Ещё пару раз приходила. Всё пили чай. Немка о квартире всё знала, теперь ждала вина на столе. Для разогрева тестостерона. Чтобы жених осмелел, наконец. Табашников упорно вино не выставлял. Держал всё на тормозах. Пусть мнёт одно лицо. Нужно подготовиться, решиться.
Дошло, наконец, до спальни.
В первый раз она оседлала любовника. Работала как пилорама. Ритмично и неотвратимо. Удивлённый Табашников не узнавал своей спальни. Часы над ковром превратились в его перекошенную сладострастную рожу. Только с усами.
– Ты доволен, милый? – чисто по-немецки спросила она в перерыве. Нависнув над ним, разглядывала. Как валяющегося на дне пропасти, на камнях.
– Да, – прошептал несчастный.
Пилорама заработала вновь. Теперь любовник удивился ещё больше – он превратился в маленький будильник, подпрыгивающий в ногах на тумбочке. Тоже с усами. Вернее, с усиками.
– Ты доволен, милый? – неотвратимо спрашивали его.
– Да, да, – шептал несчастный, опять, как шизофреник, не узнавал многих предметов в своей спальне. Которые преображались в него самого! Которые все тряслись и подпрыгивали!
Когда через час она начала быстро одеваться, хватать пояс, чулки, бюстгальтер, рубашку – он протянул руку. С кровати. Как Ромео:
– Куда же ты (милая)?
Оказалось, что в детском садике её ждёт шестилетний сынишка (будущий рыбак Вовка), что нужно бежать за ним. За месяц знакомства немка сумела ничего не рассказать о себе.
Позже узнал: в город этот она удрала из Павлодара. С одним чемоданом и ребёнком за руку. От деспота-мужа, который держал её в ежовых рукавицах и часто – избивал. (Трудно было поверить, что она, немка, так попалась.) Сразу нашла работу в НИИ. Жила сначала у подруги. Потом стала снимать квартиру. В институте помогли с садиком для Вовки.
Вовку увидел через два дня, как узнал о нём. Шестилетний мальчишка смело, как и мать, стал ходить по квартире. Юный риэлтор. Достойный ученик своей мамы-риэлторши. Однако в гостиной раскрыл рот, остановился как вкопанный: на шифоньере под самым потолком увидел детские модели Табашникова. Целое кладбище кораблей и подводных лодок на небе! Затянутых тенётами и паутиной с пауком. Вот это да-а. Сразу потащил стул, уже полез, чтобы схватить какую-нибудь, но мама сдёрнула на пол. А сам дядька, хозяин моделей, стал обещать, что покажет все корабли и подводные лодки. Вот только приберётся там, ну на кладбище, потом снимет модели и покажет. Поверил на слово, дал увести себя дальше, на кухню. Где всё уже было приготовлено на столе, где сразу сели пить чай.
– А где я буду спать? – практично спросил смышлёный малый на улице. – Ты в спальне. С ним. А я где?
– Обожди. Не торопись, – как взрослому, ответила мать. Мол, всё у нас впереди. Не спугнуть бы только.
– А подводную лодку подарит? – съехал обратно в детство Вовка.
– Подарит. Куда он денется, – шла и рассеянно отвечала мать. – Все чурки будут твоими. Надо бы только отмыть их как следует. С порошком. – Дескать, засрался моряк.
Уже через неделю Табашников корячился на лестнице, таскал в квартиру коробки с вещами и посудой. Помогал шофёр нанятого грузовичка. Коробок было немало. Немка пересчитывала, указывала, куда ставить. Вовка в осеннем пальтишке высоко носил по гостиной длинную подводную лодку под названием «Щука». Включал и выключал мотор её. Винт «Щуки» вертелся по-настоящему. Дядька (дядя Женя, вообще-то) не обманул. Сам дядька стоял в прихожей над коробками и удивлялся, как за полгода жизни в съёмной квартире можно накопить столько вещей.
Через день он удивился ещё больше (часто начал удивляться!) – в квартиру тащили новую тахту. Купленную Елизаветой в мебельном. Старая, видите ли, расшаталась, скрипит. Ну конечно! Если так прыгать на мужчине. Какая кровать выдержит?
В кухне тоже всё поменяла. Всю посуду, кастрюльки, сковородки. Почему, Лиза? Загажены, не отмыть. Коротко и ясно. Хотя за кухней своей всегда следил. Тщательно мыл тарелки, а сковородки чистил. Тёркой, чёрт побери!
Теперь по субботам, прямо с утра шли генеральные. Шарахались с Вовкой и моделями от ревущего старого пылесоса (не успела ещё поменять) или от шпыняющей мокрой лентяйки. Самого регулярно выгоняла с коврами во двор. Лупить.
Однако по ночам так же регулярно звучало «ты доволен, милый?» – и было хорошо. Дневное сразу сглаживалось. Побеждал всегда немецкий педантизм. Который был везде теперь – в уборке, на кухне, в постели.
Изредка приходил отец. За столом в гостиной новая хозяйка заглядывала ему в глаза, всячески угождала («Попробуйте вот этого, Семён Андреевич. Или вот этот штрудель с яблоками. А? Как он вам?»). Отец, ещё в здравом уме в то время, ел за обе щеки, нахваливал, гладил дикую голову Вовки, не терпящую панибратства, но осматривался в чужой уже квартире, мотал на ус. При прощании в прихожей всегда тихо говорил. В сторону от пьесы: «Держи ухо востро, сын». Что он хотел этим сказать, было не совсем понятно, но Табашников согласно кивал, буду держать востро, папа, не волнуйся.
