В том, что посреди всех катаклизмов кто-то помнил и заботился о горстке нуждающихся людей, было что-то трогательное и обнадеживающее. Ним оглядел карту. Вот хорошо знакомый ему перекресток: пересечение улиц Лейквуд и Бальбоа. Красным кружком был отмечен многоквартирный дом, мимо которого он проезжал бесчисленное множество раз. Рядом шла надпись «Слоун» – видимо, фамилия больного, подключенного к искусственному легкому. «Кто такой этот Слоун? – подумал Ним. – Что он за человек?»
Долго размышлять ему не дали.
– Мистер Голдман, с вами хочет поговорить председатель. Он звонит с «Ла Мисьон».
Ним взял телефонную трубку, которую протянул ему помощник диспетчера.
– Ним, – послышался голос Эрика Хамфри, – ты ведь хорошо знал Уолтера Толбота? – Даже сейчас, в кризисной ситуации, председатель говорил в обычной невозмутимой манере. Едва поступили первые вести с «Ла Мисьон», он вызвал свой лимузин и вместе с Рэем Паулсеном выехал на место.
– Да, мы были хорошими друзьями, – сказал Ним, чувствуя, как дрогнул голос. Подступили слезы. Они с Уолтером прониклись взаимной симпатией с того самого момента, как Ним пришел работать в «Голден стейт системс» одиннадцать лет назад, и часто разговаривали по душам. Трудно представить, что таких разговоров больше не будет.
– А жену Уолтера ты хорошо знаешь?
– Ардит? Да, хорошо. – Ним почувствовал, что председатель колеблется. – Как оно там?
– Плохо. Я никогда раньше не видел паровых ожогов. И, надеюсь, не увижу. Кожа почти вся слезла, сплошные пузыри и голое мясо. Лица почти неузнаваемы. – На мгновение показалось, что Эрик Хамфри теряет самообладание, но в следующую секунду он спокойно продолжил: – Я хочу, чтобы ты как можно скорее связался с миссис Толбот. Я так понял, она очень расстроена, это естественно. Может, у тебя получится ее немного успокоить, ты ведь друг семьи. И, пожалуйста, убеди ее не ездить в морг. Нельзя, чтобы она видела тело мужа.
– Господи, Эрик. Почему я?
– Кто-то должен, а ты хорошо знал их обоих – лучше, чем все остальные. Я попросил друга Даниэли так же поговорить с его женой.
«Почему ты не сделаешь это сам? – хотелось возразить Ниму. – Ты ведь наш главнокомандующий, ты получаешь огромную зарплату – вроде бы достаточно, чтобы раз в жизни заняться грязной, неприятной работой. И разве человек, погибший при исполнении служебных обязанностей, не достоин того, чтобы его семье позвонил лично глава компании?»
Ничего этого он, однако, не сказал, прекрасно зная, что Эрик Хамфри отдает работе много сил, но очень не любит оказываться на виду, предоставляя Ниму или еще кому-то из компании принимать удар на себя.
– Хорошо. Я поговорю с ней.
– Спасибо. И, пожалуйста, передай миссис Толбот мои искренние соболезнования.
Выпустив из рук телефонную трубку, Ним погрузился в мрачные размышления. Он совсем не умел вести себя в таких ситуациях. Когда рано или поздно придет время увидеться с Ардит Толбот, его наверняка захлестнут эмоции и будет трудно найти нужные слова.
На выходе из диспетчерской он столкнулся с Терезой Ван Бюрен – судя по виду, выжатой как лимон (вероятно, поспособствовало общение с репортерами), – а кроме того, Тереза тоже была дружна с Уолтером Толботом.
– Тяжелый сегодня день, – промолвила она.
– Да, – кивнул Ним и рассказал ей, какое поручение дал ему Эрик Хамфри.
– Да уж, не завидую. Задача не из простых, – поморщилась вице-президент по связям с общественностью. – Кстати, я слышала, ты поцапался с Нэнси Молино.
– Вот же стерва! – с чувством сказал Ним.
– Не без того. Зато журналистка хорошая, смелая – куда лучше, чем куча безмозглых клоунов, которых мы то и дело видим на пресс-конференциях.
– Странно слышать это от тебя. Она ведь сразу была настроена против нас – до того даже, как выяснилось, в чем дело.
Тереза пожала плечами.
– Наша компания достаточно толстокожая – эти пращи и стрелы она переживет. И потом, может, Нэнси не просто так задирается – может, она вас провоцирует, чтобы вытянуть побольше информации. Боюсь, Ним, ты недооцениваешь женщин, видимо думаешь, что они годятся только для постельных упражнений. По слухам, с этим у тебя все в порядке. Ты у нас охотник за юбками, да? – Тереза посмотрела на него с материнским выражением. – Впрочем, наверное, зря я сейчас. Иди, удачи тебе с женой Уолтера.
Глава 4
Втиснувшись – субтильным телосложением он не отличался – за руль своего двухместного «Фиата X1/9», Ним Голдман нырнул в лабиринт центральных улиц. Уолтер и Ардит жили на северо-востоке, в пригороде Сан-Рок. Ним часто бывал у Толботов и хорошо знал дорогу.
Близились сумерки, и вечерние пробки рассосались, хотя движение еще было плотным. Стало прохладнее, но ненамного.
