Вдоль стенок и заборов Агеев хоть и цеплялся за друга, хромал, но говорил, не унимался: «Все эти недоделки во дворе и на улице – это памятники его дурости. Останутся, будут стоять века». Да заткнись ты! – опять хотелось сказать Табашникову. Но терпел.
Кое-как дошли.
Сидели в обширном операционном зале банка. С талонами в руках ждали. Всегда неожиданно ударял загробный колокол, спрятавшийся где-то в потолке – и сразу за ним слышался ласковый приглашающий голос. Колоколу и голосу не доверяли, таращились ещё и на электронное табло. Агеев успевал поглаживать вытянутую отшибленную ногу.
– Болит?
– Ништяк. – Прямо опять бесшабашный пацан. Навернувшийся на глазах у других пацанов.
Снова таращились на табло и вздрагивали от загробного колокола.
В последнее время Табак шкурой начал чувствовать, что деньги, которые привёз с собой, катастрофически тают, уходят сквозь пальцы. До пенсии же здесь ему – как до голубой страны за горизонтом. Нужно было что-то делать. Как-то приостановить своё падение хотя бы на время. Как-то отодвинуть полный крах.
– Депозит! – безапелляционно заявил два дня назад Агеев. – Только депозит! Деньги должны работать! – Добавил по секрету: – Умница Маша тоже немного припрятала. Так сказать, в чулок. Не все денежки Андрей у нас вытягал.
И вот они здесь. Два старых дурака. В Сбербанке России. Самом надёжном. Самом выгодном. С целыми тремя процентами годовых!
Прозвучал загробный и вступил ласковый за ним.
– Чего сидишь? Тетеря! Твой номер!
Агеев сразу похромал.
– Да не туда! Не туда!
Агеев исправился. Похромал в другую сторону. И чуть погодя гордо уселся перед менеджером. Девицей, похожей на внимательного паучка в очках. С раскинутыми лапками. Лысина говорящего старика – уже золотой слиток Народного банка.
Через минуту дошла очередь и до Табашникова. Табашников несколько оторопел, сев за стол. Прямо напротив него оказался детина из зала бодибилдинга. В белой рубашке с коротким рукавом, с двумя бицепсами размером в арбузы. (Как тебя сюда занесло? – успел подумать несчастный, прижимая к груди пакет с деньгами.)
– Какой депозит желаете? – вдруг детским дискантом пропел детина.
Табашников, когда отходил от стола, – оборачивался.
В кассе ему приказали прямо в ухо. Из динамика перед пуленепробиваемым стеклом:
– Деньги кладите в лоток. Лоток двигайте вперёд.
Поспешно начал класть деньги и двигать лоток. Девица за стеклом устало, небрежно, как фокусник, совала стопки в машинку, выхватывала просчитанные, хомутала резинкой.
– Распишитесь, где галочки.
– Всё? – сунулся к динамику пенсионер.
– Всё, – сказали ему и отключили динамик.
Агеев, когда сдал деньги, откашлялся и хотел солидно начать с девицей дискуссию о денежной массе. Как её сохранять. В какой лучше держать валюте.
– Всё! Не мешайте работать! – И тоже отключили динамик. Финансист повернулся к другу: это как?
Истерично хохотали на крыльце, освобождались от пережитого.
И вновь раскрыли рты. Из подъехавшего чёрного лакированного авто вылез невысокий пузан в расстёгнутом пиджаке и представительная Кугель в штатском – в жакетке, белой кофточке и чёрной, смелой юбке выше колена. Которую она, идя к крыльцу, оглядывала и поправляла.
Не сговариваясь, ринулись с крыльца в разные стороны. Будто после крика – «атас!».
Нашлись в каком-то дворе за зданием банка.
Избегали смотреть друг на друга. Тем не менее Агеев растягивал слова. Как всё тот же мальчишка. Только теперь съехавший, опупевший:
– Вот эт-то да-а. Деньги приехала класть. Много. Большую взятку.
– Точно! – вторил ему Табашников. – Пузатый в сумке дотащил.
Дескать, а мы тут ни при чём. Мы – бедные. Зашли в банк просто так. Из любопытства.
Табашников вдруг сказал:
А как мы чесанули с тобой, Гена. Любо-дорого было посмотреть. У тебя памперс сухой? Гена?
Опять закатывались. Ходили, гнулись, сучили ногами. Дотужились до того, что и впрямь пришлось бежать и скрыться за чей-то гараж. И уж там отливать.
О походе в банк нужно было отчитаться перед Машей. Сидит, наверное, изводится. Ни звонка ей на мобильный, ни самого шлынды мужа. Не посеял ли деньги, думает. Или вовсе – вырвали, отобрали сумочку. Да ещё дали по башке, подмигнул другу Агеев, доставая телефон. Не успел набрать – мобила зазудела прямо в руке.
– Да, Маша.
– Ну? Где ты? Двенадцать часов! Cходили?
– Всё в порядке, Маша, – захлёбывался от радости супруг. – Операция прошла успешно. Больной будет жить.
– А Женя?
– У него посложнее. Хирург чуть не оттяпал у него лишнее, мужское, мешающее. Но Женя не дался. Тоже остался жив.
– Вот балабол! Давайте скорей домой, обедать. Накрываю на стол, жду.
Отключилась. Схватила внучку и начала кружить: «Ах ты моё сущее наказание! Ах ты моя золотая!»
