— Больше половины, — всматриваясь в Данина, подтвердила Марина. — Ты чего злой? Ты вообще в последнее время злой и дерганый. Тебе надо отдохнуть.
— Вы тоже садовод? — Вадим повернулся к «осиротевшему» Татосову или Хомякову. Бесцветное гладенькое лицо того осталось непроницаемым, длинный тонкогубый рот звучно прихлебывал чай. И только в глазах Вадим уловил злорадство. С чего бы это?
— Вы садовод, — уверенно сказал Вадим. — И причем с детства. Вон руки какие широкие, короткопалые, темные от въевшегося чернозема. — Левая рука Татосова-Хомякова, та, что была свободна, стыдливо шмыгнула под стол. — И, приезжая на участок, вы сбрасываете с себя ненавистный костюм, с омерзением откидываете галстук, с умилением надеваете поношенные, просвечивающиеся, вытянутые на коленях тренировочные штаны, заштопанную на локтях рубашку, становясь собой настоящим, потирая руку, пьянея от восторга, напрочь уже забыв об опостылевшей работе, урча как голодный кот перед обильным угощением, прыгаете в огород…
— Вадим, — попыталась остановить Данина Марина, но он и не взглянул в ее сторону.
— Верно, товарищ Татосов?
— Я не Татосов, — гася ненавидящий взгляд, сказал Хомяков.
— Тем более, — Вадим хлопнул ладонью по столу. — Вы ведь не горожанин, Хомяков, — Вадим сузил глаза, как проницательный следователь на допросе рецидивиста. — Откуда вы родом?
— Вы меня уже спрашивали об этом, — процедил Хомяков, и желваки на скулах у него ретиво забегали.
— Да? — удивился Вадим. — Не помню. Но неважно. Так откуда же?
— Вадим, хватит! — крикнула Марина. — Ты что, пьян?
Хомяков хмыкнул и, помедлив, заметил с тихой вкрадчивостью:
— А ведь у вас самого, как мне известно, участок имеется…
— А вам какое дело?! — тут же вскинулся уличенный Данин.
— Успокойся, — сказала Марина обессиленно. — У тебя впереди еще куча всего. Мне надо сказать тебе кое-что важное.
— Говори, — безразлично произнес Вадим.
Марина едва заметно показала глазами на Хомякова.
— Пойдем в коридор, — предложила она, поднимаясь. — Там прохладно. И тихо. И никому мешать не будем.
— Там негде сидеть, а я устал, — капризно протянул Вадим и нарочито небрежно развалился на мягком стуле. — А почему бы товарищу Хомякову не оторваться от своей замечательной, тщательно оберегаемой чашечки. Вы, кстати, бы ее цепью к ножке стола приковали. Нет, лучше к радиатору отопления…
— Вадим, — опять оборвала его Марина и сделала осуждающую гримасу, легонько постучала себя пальчиком по лбу.
— И все же, товарищ Хомяков, — Вадим выпрямился и говорил теперь строгим, официальным тоном. — Соблаговолите покинуть помещение во избежание скандала и, не исключена возможность, отвратительной потасовки. — Он с трудом сдерживал смех, он давился им, и в уголке левого его глаза вдруг вспухла крохотная слезинка.
— Да что с тобой наконец? — не сдержалась Марина. — Что ты привязался к человеку…
— Не защищайте меня, Марина Владимировна, — подал голос Хомяков. Он деловито завернул в хрустящую пергаментную бумагу сполоснутую кипятком чашку, спрятал ее в стол и два раза крутанул ключиком. — Я сам могу постоять за себя.
— Ого, — сказал Вадим.
— А что касается того, что вы хотите конфиденциально сообщить товарищу Данину, так я уже в курсе. Все уже в курсе. Только один товарищ Данин не в курсе. Потому что он привык опаздывать на работу, потому что он думает, что ему все дозволено. Другим не дозволено, а ему — пожалуйста. — Хомяков дернул губами и опять с усилием пригасил взгляд. — И если вам, Марина Владимировна, не совсем приятно сообщать эту новость, то за вас это могу сделать я.
— Да нет, не надо, спасибо, — растерянно поблагодарила Марина.
— Ну-ка, ну-ка, давайте, любезный, — посмеиваясь, проговорил Вадим.
— Завтра состоится заседание месткома, — Хомяков сделал паузу, потому что больших усилий ему стоило впервые за все время знакомства не отвести взгляда и не опустить скромненько головку к груди. — Где будет разбираться поведение товарища Данина. Ко всем прочим его «геройствам» прибавилось и еще несколько достойных внимания фактиков. И порядочные люди не позволят себе пройти мимо них. И как ни прискорбно, заседание это может кончиться не просто внушением или выговором, но и кое-чем похуже.
Хомяков неторопливо встал, презрительно сжал губы, убийственно, как ему, верно, казалось, взглянул на Вадима, победительно вскинул голову, так что бросились в глаза густые кустики волос, торчащие из его ноздрей, и с достоинством покинул комнату.
Вадим хмыкнул, показал вслед Хомякову язык и повернулся к Марине:
— Что за чушь он здесь нес?
— К сожалению, не чушь. — Марина тихо вздохнула и полезла в сумочку за сигаретами. — Так оно и есть. Помимо опоздания, помимо случая с Кремлем, помимо жалоб на твое не совсем учтивое поведение, появились еще и анонимки.
— Что за вздор? — Вадим медленно стер улыбку и брезгливо прищурился. — Какое поведение? Я никогда ни с кем, кроме как с улыбочкой, с шуточкой…
— Вот именно, с улыбочкой, с шуточкой, как сегодня…
—. Анонимки какие-то, — Вадим пожал плечами. — Какие анонимки? О чем?
