Исабели непобедима, настолько непобедима, что мне ничего не оставалось, как только снять шляпу и поклониться. Она поклонилась в ответ, сдержанно и с тем же злобным выражением лица, что двадцать лет назад, после чего буквально пронзила Авельянеду долгим изучающим взглядом, в котором уже заранее был написан безжалостный приговор. Авельянеда пошатнулась, будто ее толкнули, вцепилась в мою руку, спросила, кто это. «Моя теща», – сказал я. В самом деле, эта женщина – моя первая и единственная теща. Даже если я женюсь на Авельянеде, даже если бы я никогда не был мужем Исабели, все равно она – моя Пожизненная Теща, навсегда, до конца моих дней, высокая, сильная, решительная дама семидесяти лет, неизбежно, самой судьбой предназначенная – посланная, конечно, тем самым свирепым богом, которого, я надеюсь, все же нет, – напомнить мне, в каком мире я живу, напомнить, что мир этот тоже глядит на нас изучающе и во взгляде его тоже написан безжалостный приговор.
Понедельник, 16 сентября
Мы вышли из конторы почти одновременно, но идти в квартиру она не захотела. Простужена. Мы отправились в аптеку, и я купил ей настойку от кашля. Потом сели в такси, она вышла за два квартала от своего дома. Боится, как бы отец не увидел. Прошла несколько шагов, обернулась и весело махнула мне. В сущности, само по себе все это не так уж важно. Но жест ее был исполнен доверия, исполнен простоты. И мне стало хорошо, я ощутил спокойную уверенность – мы по-настоящему близки друг другу. Наверное, мы все равно беспомощны, но истинная близость существует.
Вторник, 17 сентября
Авельянеда не пришла в контору.
Среда, 18 сентября
Сантини опять начал исповедоваться. Противно и в то же время забавно. Говорит, что сестра больше не будет плясать перед ним в голом виде. У нее теперь есть жених.
Авельянеда не пришла и сегодня. Кажется, мать звонила, но меня не было, она говорила с Муньосом. Сказала, что у дочери грипп.
Четверг, 19 сентября
Сегодня я не на шутку затосковал по ней. В отделе зашел о ней разговор, и я вдруг почувствовал, как невыносимо, что ее нет.
Пятница, 20 сентября
И сегодня Авельянеда не пришла. Днем я зашел в квартиру, и в пять минут мне стало ясно все. В пять минут исчезли мои опасения. Я женюсь. Те доводы, что я приводил сам себе и в разговорах с ней, – пустяки, все на свете пустяки, важно только одно – она должна быть со мной. Как я привык к ней, к тому, что она всегда рядом!
Суббота, 21 сентября
Сказал Бланке, и она обрадовалась. Теперь остается сказать Авельянеде, я могу ей сказать, я больше не сомневаюсь, я уверен. Но сегодня она опять не пришла.
Воскресенье, 22 сентября
Почему она не пришлет мне телеграмму? Она запретила приходить к ней домой, но, если завтра, в понедельник, она не появится в конторе, отыщу какой-нибудь предлог и навещу ее.
Понедельник, 23 сентября
Господи. Господи. Господи. Господи. Господи. Господи.
Пятница, 17 января
Четыре месяца прошло, я ничего не писал. Двадцать третьего сентября у меня не хватило мужества написать.
Двадцать третьего сентября в три часа дня зазвонил телефон. Замороченный бесчисленными вопросами сотрудников, описями документов, консультированием клиентов, я взял трубку. Мужской голос сказал: «Сеньор Сантоме? Видите ли, с вами говорит дядя Лауры. Дурные вести, сеньор. Вот уж подлинно дурные вести. Лаура нынче утром скончалась».
