При Берии служила вертухаем на зоне, за что поимела орден Красной Звезды. На вахте же старушка была чистым цербером. Своей клюкой Энгельсина орудовала шибче шаолиньского монаха, чему Петр был многократным свидетелем.
Выходя на крыльцо, он грудью в лоб столкнулся с пареньком, которого уже видел мельком пару раз. Этакий хмырь, в очочках, такой весь из себя интеллигентный, симпатишненький, с тремя замерзшими гвоздичками в дрожащих ручках, взгляд возвышенный и мечтательный.
Он явно на что-то рассчитывал, собираясь пригласить одну из местных девиц на романтическое свидание в местную филармонию или органный зал, благо недалеко топать, а на улице мороз.
— Ща Энгельсина его выпрет, зуб даю! — Хворище, стоявший рядом, подпрыгивал от мороза, но с самурайским терпением ожидал, когда Петр докурит до половины и отдаст ему, как он выражался «допинать габасик».
И точно. Петр, закрывая за собой дверь в холл, услышал зычный голос старой вахтерши, для которой прошедшие годы не изменили сути службы:
— Шо вы хотели, вьюноша?
Начало было интригующим, и Петр, хорошо зная повадки Энгельсины, задержался у стенда, делая вид, что читает какую-то лабудень о жизненных прелестях его родного факультета.
— Извините, вы не можете позвать Свету из 312-й комнаты?
— Это хто такая? — Энгельсина, глядя из-под очков, продолжала поедать картошку.
— Ну… Ну… она блондинка такая, на психологическом учится…
— Нету ее! — грозно обрезала вахтерша между чавканьями.
Очкарик задумался, нахмурил лобик и выдал:
— А Олю, ее соседку? Она брюнетка, глаза голубые, высокая. Тоже на психологическом учится.
— Нету ее, сказала же! — Ложка гремела уже по дну банки.
Петр решил было, что теперь типец отвалит несолоно хлебавши. Действительно, Энгельсина, демонстративно облизав ложку и убрав банку в стол, отвернулась. Погрузившись в недра своего баула, она стала что-то сосредоточенно там искать, давая понять, что аудиенция закончена.
На столе по очереди появились зонт (зачем ей зимой?!), одна за другой несколько косметичек, кошельков и сумочек размером поменьше, пакет с вязаньем и торчащими огромными спицами (мечта киллера-ниндзя!).
Петр перевел дыхание, однако, как из рога изобилия, извержение из недр сумки продолжалось. Позвякивающая связка то ли ключей, то ли отмычек весом кило на два, объемистый томик в потрепанном красном переплете (определенно мемуары Железного Феликса!), газовый ключ, следом плоскогубцы (никак бабуля подрабатывает ночами у рэкетиров, только утюга не хватает!) и еще куча всякой всячины предстала перед глазами изумленного Петра. Оказывается, Энгельсина искала открывашку, которая, как всегда, оказалась на самом дне сумки.
Для Петра, как любого нормального мужчины, обладавшего здоровой логикой и реалистичным трехмерным восприятием пространства, нерешаемой задачей было то, как женщины умудрялись впихнуть в свои кошелки столько ненужного барахла, при этом называя их игриво дамской сумочкой!
Но самым главным было то, что, таская все это с собой, они в нужный момент в этой самой сумочке ничего никогда не могли найти!
Не обращая ни на кого внимания, Энгельсина свалила все назад в баул и продолжила трапезу.
Следующими по очереди значились уже дефицитные сейчас астраханские кильки в красно-синей баночке, их торопил закипающий чайник. Открытая баночка рыбных консервов призывно манила ароматами.
Хитрые кильки подмигивали с куска хлеба, куда их щедро укладывала вахтерша, перед тем как отправить в рот. За спиной голодный Хворин жадно сглотнул, а заурчавшее пузо ему вторило: «Пора уже есть, господа!»
