е. Странный город, стоит отойти от центра — и будто в глухой деревне ночью. И домов хоть пруд пруди, и большие они, и современные, и днем светлые, улыбающиеся весело и приветливо, сотнями окон поблескивающие, доверчиво к небу тянущиеся. А к вечеру вот в меланхолию, в унылость впадают, чахнут, видать, без света яркого как капризные, солнцелюбивые растения, и засыпают раньше времени, смыкая беспомощно в темноте свои глаза-оконца. Надо Женьке сказать, чтобы тиснул реплику в своей газете о скудном городском периферийном освещении. Бог мой, а может, это Женька за ним топает?! Позвонил Наташе, что-то не то в голосе ее почувствовал, решил проверить, сомнения свои унять, успокоиться. Может, и вправду он? Хорошо, ближе к свету сейчас надо, там разберемся…
Вот и Енисейская, голубовато витринами подсвеченная, чистая, влажная, умытая быстрым вечерним ливнем. Теперь можно и оглядеться. Странно. Сзади никого, справа, слева тоже. Растаял преследователь, растворился в ночи. А был ли он? Был, был, это Вадим может сказать с уверенностью. Но скорее всего случайный какой-нибудь. Полуночник, бессонницей мучимый, или любитель острых ощущений. Да мало ли кто может быть. Данин повеселел, заметил, что и озноб прошел. Вздохнул расслабленно, посмеялся, покрутил головой, зашагал к остановке. Вопреки его ожиданиям автобус подкатил быстро, почти бесшумно возникнув на свет откуда-то из укромных переулков. На остановке Данин был один. Но, когда машина, качнувшись, застыла перед ним, обдав его теплом и легким бензиновым ароматом, и когда распахнула трескучие двери, оказалось, что вместе с ним взбираются в салон еще трое: два молодых сонных парня в легких курточках и толстый пожилой дядька в тесном, кургузом, мятом пиджаке, надетом на линялую футболку. Два парня безразлично скользнули по Данину взглядами и уселись, тесно прижавшись друг к другу. Тот, что в пиджаке, прошелся по салону, выискивая, куда бы сесть, хотя автобус был пустой, потом повернулся, пошел обратно. Данин, стоявший на задней площадке, встретился с ним взглядом, и ему показалось, что водянистые глаза дядьки засмеялись недобро, и Данин почувствовал, как опять замерзли пальцы и выстудился лоб. Дядька постоял с секунду еще, глядя на него, неуклюже повернулся и, кряхтя, уселся на краешек сиденья спиной к Вадиму. Преследователь тоже был низкий и толстый. Он? Подойти, спросить? Схватить за грудки, встряхнуть? Нет, я определенно рехнулся… Спокойно, Данин, спокойно. Ты устал, прихворнул немного, вот и нервничаешь. До своей остановки Вадим простоял, крепко вцепившись в поручни. Когда разъехались двери в разные стороны и надо было выходить, он с трудом оторвал пальцы от металлической трубки. Вадим спрыгнул на тротуар, двери потянулись друг к другу, а дядька даже и головой не повел. Не он! Вадим побрел к дому. Следующая остановка была рядом. С места, где стоял Данин, можно было видеть, как автобус опять остановился и дернул дверцами. Кто-то вышел из машины. Но кто — разглядеть было трудно. Ему показалось, что это был дядька в тесном пиджаке. Вадим побежал… Подъезд. Лифт. Недолгая суета с ключами. Наконец дом. Знакомые запахи. Успокаивающий свет. Ощущение крепостной стены, защищенности. Вадим медленно опустился на табурет возле вешалки, помассировал лицо, горячее, противно покалывающее, как после долгого дня на пляже. Устал. Зверски устал. В душ — и спать. Внезапно загудевший лифт заставил вздрогнуть. Вадим поднял голову, прислушался. Лифт спустился до первого этажа и двинул обратно. Остановился. На его этаже! Шаги, тихие, крадущиеся; дверь тонкая, не обитая, — слышимость преотличная. Вот они стихли совсем рядом. Кто-то стоял по ту сторону двери, всего в каком-нибудь метре от Вадима. Данин замер. Сердце неистово таранило грудную клетку. Затекла, онемела нога, но он не в состоянии был ею пошевелить. Он оцепенел. Время остановилось. Вдруг Данину показалось, что он поймал через дверь взгляд преследователя. Вадим чуть не вскрикнул от ужаса… И опять шаги, мягкие, едва слышные, удаляющиеся. Нудный гул в лифтовой шахте. Все кончилось. Вадим с трудом встал, боясь не шуметь, осторожно, как индеец на тропе войны, прокрался в комнату, подошел к окну, но вовремя вспомнил, что оно выходит на улицу, — подъезда не видно. Тогда он повернулся, прошел на кухню, ухватил стоявшую у стены громоздкую гладильную доску — подарок мамы, — приволок ее в прихожую и подпер входную дверь. Потом бесшумно разделся в комнате, забрался в постель, натянул одеяло до подбородка и закрыл глаза. Через час он заснул.
Как скверно, что он проснулся так рано. Проспать бы весь день. Да что день, неделю, месяц пролежать бы в забытьи, как медведь в берлоге, не слышать и не видеть никого и ничего. А там, глядишь, решилось бы все и без него. Он накрыл голову подушкой, в ушах звенела тишина, но сон не шел. Он заставил себя думать о приятном: о работе, о Румянцеве, о книжке очерков, но тщетно. Мысли разбегались, и перед глазами настырно появлялись Лео, Можейкина, Уваров, дядька в пиджаке, протягивающая к нему руки Наташа, целящийся ему в голову гитарой Ракитский…
Он сбросил одеяло, вскочил, морщась от головной боли, сел на кровати, вздохнул глубоко несколько раз, поднялся, прошаркал в ванную…
Есть не хотелось, да и нечего было, кусочка хлеба даже не желтело в хлебнице. Он, кряхтя, оделся. Отставил гладильную доску от двери, опасливо вышел на лестничную площадку, внимательно осмотрел кафельный пол, словно надеясь увидеть следы вчерашнего гостя, вяло усмехнулся и нажал кнопку лифта.