Андрей Геннадьевич Агеев, приехавший на обед, насторожился – за накрытым столом два старика вели себя как заговорщики. Как будто по лимону выиграли. В подпольном казино. Наликом. И зажали. Перемигивались, со смехом говорили о каких-то хирургах, о каком-то бодибилдинге, а на него, хозяина, не обращали внимания совсем.
Мария Никитична (мать) тоже вела себя странно. Вместо жаркого на двух тарелках, подала жаркое на одной, без салфетки под ней. Нож и вилку положила неправильно. Перепутала стороны. А сама уже подсела к столу и слушала двух темнил, как двух ангелов, по меньшей мере. В чём дело? – включил голову Андрей Геннадьевич, поменяв в руках местами нож и вилку.
Проснулась Юлька, подала из детской голосок. Мать встала, пошла, сразу принесла девчонку и забила в детский стульчик, что тебе в колодку.
Вот тоже, постороннего дядю (Табашникова) называет «па-па», а его, родного отца – «го-тя». Или вовсе – «гон-гон». Почти что – «гон-дон». Будто с намёком. Дескать, порвавшийся.
Когда Надежда рожала её, ему по моде пришлось присутствовать при родах (заплатил, кстати, 500 баксов, а дали только прозрачный презерватив на голову да чистый халат). Истошные вопли жены, раздвинутые ноги с застрявшей тёмной бомбой – ладно. Но когда увидел вытащенного, наконец, новорожденного, непонятно какого пола, это бордовое скрючившееся существо, запищавшее к тому же, – закачался. «Ну-ка! Ну-ка!» – совали ему под нос вату с какой-то хренью. «Держаться! Папаша! Не падать! Пап-паша!»
Вывели его тогда в коридор. Под руки, мать вашу с вашими родами. И он дышал, как ишак, приходил в себя, содрав с головы дурацкий презерватив. Стыдно даже вспоминать сейчас.
Что-то у Надежды пошло не так тогда. При родах. Почти два года уже Юльке, а всё только – «па-па» и «гон-гон». И смеётся всё время. Как колокольчик. Мать говорит, что у меня так же было. До трёх лет говорил только одно слово – «ка-ка». И почти не смеялся. Может, и у Юльки наладится. Станет серьёзной. Вон, морду Табашникова опять трогает и говорит – «па-па». И смеётся, перемазанная кашей. А тот счастлив добезума̀. Как кот-мурлыка зажмуривается. Знай, морду подставляет. Ни жены, ни детей своих. На кой чёрт сюда приехал?
Глава шестая
1
Зимнее штормовое море ходило вроде ярого пива. Длинно выкатывалось на берег. Теряя силу, становилось разбавленным, жигулёвским, уходило в песок. Оставались только пузыри.
Табашников шёл вдоль прибоя, оборачивался на свои следы, остающиеся на песке. Однако все следы, как и пузыри, быстро таяли, исчезали. Сырая песчаная пустыня уходила назад словно бы нетронутой. Ни чьей ногой.
Стоял на высоком волноломе, ударяемый ветром. Тянул руку вперёд. Под бешеными облаками у кромки горизонта пытался потрогать край моря.
Продрогнув как собака, сидел в каком-то кафе в обнимку со ста пятьюдесятью коньяка. Понемногу дёргал, морщился, откусывал от ломтика сыра на тарелке и снова грел руки о стакан. Время шло медленно. Выпил ещё сто граммов.
Пошёл от кафе, толкаемый ветром, в сторону трёхэтажного дома с Кузичкиной. Хотя и выпил всего двести пятьдесят, но в голове шумело. Утром плохо поел. Считай, натощак принял. Да и ветер.
– Что у вас с лицом? – сразу же спросила Кузичкина.
А что с лицом. Всё в порядке. Посмотрел в зеркало в прихожей – большая пылающая головня со шляпкой на макушке. Всё нормально. Был на море.
– Да вы же простудились! Разве можно сейчас гулять там?
Понятное дело, простуженного нужно было срочно лечить.
После быстрых перемещений по квартире на столе появился графинчик и моментальная закуска. А вот это хорошо, вяло потер ладошки Табашников. Сам налил и опрокинул в себя большую рюмку. И сразу вторую. Вяло жевал. Оглядывал комнату. Мол, ну и чего ты там про баб говорила? К кому я потом приставать буду?
Кузичкина онемела. Щекастый котёл Табака уже пылал синим пламенем. Будто под спиртовками. А глаза выглядывали из котла как грешники. Мучились. Соловели.
– Что с вами, Евгений Семёнович?
Табашников подумал и сказал классически:
– Я в порядке. – И прямо со стула увалился на диван.
Часа через два проснулся. Укрытый пледом, с подушкой под головой.
Сразу сел.
– Маргарита Ивановна!
По квартире рассыпалась тишина. Может, в ванной?
Быстро стал собираться.
Как вор выскользнул на площадку. Придавил за собой дверь, дождавшись щелчка замка.
Позвонила сразу, как только пришёл домой.
– Почему вы ушли, Евгений Семёнович? Я выходила на минутку к соседям, вернулась, а вас и след простыл. Почему?
Табашников начал извиняться. Оправдывался, пытался что-то объяснять:
– Был у моря, Маргарита Ивановна. Как говорится, на берегу пустынных волн. Стоял я. То есть он. Вспомнилось там многое. Ну и в кафе потом. Выпил. Как оказалось, лишнее. И зачем-то к вам попёрся. Простите меня, Маргарита Ивановна.
Кузичкина пропустила извинения, сразу засыпала вопросами: голова горячая? знобит? кашель? насморк начался? температуру мерили? Сейчас я приду, принесу лекарства, никуда не выходите, укутайтесь одеялом и ждите.