— Ага, — сказал Бородатый и сунул руки в карманы протертых джинсов. — Чтобы там травму зарегистрировали и вызвали милицию. И начнут его, бедного, таскать туда-сюда. А тех пятерых давно и след простыл.
— Верно, — Марина задумалась, прищипывая нижнюю губу. — Тогда к нам.
— Ну-ну, — сказал Бородатый и с сомнением посмотрел на Глотова.
— А что прикажешь делать? Не оставлять же его здесь? — В голосе у женщины появились жесткие нотки.
Мужчина пожал плечами:
— Как хочешь.
— Все. Встали и пошли, — быстро скомандовала женщина. Она была врач, и для нее начиналась работа.
Она помогла встать Глотову, попрощалась с женщиной, с которой все началось, и торопливо пошла вперед по тропинке. Вслед за ней двинулись Бородатый и Глотов.
Идти было тяжело. В ушах стеклянно позванивало, а ноги были как чужие.
Бородатый, его звали Валентин, поддерживал Глотова и, отвлекая его, бодренько рассказывал:
— Мы шли мимо, вон там, за деревьями. Вдруг слышим шум, крики, звон какой-то. Ну, думаю, драка. Немного струсил, человек все же. А мимо пройти не могу, понимаешь. Я же спортсмен и преподаватель, студентов добру учу, понимаешь, да и вообще… Толком даже и не раздумывал. Ну вот, вбегаем с женой в эти самые кусты, там тебя лупят, да так смачно, что у меня аж задрожало все внутри. И тут я как заору: «Всем стоять, гады, милиция!» — и свистнул, как милицейский свисток, я умею так, могу показать. Ну а эти шалопаи врассыпную, с хрустом и треском через кусты, как лоси. А потом дружинники пришлепали к шапочному разбору и говорят, что ты пьяный и хулиганил, и хотели тебя в отделение отвести. Вот так.
У выхода из парка они сели в такси. Ехали молча. Марина прижимала к его затылку холодный мокрый платок, и это было очень приятно, и Глотов, совсем ужеоклемавшийся, все хотел спросить, куда же они все-таки едут, но так и не спросил до конца пути. Ему было неудобно. Он подумал, что своим подозрительным вопросом может оскорбить людей, которые желают ему добра Так мало людей, которые просто так, ни за ради какой то там выгоды, желали ему добра.
Марина и Валентин жили недалеко, в середине Ленинского проспекта, в солидном кирпичном доме послевоенной постройки.
Когда Глотов вышел из машины, ему почудился легкий запах керосина и слабый горьковатый аромат дымка от печки, и на несколько мгновений он так явственно ощутил, что он у себя в Утинове, что даже заволновался: а не теряет ли он сознание на ходу? Он где-то про такие штучки читал.
Квартира была трехкомнатная, очень чистая и очень светлая. В прихожей их встретил серьезный, аккуратно причесанный мальчик лет десяти. Он улыбнулся Марине и Валентину и вежливо, совсем по-взрослому пожал руку Глотову и представился: «Сергей». Валентин потрепал его по шее — мальчик снес это достойно, хотя по темным большим глазам его видно было, что такая фамильярность ему претит, — и сказал гордо: «Мой старший. Очень талантливый, Моя надежда». Мальчик, извинившись, ушел в свою комнату, а Глотова провели в просторную, заставленную самой необходимой мебелью гостиную.
Марина сказала с осуждением:
— Опять ты его хвалишь? Зачем? Портишь ведь.
— Ерунда, — резко возразил Валентин и махнул рукой. — Наоборот. Человек, если он талантлив, должен знать, что он талантлив. Это прибавляет ему сил и уверенности в себе…
— И самомнения, и тщеславия, — перебила его Марина, роясь в многочисленных ящиках приземистого модернового серванта.
— Ну хорошо, хорошо, — примирительно выставил ладони Валентин. — Время рассудит. Я пошел в ванную. Если надо помочь, крикни.
Марина наконец нашла то, что нужно, какие-то железные коробочки, бинты, вату, унесла все это на кухню, вернулась, сняла жакет, приказала и Глотову раздеться до пояса. А он стеснялся, улыбался глупо и все говорил тихо и слабо: «А может, не надо, может, и таксойдет». Но она решительно сняла с него рубашку, положила на плечи ему холодную скользкую клеенку, отчего у Глотова мурашки побежали по спине, наклонила голову и стала выстригать волосы возле раны. И Глотов покорился и молчал, и ему было очень хорошо, и легко, и даже как-то умильно на душе, точно так же, как в детстве, когда мама вот так же сажала его решительно на табурет и стригла жесткие, непослушные мальчишеские волосы.
А потом он даже чуть не заснул под ласковыми женскими пальцами Марина опять ушла и опять вернулась с железной коробкой. Через минуту Глотов почувствовал режущую боль, но он молчал, стиснув зубы. Если бы страдание было во сто крат сильней, он тоже бы молчал, умер бы, но молчал… Наконец все кончилось. В затылке, правда, все еще стучало болью, но приглушенной, затухающей.
— Я зашила вам рану, Володя, — сказала Марина, подавая ему рубашку. — Отдыхайте, сейчас будем обедать.
Она удалилась на кухню, а через минуту явился Валентин, бодренький, улыбчивый, волосы и борода у него были влажные, и от него пахло мылом.
— Обычно гостям показывают семейные альбомы, — сказал Валентин, устраиваясь рядом. — Я не исключение. Но фотографии здесь немного другого рода.
