Прозвенели тоненько и беспорядочно Вадиму в ответ сверкающие белизной чашки и блюдца в Наташиных руках. Она с трудом удержала их, а то бы посыпались они, резвясь и дурачась, на темный линолеумный пол, покатились бы, прячась в укромные уголочки.
— Вот безрукая, — укорила себя девушка со смущенной улыбкой.
— Так красивая? — опять спросил Данин.
— Мама? Очень. — Наташа выпрямилась и, не взглянув на Вадима, повернулась к плите.
— Такая же, как ты?
— Мама красивая, — повторила девушка. — Очень красивая. А я так, — она неопределенно пожала плечами. — Я не считаю себя красивой и даже особо привлекательной. — Она усмехнулась: — Обычная.
— Ну уж, — возразил Вадим с притворной строгостью. — Неужто не замечаешь, как на улице на тебя смотрят, мужчины смотрят, — уточнил он, — и оглядываются. Ведь оглядываются?
Она ничего не ответила и лишь улыбнулась слабо, взяла чайник со столика, поспешно поставила его на один из трех черных металлических блинов электрической плиты, но не послушался чайник, — изящный, с кокетливой крышкой, с ярко-красным цветком на боку, — соскользнул с блина, громыхнул глухо и начал крениться угрожающе. Наташа стремительно вытянула руку, поддержала его, потянула на место, тряхнула головой, досадливо прикусила губы, сдерживая недобрые в свой адрес слова, но выпорхнули они все равно, невольно:
— Неумеха, разгильдяйка…
И, глядя на нее, Вадим вдруг поймал себя на том, что улыбается мягко, ласково, будто дочке своей, и потом через секунду, через мгновение вдруг понял, что ему хорошо, ему просто хорошо. И не тянет саднящей болью под сердцем, и не давит душная безысходная тоска, и исчезла болезненная сонливость — она исчезала и раньше, внезапно, неожиданно, и тогда надо было куда-то идти, куда-то бежать, что-то делать, все равно что, лишь бы делать, но только не сидеть в бездействии, худо становилось в бездействии. А сейчас вот и сонливости нет, и бежать никуда не хочется, и делать ничего не хочется, только смотреть на нее, долго-долго, всегда… Наташа шагнула к двери, прошла мимо, боком, боком, стараясь не задеть его и хмурясь при этом. Оттолкнувшись от косяка, он двинулся вслед за ней, все так же улыбаясь, глуповато и довольно.
Опасливо мигнула и зажглась лампа в торшере с золотистым абажуром. Наташа привычно оглядела комнату, все ли убрано, все ли на своих местах. Не удивит ли его что-нибудь, не вызовет раздражения, не отвратит. Да нет, как будто все в порядке; низкий длинный столик чист, ни единой пылинки на нем, и кресла с достоинством оберегают его с двух сторон, и диван аккуратно, без морщинок укрыт цветастым закарпатским пледом, и в книжном шкафу все нормально — ровными рядками, без зазоров, стоят на полках книжки, и комнату неярко, тепло, уютно, доверчиво освещает торшер.
— Здесь я живу, — наконец сказала девушка. — Садитесь… — Она запнулась. — Садись.
Сказала и опять не взглянула на него, куда-то за спину слова эти произнесла, и, когда он ступил к креслу, прошла мимо, опять боком, опять боясь задеть, и опять сдвинулись тонкие дужки ее бровей. Она у двери уже была, когда он удержал ее за руку, легко, но требовательно коснувшись гладкой кожи. Она не обернулась, застыла, вздернув плечики, напрягшись. Он осторожно, боясь неловким, слишком настойчивым движением доставить ей даже легкое неудобство, взявшись за плечо, рукой повернул ее к себе. Податливо подчинилась она ему, но глаза не подняла. Вадим наклонился чуть, с удовольствием вдохнул свежий, пряный — так пахнет в лиственном лесу после дождя — аромат ее тела, коснулся подбородка, но девушка отвела голову, потянула на себя руку, робко, но настойчиво, и Вадим не стал упорствовать, отпустил ее, и Наташа наконец подняла голову, посмотрела ему в глаза, благодарно, ласково, будто погладила по щеке, потом стремительно поднесла пальцы к вискам, сдавила голову крепко, сказала отчетливо:
— Дура я!
И повернулась круто, и пошла к двери, и вдруг остановилась, испуганно замерев на полушаге, потому что призывно заголосил телефон. Девушка вновь осторожно обошла Вадима, приблизилась к столику, задумчиво глядя на аппарат, взяла трубку.
— Да, — сказала она.
— Я?.. — Она в упор посмотрела на Вадима, и не было в ее глазах растерянности или вопроса, жестким и твердым сделался взгляд, он словно сообщал Вадиму — вот смотри, я какая! — и она сказала небрежно: — Я одна. Ложусь спать. Спокойной ночи. Завтра созвонимся.
А повесив трубку, обмякла вмиг, съежилась, меньше ростом стала, вообще меньше стала, похудела словно, ненадолго хватило ее твердости. Обхватила плечи руками, как в машине, осторожно опустилась на краешек кресла, спросила тихо:
— Дрянь я, правда? Сама во всем виновата, всегда только сама. И с ним начала сама, и тебя зата… — привела сама. Господи, прости!
