— Ты меня прости, — сказала Марина. — Я с тобой грубо. Это совсем не оттого, что ты думаешь, а совсем наоборот, от другого… Я сама не знаю, что со мной, у меня все из рук валится и все внутри дрожит. И мне хочется тебя унизить, себя унизить, и вообще все как-то не так.
— Конечно, — отозвался Вадим. Он теперь приметил пятак у ножки дивана и был очень этим доволен.
— Молодец, все понимаешь. — Марина слабо усмехнулась. — А я вот никак. Я думала, ты не придешь. А ты пришел. А я не ждала… Вернее — ждала, но не хотела, чтобы ты приходил. А вот ты пришел, и я захотела… Нет, не так…
— Так, так… — протянул Вадим и заглянул под диван.
— Нет, не так, совсем не так! — Марина приложила две ладошки к шее, будто они замерзли и она таким образом их грела. — Я, наверное, должна быть нежной и ласковой, раз ты пришел, раз я звала, и ты пришел.
А я не могу, — она уже чуть не плакала. — Я столько раз тебя звала за эти годы, ты не приходил, я столько раз мечтала, представляла, даже помню слова, которые говорила… А теперь не могу… Вот с кем угодно сейчас смогла бы, а с тобой не могу… Уходи!
Данин последнего слова не расслышал, потому что был уже под диваном, он напал там на целую россыпь — и двугривенные, и пятнадцатикопеечные, и пятаки — здесь, видать, вся мелочь из его карманов затаилась. Данин собрал все аккуратненько и стал пятиться назад. Выбрался, отдышался, позвенел мелочью в ладошке, и тут взгляд его в угол дивана уперся, туда, где в этом самом углу примостилась какая-то игрушка…
— Уходи, — теперь уже жестко и решительно произнесла Марина. — Мы просто друзья. Если такое бывает…
Приговаривая: «Все бывает, все бывает…» — и не отрывая взгляда от игрушки, Данин немного привстал. Игрушечная собачка, грустная, жалкая, потертая. Сначала Вадим смотрел и не видел ее, так, комочек какой-то валяется пятнистый, черно-белый, а потом прищурился и приглядываться стал, а потом ближе подошел, осторожно дотронулся до собачки пальцем, по голове, по ушкам погладил, присел рядом, взял собачку на руки, осмотрел ее со всех сторон, покрутил удивленно головой и прижал собачку к груди с силой, будто вдавить ее в себя хотел, склонил голову, провел нежно подбородком по плюшевому ее тельцу. Он знает эту собачку, он преотлично ее знает, конечно, не эту именно, а точно такую же… Лет пять ему было. И он у кого-то вот такого песика увидел, грустного, жалкого, но забавного, и влюбился в него до смерти, живой щенок ему был не нужен, вот такого подавай и никакого другого. И где они с мамой ни были, весь город объездили — нет собачки. В горторг звонили, и на фабрику, и посчастливилось им: кто-то проникся, посмотрел по накладным, сообщил, что в Ушанов, что в полуторе сотне километров от города, таких собачек поставили. И поехали они с мамой туда, и купили там игрушку, и оба довольны были, словно великое дело сделали. Он гулял с ней, спал с ней, ел с ней, он ни на минуту не отпускал ее от себя. Он назвал ее Винни, как медвежонка из сказки, которую любил и которую знал наизусть. Ему уже четырнадцать-пятнадцать было, а песик нет-нет да оказывался в его руках, и он с ним разговаривал, делился, советовался… Остро и больно заныло в груди, он согнулся, свел плечи, прижал собачку к шее, закрыл глаза. Конечно же! К маме! И сейчас, и немедленно! Только там он самим собой станет, вновь каждому утру, каждому дню, каждому зайчику солнечному радоваться будет. Мама вылечит его, снимет боль эту дурацкую, эту проклятую, эту ненавистную боль — в груди, в голове, в ногах, руках, во всем теле, во всем нем…
Он поднял лицо и заулыбался, не открывая глаз: ощутил, как вольно, как легко стало. Ну вот и все, вот и нашел он выход. А теперь спешить. Он вскочил, не выпуская собачку из рук, кинулся к двери и наткнулся с размаху на Марину. Вадим посмотрел на нее недоуменно, мол, а ты кто такая? Откуда здесь? Потом вспомнил все вмиг, покрутил у нее собачкой перед лицом и весело сказал:
— Я у тебя забираю ее. Она теперь моя.
И хотел пройти мимо, уже боком встал, чтоб между косяком и женщиной протиснуться и чтобы только не задеть ее, не хотелось ему задевать ее. Она неуверенно удержала его, спросила сухо, вроде как для приличия:
— Может, выпьешь?
— Конечно, выпью, — сказал Вадим, и ему захотелось смеяться, словно он очень удачно сострил. Огляделся, взял коньяк со стола, запихнул его во внутренний карман пиджака и довольный повернулся к Марине. — Только не здесь. Где-нибудь в уютном местечке с хорошими людьми.
На сегодняшний московский билетов не было, и на завтрашний тоже, и на послезавтрашний. Только через неделю можно было уехать, да и то очередь отстоять требовалось, и не маленькую — раздраженную и крикливую. Лето. Отпуска. На столицу всем поглядеть охота, да и на другие города, ведь поезд до самой западной границы доходил. Но Вадим должен был уехать именно сегодня, ни часа, ни минуты промедления. И Вадим пошел по инстанциям, по местным вокзальным инстанциям. Он сердечно улыбался, требовал, грозил и каждый раз, когда ему отказывали, поглаживал в кармане собачку и приговаривал тихо, сквозь зубы: «Ничего, ничего…» Начальника вокзала он застал выходящим из дверей кабинета, его рабочий день уже давно закончился, усталый сонный начальник вокзала безучастно смотрел на Вадима, пока тот тыкал ему в лицо удостоверение внештатного корреспондента и убеждал, что ему надо отбыть именно сегодня, ибо в противном случае сорвется важный материал, потом повернулся и обронил через плечо: «Пойдемте».