Валентин перевертывал толстые картонные страницы, шелестел папиросными вкладышами и комментировал каждую фотографию Оказывается, они с Мариной и с друзьями — спортсмены-туристы, каждый месяц ходят в походы с разной категорией трудности, и у Валентина даже есть какой-то разряд, Глотов не запомнил какой, и на этих снимках запечатлены разные интересные моменты этих походов. Валентин рассказывал смешно и очень интересно, — вот здесь у них унесло плот, здесь они спасали мальчика-пастуха из-под какого-то обвала, а вот тут они варят уху, а вот тут поют песни.». Говорил, как походы сплачивают, что все становятся как родные и что у походников самый высокий дух коллективизма, агитировал Глотова ходить в походы, потом рассказывал туристские анекдоты, и Глотов хохотал до саднящей боли в зашитом затылке, а Марина кричала из кухни, что она тоже хочет посмеяться…
Глотов был очень благодарен Валентину, что тот ничего не расспрашивал про него самого, про Глотова. Потому что если бы тот стал расспрашивать, то Глотову нечего было бы и рассказать, если только наврать, а врать он как-то не любил с детства, да и повзрослев, тоже не научился…
А затем Валентин стал говорить про себя, что ему сорок лет, что время идет, но ничего, он еще покажет, засядет и разработает тему так, что академики ахнут, что просто дела отвлекают, бытовая текучка на работе, да и походы тоже хотя и помогают, но время все-таки крадут. Валентин порозовел, глаза его возбужденно блестели, и каждую фразу он заканчивал ударом кулака по столу. А Глотов поддакивал ему искренне, потому что верил, что Валентин обязательно засядет и напишет такую диссертацию, что все ахнут. А Валентин говорил уже про то, какой его работа даст экономический эффект, о том, какой она сделает переворот, шум и бум…
— Хватит! — Голос Марины прозвучал тихо и властно.
А Валентин вскинул на нее глаза, и смутился, и замешкался. Суетливыми движениями закрыл альбом, отложил его на диван. А Глотов удивился: чего-то она так его обрывает, и чего, интересно, он испугался?
— Положи скатерть на стол, — уже мягче сказала Марина и, улыбнувшись, кивнула Валентину.
Глотов чувствовал себя как в раю, ему было хорошо, как никогда, и казалось, что этих людей он знает тысячу лет и всю эту тысячу лет преданно и бескорыстно их любит, и сказали бы ему сейчас: умри за них — и он умер бы, не раздумывая.
Обед был вкусный и разнообразный, и Глотову очень хотелось есть, но он старался есть мало, чтобы не подумали, что он невоспитанный или из голодного края, он сидел прямо, как аристократы в кино, и старательно манипулировал ножом и вилкой.
Потом Валентин попросил сына показать Глотову, какие у него врожденные математические способности. Глотов называл астрономические цифры, а Сережа их складывал, делил, множил и даже извлекал корень, Глотов смеялся и восторженно повторял: «Ух ты!»
После обеда Валентин и Сережа, извинившись, ушли в комнату, на пять минут, как они сказали. Глотов и Марина остались одни. Глотов хотел курить, но спросить позволения не решался. Марина некоторое время внимательно смотрела на него, а потом неожиданно спросила:
— Вы из деревни, Володя?
Глотов кивнул.
— Давно?
— Шесть лет.
Марина покачала головой, расправила скомкавшуюся на углу скатерть:
— Мой муж тоже был деревенский.
Глотов удивленно посмотрел на дверь.
— Нет, нет, не Валентин, — она слабо улыбнулась. — Мой первый муж. Он погиб. В автокатастрофе. Он был шофером. Толей его звали. Вы очень похожи на него, Володя. Я как увидела вас, лежащего, так чуть плохо не стало, так похожи. Мы пять лет всего прожили. Я вышла за него в девятнадцать. Он был очень хороший и добрый, и искренний, и сострадательный. Я с ним на практике познакомилась, в Смоленской области. Вы очень похожи, — она как-то странно посмотрела на Глотова, он страшно смутился и опустил глаза. — Он очень был неспокойный, все чего-то искал, за всех и за все переживал, мучился. И все домой рвался, меня изводил. А я же не могу там, я же горожанка, — она мягко свела губы и спросила после паузы. — И мне кажется, вы тоже такой же, да?
Глотов ничего не ответил и, в свою очередь, стал разглаживать скатерть. Откуда он знает, какой он? Разве задумывался когда-нибудь над этим — жил и жил себе без затей.
— …Я шесть лет потом не могла ни с одним мужчиной встречаться. А потом стало страшно, я ведь совсем одна, родители умерли давно. Стало страшно одной, и когда Валя предложил пойти замуж, я сразу согласилась…
— Он хороший, — наконец сказал Глотов только для того, чтобы что-нибудь сказать, а не сидеть тупым чурбаном.
— Хороший, — согласилась Марина. — И мы с ним ладим. Только ладим, и все.
— А чего еще надо? — удивился Глотов. — Чтоб мирно было и тихо. И дети чтоб были… Квартира у вас есть, и мебель, — он нахмурился, каким-то вторым слоем сознания сообразив, что говорит что-то не то.
— Да, да, конечно, — опять согласилась Марина. — Все есть, все есть… И спокойствие есть, очень много спокойствия, чрезмерно много. Вокруг Валентина спокойствие и пустота, и он заполняет эту пустоту походами, нелепыми прожектами и другой чепухой.