В уборной он разглядывает себя в зеркале, и ему кажется, что у него перекошенное лицо, незнакомый взгляд, саркастическое выражение.
Он тщательно вымыл руки – как будто этот жест имел огромное значение, вытерев их о полотенце со сшитыми концами, в котором нашел относительно сухой кусок.
Продолжая стоять перед зеркалом, он закурил сигарету.
Неправда, что он боится. Он способен оказать им сопротивление. Несмотря на то, что произошло у него с Ирен, он честный человек и у него чистая совесть. С шампанским или без оного, но им не заставить его говорить то, чего он не хочет.
Разве он сейчас не спускает за одну ночь такую сумму денег, на которую можно было бы купить Алену его мопед, и даже не один, а два?
Это его право, а что, нет? Ведь у каждого есть право раз в жизни сделать что-то особенное, что позволило бы ему выйти за рамки обычной рутины, разве не так?
Он всегда очень много работал. Этого никто не может отрицать. И если он добился своего нынешнего положения, то сделал это благодаря собственной энергичности, вечерним курсам, своему самоотречению.
Вот именно, своему самоотречению! Он не был святым. Как и у всех, у него бывали моменты искушения, и он прекрасно знал, когда женился на Бланш, что ее нельзя назвать хорошенькой женщиной.
Он предвидел также, что она очень скоро подурнеет и что не доставит ему некоторых наслаждений-каких именно, он предпочитал не уточнять, но о которых каждому случается мечтать.
Кто-то вошел, когда Жовис как бы беседовал сам с собой перед зеркалом, и он вышел из туалета, вновь окунулся в тепло, музыку, туман, из которого внезапно показывались розовые головы и цветные пятна женских платьев.
Где Фарран? Встревожен ли он его долгим отсутствием?
Эта мысль вызывает у него улыбку. Это он – Жовис – держит того, другого. К примеру, стоит ему лишь спросить у него:
– Да, кстати, а где Малыш Луи?
Ведь из-за перегородки прослушивались не одни только истеричные приступы. Не нужно забывать и о машинах.
Подумал ли об этом Фарран? Те машины, что «свистнул» Малыш Луи! Разве это слово не говорит само за себя?
Поэтому что для них значит одна бутылка шампанского?! Им необходимо умаслить его, привлечь на свою сторону. Эмиль неправильно сделал, что дал столько денег Ирен. Если у него с ней все вышло так просто, то это потому, что она получила инструкции.
Она бы переспала с ним и задаром.
Вот она сидит в баре, и на сей раз Алекса занимает табурет рядом с ней.
– Мне не нужно тебе ее представлять. Ты видел, как она танцует. Она наша звезда.
– Не заливай! – возражает ей та таким же хрипловатым голосом, как и у жены Фаррана. – Послушайте, Ирен уверяет, что вы потрясающи.
– В чем?
– Слышишь, Ирен? До него не доходит.
Он сообразил и повел себя развязнее.
– Чинь-чинь!
Никогда прежде ему не доводилось так часто слышать эти два слова, которые теперь уже больше не шокируют его своей вульгарностью. Он отвечает:
– Чинь-чинь!
Они обе пьют, а Алекса положила свою теплую ладонь ему на колено.
– Надеюсь, вы сюда еще вернетесь. Вы были на Таити?
– Нет.
– Я была там в прошлом году с одним клубом. При отъезде с острова вам надевают на шею гирлянды из «тиаре», так называется тамошний цветок. Когда корабль уже удаляется от острова, цветы бросают в воду и, если они не тонут, то это, кажется, означает, что вы туда вернетесь...
Ну а здесь, когда Леон ставит кому-нибудь бутылку от лица хозяйки, это означает то же самое. Чинь-чинь! За хозяйку!
Он уже больше не видит Фаррана. Он не знает, сколько сейчас времени, не отваживается взглянуть на свои наручные часы.
– Вы много ездите? – расспрашивает неистощимая Алекса.
Тут вмешивается Ирен:
– Он продает путешествия. Как ты мне говорил? Ах да, это звучит забавнее. Он торговец отпусками.
– Я работаю в туристическом агентстве.
– Директором! – уточняет Ирен.
– А у вас от этого не возникает желания тоже отправиться в отпуск?
– Не в одно время со всеми. Для нас это самая горячая пора.
– Для нас тоже.
Он видит себя в зеркале, что находится позади бутылок, – лицо еще больше перекосилось, глаза блестят, щеки горят. Что он тут делает, рисуясь перед этими двумя женщинами и распуская хвост, как павлин? Разве ему неведомо, что его водят за нос, что все заранее подстроено?
Самое смешное будет, если они предложат ему купить подержанную машину-машину, которую «свистнул» Малыш Луи!
"... избави нас ото зла... ".
Слова воскресают у него в памяти, как на уроке катехизиса.
"... Всевышний... не дай нам поддаться искушению... ".
А он поддался? Разве он защитился от «лукавого»? Он усмехается, не зная уже, то ли он богохульствует, то ли действительно верит в добро и зло.
Зло, "лукавый – это Фарран, светловолосый дьявол, хорошо сложенный, с обнаженной грудью, с плоским животом, в шортах, на террасе прикуривающий от золотой зажигалки...
