Обедали на кухне. В телевизоре шла передача. По определению Агеева – «Звёзды звезданутые сошлись». Не обращали внимания. Но в перерыве у звезданутых, в рекламе, Агеев вдруг оживился:
– Смотри, смотри! Как впаривать! Как надо работать!
Рекламируют какое-то лекарство. Сперва показывают зрителям пузырёк с таблетками. И сразу весёлая девушка стучит в невидимое толстое стекло. Коротко. Костяшками пальцев: тук-тук! Прямо тебе в череп. И исчезает. Снова пузырёк. И снова девушка костяшками: тук-тук! И исчезает.
– А? И ведь достучится! Будут покупать! – смеялся Агеев. – Талантливые ребята рекламу выдумывают. Поэты. Писатели.
Вот и тебе надо бы к ним, подумал Табашников, там у тебя лучше бы получалось.
Сам начал писать в сорок лет. После случая, произошедшего с ним и пасынком Вовкой на рыбалке. Об этом и написал свой первый рассказ. Себя, отчима, обозначил родным отцом Вовке. Но имя мальчишки изменил. Тот стал в рассказе Юркой.
Отправились тогда в устье Ульбы и Иртыша на самом рассвете. Прошли узким берегом Ульбы вдоль насыпного вала старинной крепости. Расположились, размотали удочки на гольце, на своём уловистом месте. Метрах в пятидесяти от слияния двух рек. У отца с его длинными удилищами, положенными на рогатки, почему-то не клевало. Ловил один Юрка. На свою короткую удочку. Выбегал с ней, казалось, прямо из речки. То с окуньком, то с чебачишкой. Длинные удилища отца даже не шевельнулись ни разу. Было завидно. «А ты бы ещё длиннее дубины поставил, – ехидничал юный рыбак. – Рыба-то сейчас вся у берега». «Рыба». «Вся у берега». «Зато я вытащу сейчас одну – твоих сотня будет». – «А ты вытащи, вытащи сперва, а потом хвались!» – бил по больному мальчишка. Отец окутывался табачным дымом. Так прошло время почти до обеда. Солнце уже жарило вовсю. Но отец почему-то продолжал ждать рыбу. Настоящую рыбу. Вдруг кончик одного удилища сильно задёргался. Отец кинулся, подсёк, но разочарованно повёз длинную лесу к берегу – на поднятом крючке болтался ершишка размером с сопельку. Отец поверх очков его внимательно рассматривал. Юрка опрокинулся на голец, задрыгал ногами: «Пацаны, зырь, тайменя поймал!» В общем, у отца не было рыбалки никакой. В чём дело? почему? – вновь окутывался дымом старый рыбак. Юрка уже ныл, звал домой. Начал баловаться. Пулять камни. Прямо под удилища отцу. Отпугивал от него крупную рыбу. Которая должна подойти. К серьёзному рыбаку. «Ты что, сдурел? Не даешь подойти рыбе». – «Где она, твоя рыба, где?» – не унимался маленький засранец, пуляя. «Иди, искупайся. Охолонись. Да не здесь, не здесь! Куда полез под удилища! Вон – у крепостного вала».
Дальше рассказ шёл от лица мальчишки десяти лет. Босой, приседая на остром гольце, тот двинулся в сторону крепости, куда указали. В длинных трусах, с кривоватыми ножками, узкоплечий. Видел, как напротив вала купаются солдаты из воинской части, расположенной в крепости. Смуглые туркмены или узбеки. Которые и плавать-то толком не умеют. Однако плещутся на мелководье, и даже вроде бы играют в догонялки. Юрка полез в воду, погрёб до середки речки. Нырнул. А тут солнца! Полная река! Отблескивает от донной гальки, слепит глаза. Вынырнул и сразу лёг на спину. И распахнулось небо. Раскинув руки, крестом сплывал с течением в сторону Иртыша. В ушах, будто песок, рассыпалась река. «Куда прёшь на удочки! Куда?!» Рыбак. Ждущий крупную рыбу. Пришлось обогнуть дурацкие дубины, почти достающие до середины, и вылезти на берег пониже. «Ну и как – поймал?» Но отец, забыв про удилища, смотрел куда-то вверх по Ульбе. И вдруг побежал. Неуклюже вскидывая ноги в резиновых сапогах. Влетел в речку, упал, вскочил, по пояс погрёб к другому берегу. И мальчишка увидел – у противоположного берега медленно плыло смуглое тело кверху спиной. Течение поворачивало тело то в одну, то в другую сторону и вновь тащило прямо. Утопленник! Отец подхватил, взял тело с безвольной головой себе на грудь. Попятился. Хотел тащить к своему берегу. Опрокинулся с безжизненным таджиком. Вскочив, вновь подхватил. Левая, недавно сломанная рука отца не могла удерживать, скользила. Повернул мокрое лицо: «Юрка, помоги!» Юрка попятился, замотал головой. «Ну! Мать-перемать!» – стегнул матом отец. Юрка истерично взвыл и побежал в воду. Вдвоём подхватили под руки, плавом повели тело к берегу, с водой вытащили на гальку и упали рядом с разинутыми, без воздуха, ртами.
