— О-о, это оскорбление, — с веселой улыбкой сказала Наташа. — Сей замечательный бард — теперь кумир, и кто не проникся — первейший враг на веки вечные.
— Значит, все? Значит, враги? — Данин отринулся в шутливом испуге к спинке стула. — Значит, плакали мои надежды и не будет прощального поцелуя у подъезда?
— Значит, не будет, — рассмеялась девушка. — А какие планы! Сначала прощальный поцелуй, потом невинная просьба что-нибудь попить, мол, в горле пересохло. Затем интересный, умный разговор, может быть, даже горячий спор, чтоб время оттянуть. Потом якобы случайный взгляд на часы, всплеск руками, ох, как поздно, автобус не ходит, такси не достать, придется вам приютить меня. Так?
— Простите, — серьезно сказал Вадим. — Я не все запомнил. Позвольте, запишу. Представится случай, буду действовать по вашей разработке. Грамотно.
Наташа засмеялась, сведя плечики и прикрыв пол-лица ладошками, хотя ничего особо смешного, как ему показалось, он не сказал, так, сострил не совсем удачно. А она смеялась. И не его словам все-таки, наверное, смеялась. Просто ей было хорошо и весело…
— Ты давно так не заливалась, котенок, — нечесаная Женькина голова зависла над столиком. Беженцев старался всем видом показать, что у него прекрасное, беспечное настроение. — Это Данин так тебя развеселил? Мастер. Ты его бойся, Наташка. — Он раздвинул губы в самой беззаботной улыбке. — Опасный человек. Не успеешь глазом моргнуть…
Он подвинул стул ближе к Наташе, сел, тесно прижавшись к девушке, убрал у нее челку со лба, поцеловал в щеку. Наташа опустила голову, уперлась взглядом в кофейную чашку.
— Уже все кончилось? — Вадим вытащил еще одну сигарету, предложил Беженцеву.
— Здесь вообще-то не курят, — сказал тот и оглянулся. — Нет, не кончилось. Просто я потерял вас и решил поискать. А вы вот здесь веселитесь в уединении. Что убежали-то? На такой концерт не часто попадешь.
— Душно, — сказал Вадим. — Вентиляция плохая.
— И стоять я устала, — мельком глянув на Данина, объяснила Наташа.
— Да, и с вентиляцией, и с местами сидячими здесь не продумано, — озабоченно подтвердил Беженцев. — Надо будет помочь Жорке. А ушли вы зря. Гигант парень, верно?
— Нормально, — сказал Вадим. — Неплохо поет.
Наташа кротко посмотрела на него, и в этом взгляде он уловил благодарность. «Хорошая девочка, — с грустью подумал Вадим, — не хочет обижать своего… Как его назвать-то?»
— Неплохо… — слегка обиделся Женька. — Великолепно! А песни какие! — Он опять оглянулся и полушепотом попросил Данина: — Дай затянуться.
…И будто хлынула напористым потоком шумливая вода по лестнице. Это плотной толпой, выкрикивая что-то громкое и веселое, спускались удовлетворенные, возбужденные слушатели. Скоро озеркаленный зальчик многоголосо гудел. Все столики были заняты, а у стойки выстроилась длинная, бурливая очередь.
Ракитский, Корниенко и Ирина спустились вместе, когда, по-видимому, никого уже не осталось наверху. Глаза у них загадочно поблескивали и вид был заговорщицкий, будто объединяла их какая-то тайна. Ракитского все стали приглашать к своим столикам, но он только устало крутил головой и расслабленно следовал за Корниенко, небрежно, как на светском приеме, придерживая за локоток Ирину. Та счастливо сияла и с плохо скрытой жадностью ловила обращенные на нее взгляды. Корниенко остановился за Женькиной спиной, указал своим спутникам на столик, сказал: «Сейчас!»— и торопливо прошагав к стойке, скрылся за ней.
Через мгновение появился, нагруженный тремя стульями. И хоть тяжеловато ему было и неудобно, но вида не показывал, привычно-барственное достоинство сохранял. Шел, выпрямившись, не торопясь, со снисходительной полуулыбкой, словно не стулья тащил, а играючи нес вазочки с крем-брюле; только побелевшие пальцы и вздрагивающие локти выдавали усилие. Ракитский даже не шелохнулся, чтобы помочь; как должное заботу о себе воспринимал. Мастером, видать, себя ощущал, маэстро! Вадим дернул непроизвольно верхней губой, простучал пальцами дробь по столу, взглянул на Наташу, но она не перехватила его взгляда, она сейчас другим занята была — старательно крошку какую-то стряхивала с Женькиной губы. Данин сомкнул глаза на секунду, коротко помассировал лоб пальцами, — и вправду, уйти, что ли? Корниенко расставил стулья, потеснив Наташу и Женьку; жестом пригласил Ракитского и Ирину и, не садясь пока сам, властно крикнул, обращаясь к барменше:
— Нина, шесть двойных!
— И выпить бы что-нибудь, — томно подсказала ему Ирина, подвигаясь почти вплотную к Ракитскому.
— У нас не пьют, — с притворной строгостью заметил Корниенко. — Сухой закон.
— Ох, какие страсти, — Ирина поджала губы. — А как же наверху…
— Ты разве не поняла меня, девочка? — нехорошо улыбнулся Корниенко.
Ирина скорчила капризную гримаску и потерлась плечом о Ракитского. Тот слегка отстранился, но не нарочито, а так, будто ему не совсем удобно было сидеть. Он медленно обвел всех взглядом и остановился на Наташе. Приподнял краешек губ и спросил негромко, зная наверняка, что его услышат:
— А почему вы ушли? Вы так помогали мне работать. Ваши глаза помогали. Вам не по душе мои песни? Или я не по душе?
