Глава девятнадцатаяВ ущелье
«Роботы» и смена лидера
С грузом шагалось намного медленней.
По-прежнему молчаливо-флегматичный, Ваня походил на бесстрастного робота, подминающего под себя пространство. Плевать на опасности, возможное зверье, мишек, да и окружающие красоты ему тоже были безразличны! Мальчишка лишь морщился и поддавал темпа или с неудовольствием ожидал отстающих спутников.
«Жесткий ты, – наблюдал за ним Борис Петрович. – Ненормально! Такому волю дай – пинками погонит! Но молодец!»
Дорога давалась мужчине нелегко. Если Ваня напоминал грацией ягуара или гепарда, то Петровича можно было уподобить русскому тяжеловозу: как ни стегай, быстрее не пойдет.
Анна Иосифовна выбрала средний темп, из которого не выбивалась.
– Роботы! – ворчал под нос Петрович. – Недаром родственнички…
Он начинал сдавать и нервничал. Сил придавало одно: неутомимость и размеренность спутников.
Чирк, чирк, шкряп, шкряп! Равномерно. Без пробуксовок. Как хорошо смазанный станок.
Забавно, что краткое описание долины Хыр-Хушуна испанца Антонио Загиреса совпадало с тем, что они видели сейчас. И скалы на входе, напоминающие щипцы, и деревья с ободранной местами корой.
Только рассматривать времени не оставалось.
Чирк, чирк, шкряп, шкряп…
«Роботы! Как есть роботы! – нервничал, обливаясь потом, Петрович. Он понимал, что, судя по описанию, это лишь начало. Проблемы начнутся дальше, при подъеме на плато. – Главное, сегодня до трех розовых столбов дойти». – Он вглядывался в сумерки.
Неловко поставленная нога вдруг соскользнула с камня в ручей и, заваливаясь на бок, Петрович увидел, как перекосилось лицо Анны Иосифовны. Ваня же успел сделать за этот момент два прыжка в его сторону.
«Чистый зверюга! – успел подумать мужчина. – Молодца!»
Удар головой со всего маху о камень оказался не сильным: смягчил рюкзак, навьюченный «выше крыши», а вот ледяной воды черпанул. Как только пар не пошел…
Неожиданно жесткая для мальчишки рука ухватила Петровича за куртку и выдернула с первого рывка из воды.
Выползая на берег, Петрович тихо радовался вынужденному перекуру.
– Пять минут! – сказал Ваня после осмотра. – Слава богу, все цело. Удивительно – высота-то метра полтора. Как голова?
– За это не бойся, – улыбнулся мужчина. – Ни разу – ни на спаррингах, ни на соревнованиях – в нокаутах не был!
– Индивидуальные особенности! – заулыбался в ответ Ваня. – Ну что, пошли?
Невзирая на разницу в возрасте, на пешем ходу руководитель сменился.
Петрович не спорил. Опыт прожитой жизни говорил, что командный принцип допускает временную смену лидера – все по ситуации.
Покорно встав с мокрого пятна на камнях, он подался следом.
Чирк, чирк, шкряп, шкряп…
Глава двадцатаяВчера
Встречи, отход и наркоз
На следующий день после первых шагов конкурентов по девственному берегу мыса Рытый, Мишка с дядькой Иваном отошли от пирса в поселке Листвянка[33]. На берег смотрели с выражением «последнего прости». По крайней мере, у Птахина возникло именно это ощущение.
Может, от переживаний? Ознорский планировал выйти под вечер, но корабль оказался не готов.
В детали Мишка не вдавался и, раз выдалась такая возможность, отпросился в театр авторской песни, к другу отца на его вечерний концерт. Добежал до места, поздоровался со знакомыми и проскочил в зрительный зал. Присел на краешек жиденького стула из пластика и замер.
Когда Мишка впервые услышал Евгения Кравкля, то был покорен сразу. Сильно уж отличалось то, что происходило в зале, от привычных телевизионных картинок.
Хозяин узнал опоздавшего паренька и, вопросительно глянув на него после очередной песни, поднял указательный палец: мол, один пришел?
«Один, – кивнул в ответ Мишка. – Забавно! У всех друзей отца одна система знаков. Удобно».
После концерта, аплодисментов и поздравлений хозяин зала дядя Женя потащил Мишку в гости к местному художнику – Осипову.
Далеко уйти не успели, и Кравкль неожиданно крикнул:
– По-моему, вон они едут!
С противоположного берега речки Крестовки, почти пересохшей за лето, рухнул в районе брода, кряхтя отсутствием глушителя, четыреста второй «Москвич». Успешно форсируя водную преграду и разбрызгивая принесенную на крыльях воду, он шустро запылил по грунтовке.
– Мишка! – вылетел из машины заслуженный артист Иркутского драматического Дубаков. – А батя где? – Обнимался он всегда по-медвежьи – крепко и широко.
– Здравствуйте, Николай Васильевич! – с трудом освободился из цепкого капкана Птахин. – Путешествует батя. На Востоке сейчас.
Машину заглушили, и Мишка вдруг услышал музыку. Что-то старинное играло, да еще с каким-то скрипом, словно из коллекции старых отцовских пластинок.
Оказалось, и в самом деле патефон и те самые пластинки.
