— Вы знакомы? — удивился Уваров.
Вадим выдавил из себя улыбку:
— Что-то не припоминаю…
— Говорил, что жил здеся… во… а сам не жил. Я помню, я никогда не пьянею, я все помню. — Долгоносик горделиво выпрямился.
Вадим машинально пригладил волосы, сунулся за сигаретами, но не нашел их, чертыхнулся, потом отыскал пачку во внутреннем кармане рубашки, чиркнул спичкой, закурил, не заметив поднесенной Уваровым зажигалки. Он чувствовал, что оперативник внимательно наблюдает за ним, и старался не смотреть в его сторону.
— Так вы все-таки знакомы, — утвердительно проговорил Уваров.
Вадим пожал плечами.
— Не узнаёшь? — подозрительно прищурился Долгоносик. — Кого на работу берут. Во… И про Митрошку… эта… не помнишь, во…
Данин полез за сигаретой, хотя во рту у него уже дымилась одна. Он повертел другую сигарету в пальцах и зачем-то бросил ее в сторону.
— Какой такой Митрошка, Вадим Андреевич, а? — К Уварову вернулась его прежняя усмешливость.
— Понятия не имею, — излишне поспешно ответил Вадим.
— Да во… — Долгоносик махнул рукой на дом-глыбу. — Здеся живет…
Он закачался от того, что долго глядел вверх, на высоких Уварова и Вадима, и у него, наверное, помутнело в голове, он икнул, шагнул вбок и снова чуть не упал. Подошли сержанты.
— Возьмем с собой? — спросил один из них.
Уваров пристально посмотрел на Вадима, коротко усмехнулся и сказал, не отводя от Данина глаз:
— Узнайте, где живет, а с собой не надо. Пусть дома ночует. Потом побеседуем. Перепутал он, наверное, вас с кем-то, Вадим Андреевич, да?
— Наверняка, — безмятежно ухмыльнулся Вадим. Сигарета чуть не вывалилась из его губ.
— Ну все, поехали, — скомандовал Уваров.
Ночь провел скверно. Старый диван, такой привычный и уютный, всегда покладистый и послушный, не скрипящий, не охающий, совсем бесшумный, — добрый друг и советчик, обозлился вдруг, стал бормотать ни с того ни с сего что-то, потрескивать, сделался жестким и неудобным, словно одеревенел, и будто бы выгнул спину и злорадно упирался горбом своим то в поясницу, то в живот, то больно вдавливался в бока. Вадим провертелся полночи, так и не сумев заснуть, потом поднялся поспешно, потому что уж совсем невмоготу было. Ступив на пол, ойкнул, сморщившись, — заломило поясницу, и тяжело запульсировало в затылке, открыл окно, постоял, глубоко вдыхая ночной воздух, и, не думая ни о чем, потом закрыл глаза, помассировал шею и затылок. И когда чуть полегчало, завертелись в голове бессвязные картины: ухмыляющийся Уваров, полуживой Долгоносик, сощурившийся Петухов, безмолвный, мглистый переулок, таксист Витя в беззвучном оре разевающий рот, крохотная сумка Можейкиной, бабка Митрошка, почему-то сидящая в дежурной части в милиции… И Вадим сразу озяб, хотя ночь была теплой, душноватой даже и безветренной. Он обхватил себя руками и поковылял к враждебному теперь дивану, все еще видя Митрошку в дежурной части. Перекинул подушку на другую сторону, потирая поясницу, осторожно опустился на диван, закутался в одеяло и, постепенно согреваясь, стал проваливаться в зыбкое забытье.
Проснулся с головной болью, с пересохшим ртом и с отяжелевшими, неприятно давящими на глаза веками. Но боль не мешала, и налитые свинцом веки не мешали, а лишь отвлекали, а голова была чистой и ясной, думалось легко и свободно, и мысли четко выстраивались в логическую цепочку. Правда, сжавшийся внутри холодный комочек еще зудел болезненно, но он начинал теплеть и притихал понемногу. Вадим решил уже, что сегодня ему делать. Он не знал еще, правильно он поступит или нет, но главное решил, а там будь что будет.
На кухне он заварил кофе, не крепкий, только для того, чтобы вкус его почувствовать, чтобы взбодриться чуть и тикающую головную боль унять. Когда ощутил пронзительный, дразнящий запах напитка, проснулся аппетит — он совсем забыл, что надо что-то съесть. Вадим полез в холодильник, достал масла — крохотный кусочек желтел в масленке, — сыр, начинающий твердеть уже и крошиться. Все Вадим делал медленно, без обычной суеты и торопни, потому что надо было потянуть время, потому что на часах было только начало десятого, а Беженцев раньше десяти на работе, как правило, не появлялся. Кофе пил долго, смаковал, запивая обжигающими глотками сдобренный маслом, подсохший, но все еще вкусный сыр. Потом закурил, на мгновение обрадовавшись сладости первой утренней сигареты. И опять посмотрел на часы — без нескольких минут десять. Еще час. Он притушил в пепельнице сигарету, затем помыл кружку, убрал хлеб, залил водой масленку и вернулся в комнату. Тонкая, как клинок шпаги, полоска яркого света, пробивающаяся меж плот-пых штор, словно разрезала стол напополам, и казалось даже, что стол дымится. Вадим недоуменно поднял брови, затем все понял и усмехнулся. Это высвечивались, невидимые обычно, микроскопические пылинки. «Надо бы убраться», — лениво подумал он и оглядел комнату. Ковер сдвинут, сморщен, на полу книги, журналы, газеты, исписанные листы бумаги, журналы, стол весь в пятнах, потеках, телевизор на паркете, какой-то жалкий, исцарапанный, да еще, бедняга, придавленный толстенными справочниками и томами энциклопедий, на полке книги в беспорядке, стоят накренившись, чуть не падают, а иные и попросту лежат… Но что поделаешь — один живу. Один.