— А мои помогали? — с пьяноватой требовательностью спросила Ирина.
«Она-то когда выпить успела?» — изумился Вадим.
— Что твои? — не понял Ракитский.
— Мои глаза помогали?
— А-а, — протянул Ракитский и опять повернулся к Наташе, — помогали, помогали…
Ира хихикнула и приняла скромный вид.
— Так как? — переспросил Наташу Ракитский.
Бесшумно подошла барменша и аккуратно расставила чашечки. Ракитский даже не взглянул на нее.
— У вас хороший голос, — наконец сказала Наташа. Глаза ее уперлись куда-то в подбородок Ракитскому. — Вы профессионально держитесь.
— И все? — прищурился Ракитский.
— Вы ей страшно понравились, Володя, — подал голос сияющий Женька. — Это она смущается просто. — Он, как ребенка, погладил девушку по голове. Наташа мягко отстранила его руку. — Она не может все сразу вот так сказать.
— Слов нет? — ухмыльнулся Корниенко.
— Вот, вот, — закивал Женька, — именно нет. А какие могут быть слова, одни эмоции. Я как струна был натянут, ни разу не расслабился. Слова, как шипы, в мозг вонзались, как гвозди, вколачивались. Очень сильно, Володя, очень емко, очень страстно. И вроде обычно на первый взгляд, как у всех, а приглядишься, нет, иначе все, по-другому, как-то особенно, специфично, что ли. — Он говорил громко и быстро, стараясь не останавливаться, не делать пауз, потому что видел, как недоуменно-осуждающе смотрит на него Наташа и все хочет сказать что-то, но не решается прервать его. — И зал можете держать в напряжении, а это искусство — покорять. Запросто можете с залом, а это тоже архисложно… И еще, — он запнулся вдруг, — и еще…
— Товарищи! — загремел, перебивая его, Корниенко. Он поднялся и, недобро глядя в глубь зала, застыл в гневе, как статуя командора. — Сколько раз говорить, здесь не курят! Вот вы, в синей курточке, выбросьте сигарету или покиньте зал!
Гомон в зале стих, все вдруг заговорили шепотом.
— Наглецы! — тихо процедил Корниенко, усаживаясь. — Дай им волю…
Женька сдвинул брови, силясь вспомнить, что же он еще хотел сказать, ища поддержки, посмотрел на Вадима, но, наткнувшись на его отсутствующий взгляд, повернулся к Наташе. Та мелкими глотками пила остывший кофе и смотрела куда-то между Ирой и Корниенко. Женька сморщился и в досаде щелкнул пальцами. Но Ракитский даже не смотрел на него, тонко ухмыляясь, он в упор разглядывал Наташу. Потом вытянул палец в ее сторону и разомкнул губы, желая что-то сказать. Ему помешали. Двое ребят, парень лет восемнадцати, худой, большелобый, восторженный и хорошенькая крохотная девчушка, в модном коротком платьице, остановились возле него.
— Простите, — осевшим от волнения голосом произнес парень.
— Что еще? — недовольно повернулся Ракитский.
— Мы хотели спросить…
— Наверху надо было спрашивать, — встрепенулась поникшая было Ирина. — Сейчас мы отдыхаем.
— Простите… — растерянно повторил парень.
— Это вы магнитофоном щелкали? — поворачиваясь к ним и тяжело глядя снизу вверх, спросил Ракитский. — Вы знаете, что очень сложно работать, когда все время щелкают. Это отвлекает и рассредоточивает. Думаете, это запросто, вышел, спел? — Он повысил голос. — А я три килограмма за выступление теряю. Вам понятно это?
И через мгновение вспышка угасла. Ракитский расправил напрягшееся лицо и вяло поинтересовался:
— Что вы хотели?
Парень был явно задет, восторженность исчезла из глаз. Он хотел было уйти, но девчушка удержала его.
— Вы сочиняете песни о войне. И, разумеется, сами не воевали. И родители ваши не воевали, как вы говорите. Значит, генетической памяти нет…
В зале все умолкли, даже шепоток торопливый стих, только звякнул кто-то кофейной чашечкой, кто-то стулом скрипнул…
— Но есть память сердца, — опустив веки, хрипло и ожесточенно как-то начал Ракитский. — Память людских глаз, память людских слез. Есть память ожогов и ран, память смерти на вздохе. Эта память живет в моем народе, и мой народ питает меня этой памятью..
— Именно ваш народ? — вдруг громко спросил парень, сделав ударение на слове «ваш». Обида скривила его губы и выстудила глаза.
Ракитский горестно усмехнулся, но ничего не ответил парню, продолжал:
— …Питает меня этой памятью. Не каждому дано так чувствовать свой народ. Мне повезло, я чувствую, я слышу дыхание его, слышу плач или смех, я улавливаю те, сорокалетней давности сигналы, не всегда, но улавливаю, и тогда отбрасываю все и пишу, пишу… И сам обливаюсь потом, и ощущаю, как душит меня страх, страх смерти, ощущаю, как льет из меня кровь, слышу стоны, и стрельбу, и взрывы, а потом начинаю слышать свой стон, страшный, протяжный…
Вадим удивленно мотнул головой и, сузив глаза, внимательней вгляделся в Ракитского. Профессионально вещает, бард…
— А еще, — Ракитский медленно повернулся, также медленно, даже чересчур медленно, поднял глаза на парня. — А еще я не хочу, чтобы вновь кому-то, через двадцать, через сорок лет, пришлось опять чувствовать новую людскую боль, новую горечь! Я хочу, чтобы у таких, как ты, были другие воспоминания, другая была память, память радости, добра, безмятежности, но не праздной безмятежности, а безмятежности от счастья жить. И это мое страстное желание тоже вдохновляет, когда я работаю…