За окном влажно прошуршала запоздавшая машина. Наверно, дождь прошел за те недолгие минуты, пока они здесь. И верно, вот и на стекле крохотные посверкивающие прозрачные шарики. Дождь — это хорошо, Данин любит дождь. Особенно вечерний или ночной. Он будто смывает грязь, пыль, прилипшую за день к глазам, к мыслям, к языку. Дождь — это чудесно. Он прислушался к себе, а прислушавшись, хмыкнул удивленно — ему все еще хорошо, несмотря на Женькин звонок, несмотря на то, что Наташа поблекла, потускнела, поникла, как сорванный и брошенный за ненадобностью на асфальт цветок.
— У вас это серьезно? — спросил Вадим, устраиваясь в кресле. — Курить можно?
— Кури, — кивнула она. — Я собираюсь за него замуж.
— Ух ты! — сказал он, прикуривая. — Круто.
— Ты хочешь сказать мерзко. И гадко, — она встряхнула волосами, пригладила их машинально, выпрямилась, скривив губы, то ли в неудачной улыбке, то ли в гримасе отвращения.
— Почему гадко? — Вадим пожал плечами. — Обычно. Все хотят замуж. Нет такой, которая не хочет этого. Это ваше предназначение. А ежели не хочет, больна, значит, неадекватна. — Он с удовольствием вытянул уставшие ноги. — Обычно.
— Но я же не люблю его, — сказала она ровно и буднично и тотчас умолкла, обмерев. И, удивляясь себе, посмотрела вопрошающе на Данина, вызнавая, выпытывая испуганными глазами, не он ли произнес эти слова, неужто это она сама, вот так, запросто, выдала потаенное, глубоко упрятанное, запретное. И Вадим видел, угадывал, знал, что помочь ей сейчас надо — словом, жестом, движением — все равно чем. Знал и молчал, и сидел недвижимый. Кончился вдруг кураж, мгновенно, разом. И неинтересно стало, и скучно. Все сделалось ясным и обыденным, и не надо было играть, очаровывать, соблазнять, как там, в молодежном центре, когда интерес подогревался близким соседством жениха и неизвестностью. И не такой уж красивой она теперь ему виделась, и не такой обаятельной. «Неужто всегда у меня так будет?» — с щемящей горечью подумал Вадим.
Нахально и протяжно засвистел чайник на кухне. Наташа вскинулась и, радуясь паузе, охая, побежала на кухню. Он посмотрел ей вслед и только сейчас заметил, как призывно и соблазнительно просвечивают узкие белые трусики у нее под платьем, как грациозно семенят ее стройные длинные ноги. Он усмехнулся мысленно, все в порядке… Он ей поможет.
Она что-то разглядела все же в нем, когда вошла, неся поднос с чашками и чайником, и расправилось ее лицо, и улыбнулась она слабенько каким-то своим мыслям. Разглядела или все про него себе объяснила там, на кухне, когда сердитый кипящий чайник с плиты снимала, когда любовно чашки, розетки с вареньем, блюдце с печеньем на подносе расставляла. Пустоту, безучастность в его глазах объяснила, уж чем и как — неизвестно, но оправдательное это было объяснение. Женщина, если нравится ей мужчина, всегда даже самый непристойный его поступок оправдает, найдет подходящие причины, успокоит ноющее сердце. А то, что понравился ей Вадим, в этом он не сомневался, слава богу, был опыт, да и ощущалось это в каждом движении ее, в каждом взгляде, в голосе, чуть подрагивающем, да и вообще чувствовал он это, и все тут…
Бесшумно и плавно, будто соскользнули с подноса, перескочили чашки, блюдца и розетки на квадратные, свежие, хрустящие матерчатые салфетки, устлавшие стол. Наташа замешкалась, прикидывая, куда убрать поднос, потом отставила его к стене, затем снова огляделась, словно что-то забыла, вспомнив, кивнула себе, шагнула к приземистой тумбочке у дивана, нажала клавишу магнитофона, что стоял на ней, и медленно присела на краешек кресла. Неспешно, интимно запел саксофон. Стало уютней. «Суетится, волнуется», — машинально, будто о ком-то, мелькающем на экране телевизора, подумал Вадим.
— Ты, наверное, неловко себя чувствуешь? Потому что я вроде как Женина дама. Да? Мол, обман все это, — не отрывая глаз от поднесенной ко рту чашки, осторожно и тихо спросила Наташа.
Ну вот, пожалуйста, так оно и есть. Она нашла самое простое объяснение так покоробившим ее, равнодушным его глазам. Неловко, мол, тебе, потому что… Тут Вадим даже дыхание остановил, так неожиданна была мысль, поразившая его. А ведь он даже и не вспомнил о Женьке, даже не подумал о нем. Будто и не было его. Вот те на, как же так? Это что же? Так чудесна эта женщина, что заставила его забыть о друге? Или ему просто наплевать на него, как и на многих других? Он недоуменно посмотрел на Наташу и помимо воли своей сказал честно:
— А получается ведь так, что забыл я о нем… Будто и не имеет он к тебе никакого отношения.
Он засмеялся вдруг, откинулся на спинку кресла:
— Славненько получается. Славненько…
— Правда забыл? — В голосе девушки Вадим уловил едва сдерживаемые нотки радости.
— Что? — Он не понял сразу вопроса (все удивлялся себе), только нотки эти приподнятые и уловил. — А… забыл, забыл. Амнезия, частичная потеря памяти… Какой сейчас год, месяц, число, — он дурашливо ухмыльнулся. — Меня зовут Авраам Линкольн, я наследник испанского престола, завтра берем Бастилию…
Наташа изучающе вгляделась в него, легонько нахмурилась, а потом успокоенная улыбка пробежала по ее губам — она опять все себе объяснила про него.