Однако что-то предпринимать против Георгия Максимилиановича он пока не собирался: Маленков крупно стране гадить начал уже после смерти Сталина, а пока он был занят делами очень для Советского Союза полезными. Правда, чем он был занят с сорок седьмого по сорок девятый, для Алексея было покрыто мраком тайны — но по косвенным признакам именно он обеспечил победу коммунистов в Китае, и в Корее неплохо так отметился. Так что «попаданец» решил, что «пусть пока работает», а вот со многими другими «товарищами» следовало уже плотно поработать. Потому что то, что они натворили… то есть натворят… то есть не натворят, если об этом заранее позаботиться…
Так как «по первоначальному плану» Алексей Павлович собирался перейти в пятьдесят шестой-пятьдесят седьмой, то историю родной страны этих лет он изучил весьма подробно. И изучил даже то, о чем в учебниках не рассказывалось. И даже то, о чем тщательно умалчивали «перестройщики»: в девяностых и начале двухтысячных за зеленые бумажки, поставляемые в должных количествах, можно было из самых засекреченных архивов очень интересные документы извлечь. Конечно, архивы эти «кукурузником» и его соучастниками были изрядно подчищены — но зачищались-то в основном центральные архивы, а «на местах» очень много интересных бумажек сохранилось. А после начала перестройки с деньгами у Алексея проблем вообще не стало, Вирджилл по его просьбам на бирже периодически вообще чудеса творил. И не только на бирже: именно он сильно подтолкнул австрийский «Раффайзен» к открытию своих отделений в «перестроечной России» — хотя в самом банке об этом и не подозревали…
Так что списочек тех, «кому жить в СССР не надо», у Алексея уже имелся — а вот как поставленной им самим себе цели достичь, у него тоже определенные идеи имелись. И даже некоторые довольно полезные в достижении таких целей знания: он их приобрел — тоже за весьма приличные суммы — после того, как какие-то подонки ограбили его отца. Тогда Алексей, посетив переход больше двух сотен раз, отца от гибели и ограбления спас, а с подонками поступил очень… жестоко, но «обретенные знания» оказались весьма полезными, и он в течение пары месяцев «реального времени» их более чем изрядно «углубил и расширил»…
И был готов их применить уже в этой реальности. То есть морально готов, а вот технически ему требовалась еще определенная подготовка, которой он и занялся. Без фанатизма занялся, посвящая большую часть времени все же учебе и некоторую часть этого времени — «разработке» разных лекарственных препаратов. Тот же артемизинин с одной стороны вроде и был «прорывом в борьбе с малярией», но синтезированный Алексеем спустя месяц дигидроартемизинин был гораздо эффективнее, а полученный еще до Нового года артесунат позволял использовать препарат внутривенно при тяжелом течении болезни. К тому же парень помнил, что в чистом виде все эти препараты могут вызвать появление устойчивых к лекарству мутаций паразита, так что пришлось ему «изобретать» и пиперахин для производства комплексного препарата против достающей страну болячки…
Но то, что он всю эту «химию» «придумал», существенно развязало ему руки в проведении «технологической подготовки» к намеченной им зачистке «ненужных людей»: рядом с опытным фармзаводом практически специально для него построили еще одну лабораторию (большую, трехэтажную), его заказы на различное оборудование было приказано (причем лично товарищем Сталиным) исполнять с наивысшим приоритетом — и никто вообще не совался в то, чем Алексей в этой лаборатории занимался.
Пенициллина в Союзе стало производиться уже достаточно, так что на опытном заводе в мединституте со спокойной совестью прекратили его производство — и приступили к выпуску на той же, хотя и изрядно доработанной, установке хлортетрациклина. А после того, как Мария Петрович (председатель Приреченского колхоза) получила орден Трудового Красного Знамени за то, что в Приреченской заработала птицеферма, выдающая ежедневно по сорок с лишним тысяч яиц — в основном благодаря тому, что кур там этим хлортетрациклином периодически кормили — производство ценного ветеринарного препарата стали налаживать и в Витебске, и на фармацевтической фабрике в Уфе: руководство страны денег на фармацевтику не жалело. Тем более не жалело, что препараты получались заметно дешевле, чем зарубежные, и изрядную часть лекарств удавалось с выгодой и за рубежом продавать, закупая на вырученные деньги очень нужные стране вещи. И помогая там, за рубежом, тем, кто мог помочь Советскому Союзу устоять «в борьбе с происками империализма»…
Собственно, в том числе и по этой причине никто особо и не интересовался, чем именно в лаборатории мединститута занимается студент второго курса. То есть был приказ «не интересоваться» и все его старались выполнять. Почти все старались…
Товарищ Лихачев, завершая работу в качестве директора института, с Алексеем очень серьезно поговорил:
— Алексей… Павлович, из вас же может получиться… уже получился блестящий фармацевт, почему же вы так упорно отказываетесь перейти с лечебного факультета на фармацевтический?
— Просто потому, что с медпрепаратами я просто смог осуществить то, что когда-то случайно запомнил. А вот придумать что-то новое у меня вряд ли получится. Так что я продолжу учиться тому, в чем надеюсь хоть какую-то пользу стране принести.