– А ты как думал! – радостно крикнул художник Осипов, выбираясь с заднего сиденья. Поющий ящичек он оставил внутри салона. – В пятидесятых с патефонами даже по улицам гуляли! Сумки специальные для пластинок шили. Знаешь, сколько таких меломанов по городу ходило!
Все забрались в машину.
Мотор прогрохотал серию рулад, заглушая голос патефона, и понесся в сторону театра.
Утром на дядькином «пароходе» Мишка ел яичницу и пялился в иллюминатор.
Слева по борту тянулся такой разный берег Байкала. Чайки кружили в кильватере и, делая вид, будто высматривают что-то важное, ожидали подачки. Покачивала полуметровая волна.
Ходу до Ольхона – одиннадцать часов, там ночлег. Утром – выход на Рытый, дальше действовать по обстановке.
Пришла мысль, что надо бы на Ольхоне взять с собой пару человек из рыбнадзорской братии – мало ли что.
Хотел сказать дядьке, но не успел – уснул, убаюканный мерным покачиванием «морского охотника», прямо на диване кают-компании.
Кирпичная пятиэтажка с Семенычем и практикантками на балконе во сне появилась неожиданно.
«Значит, так надо!» – решил Птахин, направляясь к Семенычу, пускающему дым из окна.
Однако, как ни старался он идти быстро, хрущевка не приближалась.
Добавил скорости. Из-под ног с воркованьем и свистом выпархивали голуби и перепелки.
Бесполезно! Все оставалось на своих местах.
Пробовал лететь, помахивая локтями, но дом все равно отдалялся.
Семеныч по-прежнему разглядывал фиолетовый горизонт, практикантки, как всегда, махали руками с балкона. Управлять сном сегодня не получалось, и вскоре Птахин провалился в темное забытье без картинок.
Глава двадцать перваяОхота «с подхода»[34]
Сны и начало охоты
Лежку Юрка сделал подальше от воды. Журчание и бульканье между странных камней казалось слишком сильным.
Необычный окрас валунов бросался в глаза, но, когда бежал вверх по речке, приглядываться времени не было. Иной раз мерещились какие-то рисунки, но, скорей всего, они были естественного происхождения. Хотя странно себя здесь Юрка чувствовал, очень странно.
Такое с ним впервые. Обычно он в лесу как у себя дома, а тут словно в гости пришел. Вот тебе и Рытый. Выходит, истории не на пустом месте родились.
Один-единственный раз он ощутил подобное, когда заблудился в лесу в тринадцать лет, будучи в гостях у родни из Малой Голоустной. За грибами решил сбегать, да так до сумерек и проходил. Когда стемнело, на сосну забрался и только с высоты огни домов увидал, а возвращаясь, забрел прямо на поселковое кладбище.
Там-то и стало жутко. Детские страшилки вспомнились: про мумию, черную руку, а еще про «отдай мое сердце».
Напугался, конечно, но бежать и безумно орать не стал – удержался. Помнил из тех же сказок, что лишь смелые выживают. Так с трясущимися поджилками и шел между могилками.
Со стороны глянуть – спокойно шагал, а если при свете дня кто Юркину физиономию увидел бы, так и сам бы помер – белый как мел, чистый покойник!
Дома румянец появился, только когда чаю с малиной попил.
Улыбнулся воспоминаниям и, повернувшись на бок, прикрыл глаза. К журчанию и вздохам реки он уже привык и новый звук наверняка не пропустит.
Спустя какое-то время усталость взяла свое, и Юрка стал дремать.
Чтобы окончательно не заснуть, он улегся хитро: перед провалом в сон рука падает с туловища – и он просыпается.
Хороший навык. Тело отдыхает, прикемариваешь, но тем не менее продолжаешь слушать окружающее пространство…
Зашумели вершины деревьев. Это ветерок-бродяга несется на свободу, к байкальским просторам.
И нет ему дела до гостя незваного – дальше, к выходу из долины, летит… А там еще идут трое, вверх шагают по речке. Устали, особенно один сильно замаялся, даром что большой.
А темнота поднимается. Вытесняет свет дневной – толкает наверх из ущелья. Торопит. Скоро уже кусты зверями казаться будут. Тяжело идут людишки, обреченно.
Порх! Полетел ветерок над рощей тополиной теребить пушистые кроны.
Гнутся макушки. Дрожит листва. Сверкает белым с тыльной стороны.
Створ утесов, на щипцы похожий, все ближе. Хлоп мимо них, края обвеял порывом – и на простор!
Над мысом травянистым летит. Трепещут эдельвейсы, кивают вслед.
Хорошо быть ветром – красоту ворошить и по камням ног не ломать.
На то он и властитель, чтобы миловать или казнить. На Байкале только попадись, когда ветер силы набрал – несдобровать.
Метнулся над рыбацкой избушкой. Разогнал дымок над крышей.
О «конек» стукнулся, обежал его ручейком.
Собрался с силами и по воде, затихшей к вечеру, ударил. Пролетел сотню метров да и растворился-замер-рассыпался. Успокоился в вечерней тиши…
Юркина рука в очередной раз упала и больно ударилась костяшками о камень.
Шевельнулся-сел и поднял тучу вечернего комарья вперемешку с мошкарой.