Жовис одолел его!.. Он его разыскал... Он уже занимался любовью с одной из девиц, той, про которую его сосед небрежно заявил, что овладел ею в телефонной кабине.
– Кстати, здесь есть телефонная кабина?
– Хочешь позвонить жене?
– Во-первых, я не говорил, что собираюсь кому бы то ни было звонить... Во-вторых, я лишь спросил, есть ли тут кабина... В-третьих, телефонную кабину можно использовать и для других целей, а не только для того, чтобы звонить...
И... бац! – говоря это, он смотрит Ирен прямо в глаза, но, поскольку девица никак не реагирует, добавляет:
– Так же как кровать служит не только для того, чтобы на ней спать...
Бац – по новой, что, нет? Теперь до нее дошло?
Он сбросил с себя путы. Именно об этом ни одна из них не догадывается. Они думают, что он говорит так потому, что выпил несколько бокалов шампанского, и не подозревают о том, насколько важен для него этот вечер. Важен! Некоторые слова он мысленно произносил как бы с большой буквы.
Он обрубил один конец... Он избавился от... Это было нелегко объяснить, но он чувствовал себя свободным. Свободным и сильным.
Вздор – вот подходящее слово! Добро, зло – все это вздор, вам понятно?
Он им этого не говорит. Он видит рожу барменатот не сводит с него глаз, и когда Жовис отворачивается, пользуется этим, чтобы подлить ему шампанского. На стойке уже третья по счету бутылка. А что потом?
Разве у Бланш есть право ставить ему это в упрек? Разве он не был примерным супругом и разве она не должна поблагодарить его за то, что он выбрал ее из тысяч, десятков тысяч, сотен тысяч других?
А она могла бы раздеться посреди кабаре, показать свою грудь, живот, ягодицы?
Нет! Тогда что же?
Он переспал с Ирен, которая в "этом разбирается и которая поведала своей подружке Алексе, что он необыкновенный.
Алену тоже было не в чем его упрекнуть. Если бы Жовис того не захотел, то Алена вообще бы не было на свете.
"... избави нас... ".
– Где он? – спрашивает Жовис, оглядываясь по сторонам, как будто вспомнил о срочной встрече.
– Кто?
– Высокий блондин, который стоял до этого в глубине бара?
– Наверное, он ушел.
– Вы с ним не знакомы, ни та, ни другая?
Ответила одна Алекса:
– Я с ним знакома, как знакома со всеми клиентами, ни больше, ни меньше. Их сюда столько приходит!
– Он часто здесь бывает?
Она лгала, и было забавно заставлять ее лгать.
– Заходит время от времени...
Она уже убрала свою руку с бедра Эмиля и теперь смотрела на него с некоторой настороженностью.
– Не каждый вечер?
– Тебе в голову, зайчик, приходят странные мысли. Отчего ты решил, что он приходит сюда каждый вечер?
– Не знаю. Я думал...
– Что ты подумал?
– Я думал, что он тут вроде хозяина.
– У нас тут не хозяин, а хозяйка-мадам Порше. Она живет наверху и с тех пор, как потеряла ногу в автомобильной катастрофе, уже больше не спускается сюда.
– Это старая женщина?
– Десять лет назад это была лучшая в Париже исполнительница стриптиза.
– Как она стала владелицей этого заведения?
– Выйдя замуж за тогдашнего хозяина – Фернана Порше.
– А что стало с Фернаном Порше?
– Он умер.
– Как?
Он играет, стараясь припереть ее к стенке. Ему все известно, а она не знает, что ему все известно.
– Несчастный случай.
– Автомобиль?
– Нет. Огнестрельное оружие.
– Он покончил с собой?
– Он не сам это сделал.
Это явилось для него ударом, и он осушил свой бокал шампанского.
– А остальные?
Ни та, ни другая не понимает смысла вопроса.
– Какие остальные? О чем ты говоришь?
Он становится опрометчив, но чувствует себя непобедимым. Они ничего не могут с ним сделать. Он обрел свободу, он способен бросить им вызов.
– Ну все остальные! Банда!
Он указывает на Леона, затем на метрдотеля, официантов и заканчивает гардеробщицей.
Леон никак не реагирует, но упорно смотрит на обеих женщин, как бы давая им инструкции. Конечно, главарь не он. У него не тот вид. Вот у Фаррана, у того вид главаря. Но Леон, по-видимому, является кем-то важным, солидным, к примеру адъютантом.
– А ты хохмач?
– А почему бы мне не быть хохмачом? Разве я вам не сказал, что торгую отпусками? Отпуска – это весело! Я занимаюсь отпусками, и я весел...
Теперь настал его черед положить руку на бедро Алексы и сказать ей уверенным тоном:
– Завтра я вернусь и трахну уже тебя.
Уф! Впервые в жизни он произнес это слово, и ему это далось не без труда.
– Я уже заранее знаю, что ты мне сделаешь, что ты попросишь, чтобы я тебе сделал. Я знаю и как ты станешь кричать.
Ее улыбка уже не выглядит столь естественной, и ему кажется, что он немного напугал ее.
Тогда он решил пойти дальше, гораздо дальше. Хватит с него этой его щепетильности порядочного человека. С этим кончено. Кон-че-но.