Ним поерзал, пытаясь поудобнее устроиться на водительском сиденье, и в который раз подумал, что в последнее время набрал вес и если его не сбросить, то отношения с «фиатом» зайдут в тупик. Менять машину он не хотел. Она олицетворяла его убежденность, что обладатели больших автомобилей зря тратят бензин, и скоро этому мнимому благополучию придет конец: грядут катаклизмы, в частности – тяжелейший энергетический кризис.
Ним не сомневался: сегодняшний блэкаут – всего лишь начало, горький аперитив, а впереди ждут гораздо более масштабные и длительные отключения, которые начнутся уже через год или два. К сожалению, больше никого это не волновало. Даже в ГСС, где у многих был доступ ко всей информации и прогнозам, царило благодушие: «Не стоит беспокоиться, все будет хорошо. Как-нибудь да справимся».
А пока что – не надо раскачивать лодку и создавать панику.
На протяжении последних месяцев только три человека в «Голден стейт» настаивали на изменении политики: он сам, Уолтер Толбот и Тереза Ван Бюрен. Действовать, считали они, нужно менее деликатно.
Все трое были уверены, что пора прямо и недвусмысленно предупреждать и население, и прессу, и политиков о подступающем дефиците электроэнергии, которого невозможно избежать, но который можно смягчить – если немедленно начать строить новые электростанции и вводить болезненные, непопулярные ограничительные меры. До сих пор, однако, верх брали сторонники другой тактики: поменьше беспокоить власти штата. В результате изменений так и не последовало. И вот теперь Уолтер, один из трех паладинов энергосбережения, погиб.
Ним вновь ощутил острый приступ горя. До сих пор слезы удавалось сдерживать; сейчас, когда рядом никого не было, он дал себе волю. По щекам побежали два ручейка. Отчаянно хотелось сделать для Уолтера хоть что-то, пусть даже совсем эфемерное. Помолиться? Ним попытался вспомнить «Кадиш скорбящих» – иудейскую молитву, которую время от времени слышал на поминальных службах: ее в присутствии десяти других иудеев обычно произносил ближайший родственник. Губы беззвучно задвигались, с трудом выговаривая слова на древнеарамейском: «Йитгадал вейиткадаш шемэ раба. Беалема ди вера хирутэ веямлих малхутэ…» Дальше он не помнил – и насколько же абсурден его порыв.
В жизни Нима случались моменты, когда он, как сейчас, инстинктивно тянулся к вере, стремясь ощутить себя частью своего народа. Но эта дверь была для него закрыта. Путь к религии, по крайней мере к активно практикуемой, ему отрезал отец, Исаак Голдман, приехавший в Америку из Восточной Европы, – юный иммигрант без гроша в кармане и пламенный социалист по убеждениям. Сын раввина, Исаак решил для себя, что иудаизм и социализм несовместимы, и отверг религию предков, чем разбил сердце родителям. Даже сейчас, в восемьдесят два года, он не переставал высмеивать иудейское Писание: «Скучный треп Авраама с Богом и дурацкие выдумки про избранный народ».
Ним вырос, принимая выбор отца как данность. Семья Голдман не отмечала священные праздники – Песах, Рош ха-Шану, Йом-Кипур; теперь уже третье поколение, Лия и Бенджи, дети Нима, росло в отрыве от еврейского наследия и культуры – так бунт Исаака против традиций аукался вновь и вновь. Предполагалось, что у Бенджи не будет бар-мицвы, и Нима порой одолевали сомнения: положим, для себя он определился, но имеет ли право лишать детей пяти тысяч лет иудейской истории?
Задумавшись о семье, Ним вспомнил: он так и не предупредил Руфь, что задержится допоздна. Он потянулся под приборную панель за радиотелефоном – эту роскошь обеспечивала компания, она же и оплачивала счета. Дождавшись ответа телефонистки, назвал домашний номер. Раздались гудки, затем детский голос:
– Резиденция Голдманов, Бенджи Голдман у аппарата.
Ним улыбнулся. В этом был весь Бенджи, такой аккуратный и организованный в свои десять лет, в противоположность Лие – та, хоть и старше его на четыре года, была ужасно безалаберной и на телефонные звонки отвечала небрежным: «Але!»
– Это папа. Звоню из машины. – Семья знала, что это значит: говорить одновременно нельзя, надо делать паузы после реплик. – Дома все нормально?
– Да, сейчас нормально. Только свет отключали. – Бенджи хихикнул. – Ну, ты, наверное, знаешь. Папа, все часы я подвел.
– Молодец. Да, про отключение знаю. Дай трубку маме.
– Тут Лия хочет…
В трубке послышалась возня, потом голос дочери:
– Привет! Мы по телику новости смотрели. Тебя там не было. – Она говорила с осуждением. Дети привыкли, что от лица ГСС по телевизору выступает отец. Вдруг, если его не будут показывать, Лию станут меньше уважать друзья?
– Прости, так вышло. Слишком много всего навалилось. Позови маму к телефону.
После очередной паузы он услышал тихий голос Руфи:
– Ним?
Он нажал кнопку приема:
– Целую ораву надо от телефона отогнать, чтобы тебя услышать.
Не прекращая разговора и держа баранку одной рукой, он перестроился. Мелькнул дорожный указатель: до поворота на Сан-Рок оставалось полторы мили.
– Потому что дети рвутся поговорить? Просто они в последнее время редко видят тебя дома.
Руфь никогда не повышала голос, ее слова всегда звучали мягко, даже когда она его упрекала. Про себя Ним признавал, что упрек справедлив. Зря он вообще поднял эту тему.