А уж как легко было, когда развелся, не сразу правда, не в те минуты, когда из здания суда вышел (тогда-то колотилось сердчишко бешено, и коленки мелко подрагивали, и лицо огнем полыхало), развод по суду тяжкое дело. Да не в этом суть даже, просто сразу вдруг как-то понял, что навсегда он потерял человека, с кем бок о бок пять лет прожил, от кого ребенка такого чудесного заимел. Навсегда. Возврата быть не могло, как ни крути. Неважно им жилось, лучше никак, чем так, а все равно остались ведь спайки какие-то, пять лет запросто не выкинешь. Он тогда купил себе коньяку и просидел у Беженцева в квартире весь день и весь вечер, глотая коньяк, как воду. Женька в командировке был. А утром проснулся и понял, что на душе легко, что замечательно на душе, что просто распрекрасно на душе. И целых полгода в сладостной эйфории пребывал. Работал, погуливая помаленьку, легким флиртом развлекался, победы считал и очень радовался всему этому. Дашка вот только все покоя не давала, снилась она ему чуть ли не каждую ночь, но он научился справляться с собой и отгонял днем умело от себя приближающуюся вдруг тоску по дочке, по тому, что не суждено стать ему человеком номер один в ее жизни. Спокойно и просто ему жилось эти месяцы, ни волнений, ни тревог, знай работай себе в удовольствие, занимайся любимым делом, да девчонкам несмышленым в кафе пыль в глаза пускай, и не нужно ему было никого. Одному хорошо — ни обязанностей, ни отчета. Одному и отдыхается лучше, один и сосредоточиваешься скорей, и сил растраченных набираешься интенсивней… Но теперь вот худо что-то одному, неуютно, холодно И бог с ними, с обязанностями и отчетами, бог с ними…
«Прибраться, — подумал Вадим, — все-таки надо, сию минуту, немедленно, зачем откладывать?» Вскинулся со стула, устремленно и легко поднялся, почувствовал дело. И мышцы на руках заныли колко в предчувствии работы, и все мысли, сомнения, заботы прочь из головы вылетели, и комок у горла рассосался, и в груди разжалось что-то, дышать веселей стало. Ринулся Вадим к окну первым делом — освободить его надо, вырвать из гардинового плена. Свет в комнату! Больше света! Чтоб все углы высветлил, стены выбелил, чтоб непорядок, неразбериху, неряшливость квартирную обнажил… Взялся крепко пальцами за ткань, отбросил руки в разные стороны, и грохотнуло тут что-то над головой, заскрежетало, отскочил Вадим назад в испуге, по ходу дела больно ударившись бедром об угол стола, и, стремительно подняв глаза, увидел, как валится медленно и устрашающе карниз, таща вслед за собой округлый, огромный кусок посеревшей от времени штукатурки. И не успел он рук подставить, как ухнула тяжелая никелированная труба о подоконник, затем о стол, зазвенели встревоженно кольца на ней, сухо треснувшись о подоконник, разлетелся на мелкие меловые кусочки грузный шмат штукатурки… Вадим зло вскрикнул, рубанул воздух рукой, раз, второй, третий, с размаху завалился на диван, вмял лицо в подушки, с огромным усилием подавив вскипающие слезы…
Через час он позвонил Беженцеву. Без предисловий и объяснений, скоро и по-деловому попросил его выяснить имя и фамилию напарника Раткина и когда он заступает на ближайшую смену.
Беженцев изумился, потом спрашивать что-то стал, не очень тщательно подавляя свое любопытство, но не услышав ответов на вопросы, обиделся немного и с деловитой суховатостью сообщил, что постарается, если будет время узнать к обеду.
— Поторопись! — оборвал Данин и повесил трубку.
После чего, наверное, любопытство Беженцева разгорелось с еще большей силой.
Вадим подмел пол, аккуратно, чего совсем уж не ожидал от себя, завернул трубу в шторы, поставил до поры до времени в коридоре, покурил, выпил кофе, посмотрел телевизор. Прошел час, второй. И Вадим опять у телефона, Беженцев все выяснил. Смена у Цыбина начиналась сегодня в восемь, и работал он до четырех утра. Времени было навалом, и следовало все обдумать. Вадим рассуждал просто. И выглядело это так.
Он сядет в машину к Цыбину и постарается поговорить с ним, но не так неосторожно и непрофессионально, как с Раткиным, а задушевней, беззаботней, веселей. Если ж Цыбин ничего не знает ни о Лео, ни еще о чем-нибудь таком интересном, внимания заслуживающем, тогда Вадим возьмет машину у того же Беженцева и поездит денек-другой за Витиной «Волгой» — авось и зацепит кого или чего.
Вадиму повезло. Цыбин оказался добродушным, простоватым, очень словоохотливым малым. Был он большелицым, большеротым, круглоглазым, выглядел моложе Раткина лет на пять, и так оно, наверное, и было. Как закурили, сразу начал рассказывать, сколько выпил вчера и почему. Оказывается, приятеля его, таксиста, судили за подделку трудовой книжки, а корысти в подделке никакой не было, только чтобы в такси устроиться. А когда Вадим спросил, неужели так расчудесно в такси, Цыбин зацокал языком и стал подсчитывать деньги, кто какие из его знакомцев получает. Тогда Вадим осторожненько намекнул, ч