Через пятнадцать минут с билетом в кармане он уже сидел в зале ожидания и снова поглаживал собачку, и шептал довольно: «Ну вот видишь, я же говорил…» Поезд уходил в девять сорок пять, до отхода оставался час. Домой было ехать бессмысленно. Да и зачем. Все, что нужно, он найдет там, у мамы, и белье, и рубашку, и все остальное прочее. И он решил отдыхать, и даже почти задремал, и спохватился только, когда до отхода осталось десять минут. Сорвался с места и, не видя ничего вокруг, помчался на перрон. Вот так же, не смотря по сторонам, он ехал к вокзалу от Марины, так же бегал по мелким и крупным вокзальным чиновникам. И, конечно, не заметил, что всюду, от самого Марининого дома, от него не отставал толстый пожилой мужчина в рубашке навыпуск. Толстый проводил его до вагона и остался стоять неподалеку, ожидая, пока отойдет поезд.
Хмурая, дочерна загоревшая, будто только-только вернувшаяся с южного курорта проводница взяла билет, глянула на него краем глаза, потом посмотрела Вадиму на руки, приподняла густую лохматую бровь, слегка, видимо, удивившись, что он совсем без вещей, вернула билет обратно и тотчас забыла о Вадиме — мало ли каких пассажиров не бывает.
То и дело прижимаясь к стенке, он кое-как добрался до своего купе. Оно было до отказа забито женщинами в цветастых сарафанах, детьми; слышался и мужской басовитый говорок, даже два голоса мужских слышались, они перекрывали звонкий детский гомон и торопливую скороговорку женщин. Для одного купе народу многовато, значит, кто-то здесь провожающие. Вадим повернулся к окну, стал смотреть на перрон. Там, вдоль поезда, перед окнами выстроилась цепь жен, мужей, пап, мам, братьев, сестер, друзей. Мужчины, как обычно, строго молчали и лишь изредка кивали ободряюще, а кое-кто уже и забыл, зачем пришел сюда, равнодушно озирались они по сторонам, нетерпеливо ожидая, когда можно будет отправиться по своим делам. Вот только женщины, как обычно, как всегда, не могли успокоиться и все что-то говорили, говорили в открытые окна, да с таким серьезным и обеспокоенным видом, будто только сейчас, уже перед самым расставанием, вспомнили самое важное. Вадима бесцеремонно толкнули в спину, и он чуть не протаранил лбом стекло. Он обернулся — из купе выходили дородные женщины в сарафанах, молодые, но уже угрюмые и недовольные. Их было трое, и они были очень похожи друг на друга, как сестры.
И ни тебе «разрешите пройти…», ни «извините»; подхватили вертлявых детишек — тех тоже было трое — и потопали по коридору, горласто переговариваясь. Вадим скривился в нехорошей усмешке, повел подбородком и шагнул в купе. И в этот момент поезд дрогнул едва заметно, и поплыли неспешно в окне вагоны, столбы, женщины в оранжевых жилетах…
Два парня, что сидели по обеим сторонам столика, тоже смотрели в окно, и мальчишка лет шести, встав ногами на нижнюю полку и оперевшись на крупного, крутоплечего белобрысого малого, тоже провожал глазами убегающие вагоны, кирпичные основательные строения, пыльные пакгаузы и бесконечное множество рельсов, столбов и семафоров. Вадим поздоровался, сел. Ему не ответили. Только мальчишка, повернув к нему треугольное озорное личико, посмотрел, прищурившись, потряс парня за плечо и, когда тот степенно оглянулся, топнул ногой и крикнул: «Я здесь буду спать!»
— Хорошо, — сказал парень и, увидев Вадима, без всякого выражения кивнул ему.
— А вот и нет, — вкрадчиво произнес мальчишка и опять потряс парня за плечо. — Я там буду спать. Мама сказала, здесь дует.
И он мигом перескочил на противоположную полку и ухватился за плечо второго парня, худого, носатого, тоже белобрысого. Но волосы у него курчавые, жесткие, спутанные. Он, верно, причесывался пятерней, а то и вовсе не причесывался.
— Хорошо, спи там, — не оборачиваясь, равнодушно сказал отец.
Мальчишка переминался с ноги на ногу и мял плечо носатого, ему явно было мало внимания. Он опять топнул ногой и громко крикнул:
— Нет, я буду спать здесь. — И ударил рукой по верхней полке.
— Здесь буду спать я, — негромко сказал Вадим. Мальчишка обиженно поджал губы, метнул на Вадима недобрый взгляд и вытянул палец к противоположной верхней полке:
— Тогда там, — и опять перескочил к отцу.
Носатый оторвался от окна и впервые посмотрел на Данина. Он, не стесняясь, разглядел своими чуть раскосыми глазами его лицо, потом пиджак, потом брюки, цыкнул, отвернулся к окну и, махнув рукой в сторону мальчишки, порекомендовал безучастно:
— Дай ты ему по шее.
— Сейчас я дам тебе по шее, — медленно разворачиваясь, проговорил парень-отец.