В первую минуту я не понял, не хотел понять. Лауру я не знаю, Лаура – вовсе не Авельянеда. «Скончалась», – повторил голос. Поганое какое-то слово. «Скончалась» – значит ушла куда-то. «Дурные вести, сеньор», – сказал этот самый дядя. Да что он знает? Разве может понять, что его дурные вести смели все – будущее, ее лицо, касания, сон? Что он знает? Заладил «скончалась» да «скончалась», как будто это так, ничего особенного, невыносимо просто. И наверняка пожимает при этом плечами. До чего же мерзко. Так мерзко, что я сделал ужасную вещь. Зажал в левой руке листок со сведениями о реализации, а правой поднес трубку к самому рту и проговорил размеренно: «Шли бы вы к чертям собачьим». Кажется, он несколько раз переспрашивал: «Что вы сказали, сеньор?», а я все повторял и повторял без устали: «Шли бы вы к чертям собачьим». Кто-то отнял у меня трубку, стал разговаривать с дядей. Кажется, я выл, хрипел, выкрикивал какие-то бессмысленные слова. Дыхание прерывалось. Мне расстегнули ворот, ослабили узел галстука. Чей-то незнакомый голос произнес: «Нервный шок», другой, знакомый, Муньоса, объяснял: «Он очень ценил эту сотрудницу». Сквозь хаос звуков прорывались то рыдания Сантини, то рассуждения Робледо о том, что смерть есть загадка, то равнодушные распоряжения управляющего – послать венок от конторы. В конце концов Сиерра и Муньос кое-как усадили меня в такси и повезли домой.
Бланка открыла дверь, испугалась страшно, Муньос тотчас ее успокоил: «Не волнуйтесь, сеньорита, ваш папа совершенно здоров. Знаете, в чем дело? Скончалась одна наша сотрудница, и он очень расстроился. Да и не удивительно, такая славная была девушка». Муньос тоже сказал «скончалась». Впрочем, быть может, дядя, Муньос и другие правильно делают, пусть говорят «скончалась», это слово звучит просто смешно, оно такое холодное, что никак не может относиться к Авельянеде, не может ни задеть, ни убить ее.
Потом дома, один в своей комнате, когда даже бедная Бланка, утешавшая меня своим молчанием, тоже ушла, я разжал губы и произнес: «Умерла». Авельянеда умерла. «Умерла» – правильное слово, оно рушит жизнь, оно поднимается из глубин души, принося дыхание истинной боли, «умерла» – значит исчезла, растворилась в ледяной пустоте, «умерла» – это бездна, бездна. И когда я разжал губы и сказал «умерла», я увидел свое убогое одиночество, увидел жалкие обломки, оставшиеся от меня. Со всем эгоизмом, сколько его у меня есть, я начал думать о себе, о тоскующей развалине, какой я теперь стал. Но это в то же время значило и думать о ней, так было лучше, удобнее, проще представлять себе ее. Ведь до трех часов дня двадцать третьего сентября во мне было гораздо больше Авельянеды, чем меня самого. Она в меня вошла, превратилась в меня, так река смешивает свои воды с морскими и становится соленой. Я разжал губы, я сказал «умерла» и почувствовал себя раздавленным, искромсанным, пустым, ничтожным. Кто-то явился и приказал: «Вырвать из этого человека четыре пятых его существа». И – вырвали. Хуже всего, что оставшаяся часть, эта пятая часть моего существа, сознает свое ничтожество, всю свою бесцветность. Пятая часть осталась от добрых намерений, от планов, стремлений, но пятой части сообразительности все же хватает, чтобы понять, насколько это все убого. Конец, это конец. Я не пошел к ней домой, не хочу я видеть ее мертвой, ведь это же невозможно, несправедливо – я ее вижу, а она меня нет, я к ней прикасаюсь, а она не чувствует. Я живой, а она мертвая. Нет, вовсе нет, она жива! Она живет в том последнем дне, там все справедливо. Она выходит из такси, держа в руках купленный мной пузырек с лекарством, проходит несколько шагов, оглядывается и машет мне. В последний раз, в последний, в последний. Я плачу, я упорно цепляюсь за этот день. Я написал тогда о своей уверенности в том, что мы с ней по-настоящему близки. Но уверенность жила, пока жила она. А сейчас я разжимаю губы и говорю: «Умерла». Авельянеда умерла, и уверенность моя превращается в ничто, она отвратительна, непристойна, ей не место здесь. Я вернулся, конечно, в контору, и толки изводили, терзали, оскорбляли меня. «Кузина ее рассказывала: вроде бы самый обыкновенный, вульгарный грипп, и вдруг – раз! Сердце не выдержало». Я снова включился в работу, решаю дела, даю консультации, пишу извещения. Я в самом деле образцовый служащий. Иногда Муньос, Робледо либо все тот же Сантини подходят ко