И началось: верхом на таджике толкал грудь его и дул в рот. Пасынок Вовка бегал с котелком за водой, брызгал, обливал лицо утопленника. Во главе с капитаном в форме прибежали купальщики таджики и уставились на собрата, лежащего на гальке. Капитан с конопатым русским лицом опомнился, приказал качать утопленника вниз лицом. «Вниз лицом! Понимаете, дурьи головы?» Таджики ни черта по-русски не понимали. Только прибыли неделю назад в стройбат. Наконец вместе с капитаном подхватили, стали раскачивать. Но ничего, кроме длинной слюны, утопленник не отдавал. По отмашке капитана тело положили, наконец, на землю, на гальку, вверх лицом. «Всё, конец», – сказал капитан. Таджики, как один, заныли, стали отворачиваться. Жалкие, в вислых мокрых трусах. Погибший был голый совсем, без трусов, с длинной свежей царапиной наискось по груди. Видимо, нырнул в неглубокую ямку и зацепился, запутался в тросе. В одном из многих, которые по вёснам бросают плотогоны в реку. Перед самым устьем, где мелкие плоты они сбивали в крупные. Трос стащил и трусы. Вовка вдруг начал тоже отворачиваться, плакать. «Ты чего, сынок?» – «Папа, я же мог спасти его, освободить от троса. Он же боролся где-то рядом со мной. Я же мог увидеть его. А я, а я плыл и смотрел в небо». Обнял мальчишку, который впервые увидел смерть, гладил, успокаивал.
Сидели, курили с капитаном, ждали машину из крепости. «Как же ты теперь?» Капитан судорожно, глубоко, затянулся. «Да что я. Человек погиб». Да, пропал капитан. Разжалуют, посадят. Зато прогуливался с барышней на крепостном валу. Цветочки ей срывал. Пока таджики без его присмотра волохтались внизу у крепости. Да, пропал мужик.
Приехал бортовой грузовик. Открыли борт, подняли, положили погибшего на грязные мазутные доски. Капитан заорал. Тогда подвели под тело брезент. Не менее грязный. Закрыли борт. Сели вокруг погибшего. Капитан нырнул в кабину. Тронулись.
Отчим и пасынок смотрели вслед. Потом стали собираться.
Заканчивался рассказ предложением: «Юрку знобило». Прямо по Чехову – «Мороз крепчал». Но – напечатали. В одном из региональных сибирских журналов. Ничего даже не выкинув. И на этом – всё. Сколько ни бомбил потом редакцию другими рукописями – ответ приходил один: сыро, банально, неинтересно. Работайте, мы в вас верим.
Надо было завязать, бросить всё на корню. Но уже заболел. Графомания заселилась, влезла, чувствовала себя в дурацком кумполе вольготно. Выдавал и выдавал тексты. За два года накатал три повести и несколько рассказов. Однако куда бы ни совался, отовсюду, что называется, – «восторженное письмо редактора с отказом».
Постепенно начал понимать, что реальные истории, не сдобренные вымыслом, плохо выглядят на бумаге. Солить, перчить нужно прозу. А перцу, соли как раз и не хватало. (Хоть беги к соседям-графоманам и проси.) Протоколы о происшествиях не проходят. Не в милиции.
Об этом не раз говорил Агееву. Однако тот, походило, вообще не понимал, о чём это друг – медленно, но исправно, как неповоротливая громоздкая машина асфальт, выдавливал и выдавливал из себя графоманские полотна.
Тогда уже входил Интернет. Посылал, конечно, и в электронные журналы. И в двух-трёх напечатали. Но там быстро всё задвигали в чулан, на задворки. И славы, понятно, не было.
Хотел открыть свой сайт. Однако вовремя одумался – это всё равно что скворечник повесить в тайге. Никто его, кроме самого скворца, не найдёт и искать не будет. По горло залез было в социальные сети, но тоже скоро все отверг – в неимоверном количестве пошли на почту кошечки, собачки, бантики, розочки. Мусор.
И как итог – стал ходить к таким же неудачникам. В лито на берегу Иртыша. Которое въедливый Агеев моментально обозначил – «Отдушина графомана». Требовал даже от Чуваткина-председателя, чтобы табличку такую над входом в лито непременно повесили.
3
С матерью Вовки Табашников познакомился на работе. В НИИ «Казцветмет».
Когда получил свою отдельную квартиру, им активно стала интересоваться одна бухгалтерша из бухгалтерии института. Елизавета Гербер. То в столовой подсядет с подносом, весело поговорит, то окажется, что после работы им точно по пути. И куда ж тут от неё! Некрасивый мужчина с большой головой был удивлён. Он знал свою медную цену как жениха и даже как любовника. Случайные связи, конечно, бывали, но действительно случайные, когда после пьянки просыпаешься и видишь возле себя такое же большое мурло, только женского пола. А тут всё вроде бы серьёзно. В театр приглашают сходить. Во Дворец спорта на приехавший балет на льду. Постепенно стал даже переживать, когда опаздывала. Бегал на базар, покупал, преподносил цветы. Гербер тоже была далеко не красавица. Но как-то по-немецки. Когда не поймёшь, правильные черты у немки или нет. Узкий лоб или широкий. Опять же если сравнишь лоб с выступающими как сёдла скулами. Подбородок скошен. Губки маленькие. И глаза. Серые, в очках. Будто микроскопы без души. Только изучают всегда тебя. Как букашку.
Пришлось пригласить домой.
Даже не сняв плаща (только обувь), Гербер сразу начала ходить по всей квартире. Как чёрный риэлтор. Мысленно записывала в блокнот. Длинный коридор–прихожая. Комнаты раздельные. Направо – спальня. Налево – гостиная. Кухня среднего размера. Балкон из неё на восток. Из гостиной лоджия на запад. Туалет и ванная раздельные. «Так. А тут у вас что? Ага. Кладовки. Две». Так и запишем.
Пили чай. В гостиной. Об алкоголе Табашников вроде бы слыхом не слыхивал. Однако немке, похоже, было не до вина и водки – всё оглядывалась, мысленно записывала. Хозяин следил за ней, по возможности пояснял.
При прощании, уже одетая, вдруг сильно придавила лицо Табашникову. Поцелуем. Слегка стукнулся даже о вешалку. Темпераментная!