Пока ходил по ближайшим магазинам, не покидало ощущение, что за ним наблюдают. Он неумело перепроверился несколько раз, то глядел в отражение витрин, то резко разворачивался и шел в обратном направлении, то неожиданно припадал к кроссовке, якобы поправляя шнурок, но не заприметил никого. Один раз, правда, встретился взглядом с молодым узколобым парнем, и тот излишне быстро опустил глаза и юркнул куда-то за спины прохожих. Но это могло быть обыкновенной случайностью. Однако ощущение неудобства и неизвестно откуда исходящей враждебности не пропадало. Он зашел на почту, решил дать телеграмму Ольге, чтобы та позвонила. Как они там? Как Дашка? Уже написал адрес на бланке и текст, но спохватился вовремя — таким образом могут узнать, где его жена и дочь. Так что надо будет заказать телеграмму по телефону.
Открыв дверь в квартиру, распахнул ее, но сразу не вошел, постоял, прислушиваясь, — в кино частенько показывают, как герой переступает порог, а там его уже поджидают злорадно усмехающиеся недруги, — но в квартире было пусто и тихо. Вадим позавтракал и опять завалился на диван. Отдохнув минут двадцать, позвонил на почту и продиктовал телеграмму. До вечера им владела привычная уже, изнуряющая маета. Читать он не мог, писать тоже, мелькающие тени на телевизионном экране вызывали злобу. Он то лежал, то нервно мерил шагами комнату. Потом позвонил Женька и, как бы между прочим, будто это его совсем не касается, справился, не заходил ли Вадим вчера к Наташе в гости; если не заходил, то не зазывала ли она его, Вадим только отрицательно мычал в ответ. Тогда Женька равнодушным голосом сообщил, что во вторник они подают заявление в загс. «Поздравляю», — с усилием пробормотал Данин. Потом они еще помолчали, а потом Женька тускло сказал: «Звони», — и повесил трубку. Данин швырнул подушку в угол комнаты и накрыл голову одеялом.
Следующий день начался отвратительно. Едва успел он отхлебнуть первый утренний глоток густого, совсем небольно опаляющего язык и нёбо, кофе, затарахтел сорвавшимся вдруг голоском телефон. Неужто недобрые известия старый мудрый аппарат почуял и задребезжал так сипло от волнения. Нехотя, неслышно, для проформы решил посигналить, авось не услышат, авось не снимут трубку с его темени. Но услышан был слабенький, боязливый зов его.
— Не умеешь веселиться, приятель, — все тот же насмешливый, ровный голос. Они! Вадим безвольно опустился на диван. — Такую дамочку оставил позавчера, вкусненькую, уютненькую. Обидел, обидел. По-што обидел-то, аль не мила тебе? — В трубке сухо хохотнули и проговорили нараспев: — И заспешил он в мерзлую ночь…
Ну, как тут не понять, на что намекала эта сволочь. Это их толстяк топал за ним! Пугают. Их толстяк… Да кто же эти «они», черт их драл бы, гадов?! Вдруг ярость накатила, заглушив и страх, и сомнения. Потом наверняка все вернется на свои места, но сейчас только ярость владела им.
— Да пошел ты на…… сука! — остервенело отчеканил Вадим. — Фантомас доморощенный! Падаль, гнида! Окупится все это еще тебе и твоим дружкам, поплачете еще по волюшке в сырой-то камере, пожрут вас вши в колымских лагерях, наплачетесь еще, мерзавцы! Храбрые больно… А что, ежели телефончик сейчас твой уже установили? — Вадим зло засмеялся. — И спешат к тебе уже желтые машины с сиренами…
В трубке расхохотались:
— Ну, фантазер ты, братец. Я же все знаю, я каждый шаг твой знаю. И хвалю, хвалю… Пай, пай-мальчик ты. Да, кстати, Витюша-то заявление оставил в четырнадцатом отделении, с приметами, с примерными, правда, до поры до времени, конечно. И свидетелей уже опросили.
Ну вот и все. Вспышка прошла, послабела ярость, унялась, а через секунду и вовсе испарилась, усталость ее заменила. Усталость и безразличие.
- Ну что тебе надо? Что ты вызваниваешь все? — массируя затылок, медленно сказал Вадим.
— Чтобы ты молчал, — холодно и отрывисто проговорили в трубке. Время шутливого тона кончилось. Пришла пора серьезного разговора. И все-таки смешно все это, Вадим кисло усмехнулся, как в дешевом кино… Смешно, если бы не было так страшно. Надо будет узнать, действительно ли в четырнадцатом отделении есть заявление таксиста.
— Я и так молчу, — безучастно сказал Вадим. — Причем давно.
— Мне надо, чтобы ты не сорвался, пока все не утихнет.
— А мне надо, чтобы ты сдох, — вяло заметил Вадим.
— Ну это мы еще поглядим, кто раньше, — Данин впервые уловил в голосе нотки раздражения. — И еще. Не проколись на фотографиях.
Вадим крепко сдавил трубку. «Можейкин», — пронеслось в мозгу.