— Но у вас успехи в этой учебе… довольно посредственные, а если вы уже имеете серьезную базу в фармацевтике, то, скорее всего, вы бы смогли в ней достичь гораздо больших успехов и пользы, как вы говорите, принести тоже гораздо больше.
— Это вряд ли, моих знаний хватило лишь на то, чтобы воспроизвести что-то механически заученное, но вот понимания того, что я делал, у меня нет ни малейшего. А в педиатрии у меня такое понимание уже появляется. Да и мне просто неинтересно фармакопеей заниматься.
— Он врет, причем врет нагло, — Андрей Гаврилович высказал свое мнение об этой беседе Лаврентию Павловичу в исключительно жесткой форме. — Причем он ведь не может не понимать, что я понимаю, что он врет, но все равно…
— А почему вы считаете, что он понимает что вы понимаете…
— Тот же хлортетрациклин впервые был получен только в сорок пятом, уже после окончания войны, и он ни от каких фашистов узнать технологии его производства точно не мог. Даже у американцев, которые его, собственно, и открыли, нет ничего близкого по эффективности тем технологиям, которые предложены Вороновым. И я уверен, что он это прекрасно знает — но категорически отказывается заниматься… официально заниматься хотя бы антибиотиками. А препараты и материалы, которые им предложены для кардиохирургии… вы же знаете, я этими вопросами занимаюсь уже очень долго, и вообще-то в курсе всего, что в этой области в мире делается. Поэтому я могу с уверенностью говорить, что то, что он предложил, до него никто в мире не делал и даже не работал в этом направлении! И ведь если бы не его изобретения, то, боюсь, мы бы не смогли спасти товарища Жданова, а сейчас я могу с определенной уверенностью говорить, что скоро Андрей Александрович практически полностью поправится. Конечно, ему придется, как предупреждал Воронов, до конца жизни ежедневно глотать эти таблетки, но их глотать ему нужно будет, я надеюсь, еще очень много лет…
— У нас некоторые товарищи говорили, что этому Воронову очень понравилось меню торжественных обедов, устраиваемых для товарищей, получивших высокие награды — так что, возможно, он думает, что за открытия, совершенные не по профилю работ, награды будут выше и его чаще на такие обеды приглашать станут… Шучу, конечно. Однако и насильно заставлять его заниматься тем, чем он заниматься не хочет, мы не станем.
— Хм… а насчет того, что его чаще нужно на такие обеды приглашать, я, пожалуй, соглашусь. За эти спиральки нитиновые и клопидогрел… он же не только товарища Жданова спас, мы же подобных операций довольно много провели, а когда хирургов побольше обучим, то речь пойдет уже о сотнях, даже тысячах спасенных жизней…
— Вот вы его и пригласите. Я… товарищ Сталин ждет от вас соответствующего представления о награждении, и лично я его точно поддержу. Подготовьте представление и мне его занесите, так оно гораздо быстрее по инстанциям пройдет. И большое спасибо за то, что выкроили время это все со мной обсудить…
Когда Берия доложил об этом разговоре Сталину, тот поинтересовался:
— А вы выяснили, кто прислал в секретариат записку о том, что у товарища Жданова был инфаркт? И кто сообщил о том, что именно у товарища Лихачёва уже отработана методика излечения подобных… неприятностей?
— Соображения есть, доказательств нет. Больше всего непонятно во всем этом деле то, что письмо в секретариат было направлено за несколько дней до того, как Андрей Александрович почувствовал себя плохо, так что разные мнения по этому поводу имеются. Но лично меня смущает больше всего то, что в этом письме были поименно перечислены те товарищи, которые категорически настаивали на неверном диагнозе — то есть у меня есть серьезные подозрения в том, что все это не само по себе случилось. Так что пока — разбираемся, а эту врачиху… Тимашук, ее, думаю, нужно наградить. В том числе и за то, что не побоялась против таких авторитетных товарищей выступить.
— Наградить, безусловно, мы ее наградим. Но и насчет письма — ведь если бы его не было, то мы бы этим докторам… мы бы им поверили. Так что следует и докторов всех очень тщательно проверить, а товарища Лихачёва и Воронова, конечно, тоже не отметить было бы неверно. Этим вопросом кто-то у тебя занимается?
— Нет, у Абакумова есть неплохие специалисты. Виктор Семенович предлагает дело это провести без особой шумихи: он тоже убежден, что Жданов не сам по себе заболел, а если все делать тихо, то можно будет выйти и на инициаторов. Вряд ли доктора эти… — из уст Берии сорвалось очень специфическое и совершенно русское определение, — сами все это затеяли.
— Хорошо. Займись этим сам… тоже, держи все на контроле. А наградить тех, кто товарища Жданова из этой жопы вытащил, будет тем более правильно. Будет выглядеть так, что мы высоко оценили их борьбу с безжалостной природой — а с теми, кто природу такое проделать заставил, мы, безусловно, разберемся. Тихо и особо даже не спеша. Мне пока кажется, что время для этого у нас еще есть. По крайней мере, хочется на это надеяться…