На суд в Павлодар Лиза страшно боялась ехать одна. Пришлось взять без содержания и отправиться с ней. Вовку с подводной лодкой и садиком оставили деду.
У здания суда после развода «деспот» схватил Табашникова за грудки. Но Табак не потерял пацанских навыков, быстро навалял тщедушному мужичонке в глубокой кепке и плащике. И, как герой в конце фильма, повёл рыдающую свободную невесту, что называется, к новой жизни. А если точнее, на автовокзал. «Милый, милый!» – твердила и твердила невеста, на ходу обнимала, обливая его слезами. Благодарными, понятное дело.
Теперь Табашников стал замечать, что по утрам за завтраками серые глаза стали смотреть на него как-то по-другому. Очкастый микроскоп не столько изучал, сколько ждал от него. Какого-то движении, полёта фантазии, что ли. Ну! ну! я же свободна! Но Табак умел прикинуться шлангом – нахваливал её гренки, говорил «благодарю, дорогая», поскорей начинал собирать Вовку, чтобы вести того в садик. Какого ещё чёрта тебе надо! – косился на немку, натягивая её сыну бумажные колготки. А немке надо было только одно, чтобы этот трусливый чурбан с квартирой брякнулся, наконец, на колени и воскликнул: «Будь моей! Навек!» И начал бы шарить по карманам кольцо. Которое из-за разгильдяйства никак не мог бы найти. Ага! Вот оно! Нашёл! Извини! Обдул бы его, как от табака конфетку, и протянул: «Навеки! Я твой!» Немка горько смеялась. На удивление чурбану с квартирой. И даже сыну Вовке, который был без квартиры. Но зато со своей подводной лодкой. Правда ведь, дядя Женя?
Словом, Табашников оказался на распутье. Жениться? Или – ни в коем случае! А тут ещё отец всё время возникал, как пограничник: «Смотри в оба, сын. Оттяпает». Понятно, квартиру.
Как это часто бывает, лучшая подруга Елизаветы под большим секретом шепнула на улице: уедет с сыном в Германию. Уже собирает документы. Можете потерять квартиру, Евгений Семёнович. Тоже, как и отец, мол, смотрите в оба! Табашников сказал спасибо лучшей подруге, у которой Елизавета после побега из Павлодара жила какое-то время. Теперь он знал планы своей сожительницы, а значит, был вооружён.
Однажды, тоже за завтраком, его прямо спросили, думает ли он оформить отношения. В загсе. Получалось, немка с сынишкой и всеми своими вещами висела в корзине воздушного шара на приколе. Почвы не было под ногами. Не было и движения. Ни в какую сторону. Пора рубить канат, в конце концов. Эй, воздухоплаватель! Уснул?
– Ты же собралась в Германию? – Дескать, зачем тебе воздушные шары здесь и корзины.
Елизавета на миг растерялась: узнал! Вот Светка сволочь. Однако овладела собой:
– Так ты же можешь поехать с нами. Как официальный муж. А?
– Нет. Я отца не брошу.
– Да какой отец! Он здоров как бык! И потом, есть дома для престарелых. А, Евгений?
– Нет, Лиза. Поедешь только с Вовкой.
Когда сожитель увел Вовку в садик – на кухне рвала и метала: чурбан, гад неблагодарный.
Больше в загс не тащили, но наступили не очень приятные времена. Скачек по ночам для Табашникова больше не было. Отселили в гостиную на диван. Недовольный Вовка перебрался в спальню к матери на новую купленную детскую кровать. Создалось вообще-то интересное положение: квартиранты вели себя как хозяева, хозяин превратился в квартиранта..
Впрочем, к мальчишке уже привязался. По вечерам мараковали вместе над моделями. От грохота кастрюль с кухни вздрагивали, но старались как бы не слышать. На диване, приобняв малого, рассказывал ему разные истории. Пока того не утаскивали в спальню. «Ну ма-ама. Дядя Женя не дорассказал». «Завтра доскажет. Он много басен и сказок знает. Заслушаешься».
Так длилось месяца два. К счастью (для Табака), у немки не складывалось что-то с документами на отъезд. Где-то она, наверное, пока не могла доказать чистое немецкое своё происхождение (так предполагал, об этом ни звука от неё). Поэтому решила пока отступить. Переждать у Табашникова. (И, как оказалось, ожидание растянулось на три с половиной года.) Вернуть всё к началу. Вовка с радостью перебрался обратно в гостиную, куда кровать уже перетащили. Чтобы быть всё время с дядей Женей. Даже спать с ним рядом. Чтобы рассказывал, сколько его ни попросишь. Пока не заснёшь. Но однажды утром проснулся, а дяди Жени на диване не было. Ни постели, ни его самого. Переманили. Из спальни. Позвали как котика: кыс-кыс. И дядя Женя побежал. Эх, дядя Женя.
4
В телевизоре у Табашникова шла религиозная передача. Показывали торжественное богослужение. Весь в золоте главный священник водил пятью длинными свечами, и гулкий голос его улетал под своды храма. Тесная озарённая паства, в основном женская, в платочках, со слезами на глазах принимала благодать.
Агеев ел, но уже рассуждал. Видимо, о себе:
– Как только у верующего возникнут вопросы к священнику – вера его кончается. Религия – очень удобный закуток, куда можно спрятаться от жизни. От всех своих неурядиц, незадач, несчастий. Поэтому она вечна. Всегда были и будут люди, которые боятся брать заботу о самих себе. Религия – это высшая форма рабства, Женя. Только духовного.