— О пьянстве и разгульной жизни…
— Что? — Данин подался вперед. — Да бог с тобой… Бред какой-то.
— Не бред, — возразила Марина, она затягивалась скоро, порывисто, как студент перед звонком на лекцию. — Просто тебя не любят.
— Не любят… не любят… — повторил Вадим, старательно выбивая пальцами дробь на столе. — А кого любят? Татосова? Хомякова? Сорокина? Кого любят? Да всех не любят, и тебя не любят. А? Нет?
— Не любят, но вреда не желают, а тебе желают.
— Но отчего, отчего?
— Потому что видят, что они для тебя ничто, потому что смеешься над ними, потому что ходишь вальяжно, да просто потому, что ты — это ты, а они — это они. Не такой. Непонятно?
— Понятно. И ты тоже?
— Что тоже?
— Ну не любишь?
— Вадим, я серьезно, — с неумелой строгостью сказала Марина.
— Уж куда серьезней.
— Тебе не обо мне сейчас думать надо, а о том, как защищаться.
— Фу, глупость. Да никак не защищаться. Да плевал я на них. — Он ухмыльнулся, — а я не приду, я заболею…
— А потом ведь опять.
— Ерунда, обойдется, — он устало махнул рукой. — Разберемся. И хватит об этом, надоело, — но он все-таки досадливо дернулся. — Надо же… Праведники.
— Я уже кое с кем поговорила. — Марина нервно растерла недокуренную сигарету в пепельнице. — Есть достойные люди.
— А вот этого не надо, — Вадим вытянул вперед ладони. — Сами уже как-нибудь. Худо бедно, а головка имеется.
— Ну, хорошо-хорошо. Забыли до завтра.
В половине второго он оторвался от бумаг — работалось, как ни странно, в охотку — потянулся сладко, осмотрелся, комната была пуста. Вспомнил, что Марина говорила что-то про соседний универмаг. А коварный Хомяков, видимо, гуляет по бульварам с Татосовым. Они каждый обеденный перерыв гуляют по бульварам и, опасливо озираясь, вполголоса о чем-то беседуют. Строят планы грандиозного ограбления? Размышляют, как бы удрать в пампасы от постылой жизни? Желудок был пуст и, несмотря ни на что, требовал к себе внимательного отношения.
Вадим спустился на третий этаж, приблизился к стеклянным дверям светлой огромной и, несмотря на величину, уютной, ухоженной столовой и неожиданно остановился. Сколько людей! Сидят, стоят, бегут, жуют, чавкают, глотают, потеют, спешат, говорят, хохочут. И почти половину из них он знает. И никому, то есть совершенно никому из них, нет до него дела, и ему нет дела ни до кого из них. Деревьям в лесу больше дела друг до друга, чем им.
— Да плевать я хотел, — пробормотал Вадим, невольно пятясь назад. — Разберемся, все будет славненько.
За полчаса до конца рабочего дня Марина засобиралась вдруг, вскинулась с двумя толстыми сумками, объяснила, смущенно улыбнувшись:
— Опаздываю, надо маме с проводницей продукты передать. Дефицит. Мама любит вкусно поесть, совсем как ты.
Вадим вспомнил, что Марина родом из поселка в двухстах километрах отсюда, там мать, сестра. Поравнявшись с ним, женщина наклонилась, прошептала скороговоркой:
— У меня в ванной с краном что-то. Зашел бы сегодня.
Вадим внимательно посмотрел на нее и неожиданно для себя кивнул:
— Зайду. В семь. Нет, в полседьмого.
— Правда? — выдохнула она недоверчиво.
Вадим опять кивнул.
Татосов с Хомяковым о чем-то пошептались, поглядывая в сторону Вадима, и через пятнадцать минут тоже ушли, хотя дисциплинированный Хомяков возражал и упирался. А без пяти шесть раздался голос «ворона» — черного местного телефона, сорокинского.
— Зайдите, — коротко обронил Сорокин.
Он вошел в кабинет спокойно, уверенно, с легкой, фатоватой ухмылочкой и напоминал сейчас себе храброго поросенка Наф-Нафа из известной сказки, который совсем не боялся волка и любил напевать про это песенку. Вадим, правда, песенку не напевал, но слова ее вертелись у него в голове, и оттого, подойдя к столу, он ухмыльнулся шире: и, заметив такую наглую гримасу на лице подчиненного, Сорокин поморщился и решил начать сразу, не замазывая поначалу расплывчатыми фразами истинную суть предстоящей начальственной беседы. Вадим же без приглашения уселся на стул напротив, подвинул к себе газету и, не стесняясь, принялся изучать программу телевидения.
— Вы, наверное, уже все знаете? — начал Сорокин.
— О чем? — с готовностью отозвался Вадим.
— Завтра профком. Разговор будет идти о вас.
— Да, слышал краем уха. Болтал кто-то. Не помню.
— Разговор будет серьезный и нелицеприятный. — Сорокин сцепил пальцы в замок. — Вам будет очень и очень не по себе. Так же, как и всем нам. Очень много нелестного в последнее время говорится о вас. Поступают жалобы на вас и из других организаций. К тому же есть сведения, что вы замешаны в не совсем красивой истории с изнасилованием, что вами интересуются прокуратура и милиция. Есть сигналы, и половина из них уже проверена, что вы ведете аморальный образ жизни, пьете, встречаетесь с не совсем порядочными женщинами…