— Надо этому донжуану надавать по жбану, — он, как всегда, скаламбурил, — а то он всех наших девок окучит зараз — пи… — под взглядом Петра он осекся, не завершив нецензурную рифму.
— Гляди, не ушел, греется еще здесь, зараза!
— Тебе что, батареи жалко? Видишь, у человека проблема: лампочка горела, а Света не давала! — Петр сочувствующе посмотрел на парня.
Однако очкарик решил не сдаваться. Что-то пробормотав про себя, он ринулся к вахтерше с одержимостью камикадзе, увидевшего вымпелы американских авианосцев. Набрав воздуха во впалую грудь и зажмурившись, он выпалил:
— Не будете ли вы так любезны пригласить Галину с комнаты 408! Она тоже на психологическом учится.
Не ожидавшая такого напора Энгельсина ойкнула и выронила последний бутерброд. Кильки плюхнулись обратно в банку, щедро обдав ее томатными брызгами. Шифоновая блузка, как и настроение вахтерши, были безвозвратно испорчены.
— Вьюноша, вы не поняли? Я сказала русским по-белому: никого нет с психологического! Все девки по домам на каникулы разъехались!
— И что, совсем никого нет? — шмыгнул парень носом, растерянно теребя гвоздики.
Вахтерша исподлобья смотрела, но молчала.
— И… и что же мне делать? — не унимался он, не понимая, что размахивает красной тряпкой перед быком.
Петр цыкнул дергавшему его за рукав Хворищу — мол, смотри, что сейчас будет.
— А хрен его знает! — Энгельсина встала, могучим телом возвышаясь над столом, словно грозовая туча, и отрезала, как метнула молнию. — Е… — она громко кашлянула, — трахайте филологов!
Очкарик, не ожидая такого, застыл соляным столбом, выронил цветы, а через мгновение, побледнев, а затем покраснев как рак, пулей вылетел на улицу, по пути чуть не влепившись в согнувшегося от смеха Хворище. Петр же, прислонившись к стене, молча открывал рот, как выловленная рыба, хватая воздух — смеяться не было сил.
— Антиллегент хренов! — подвела итог Энгельсина.
— Энгельсина Эдмундовна, вы чай с медом будете? — Петр, всхлипывая остатками смеха, обратился к ней. — Меня на днях угостили.
— Угу. — Она, наклонившись, извлекла из недр тумбочки пол-литровую банку. — Не пожалей бабушке, служивый!
— Яволь, герр майор!
Петр ничуть не обиделся, прихватив с собой ее банку. Он прекрасно знал, что в бабулиной заначке мед будет целее, чем в студенческом холодильнике, к тому же она угощала его частенько: то своей выпечкой, то подбрасывала картошечки с домашними разносолами.
Открывая дверь в комнату и столкнувшись прямо лоб в лоб с ночной пассией Лысого, он скривился от жуткой смеси запахов табака, лука, перегара и пота, разившей от девицы.
«Нет, я бы столько не выпил! Где же он разыскивает таких уродин? Мало того, что не фонтан, как бэтмен в ночи, так еще, видимо, она и храпела этой ночью!»
На все насмешки своих товарищей небрезгливый Лысый всегда отвечал просто: «Если страшная — это, конечно, минус, если дура — это минус, если дает, то минус на минус будет плюс. Да и уламывать не приходится!»
За свои сексуальные подвиги этот рыжеволосый студент с густой кучерявой шевелюрой и получил кличку Лысый, что приводило в недоумение окружающих, слышавших это прозвище.
Дело в том, что на причинном месте у сего субъекта растительность полностью отсутствовала, а женщины, как известно, не только любопытны, но и болтливы. А также мстительны, как кошки. Ну это когда ты ее против шерсти погладишь, а она тебе втихушку в ботинки нагадит.
Так как ограничиться в количестве, не говоря уже о качестве, Лысый не мог, то жизнь в их комнате потихоньку стала превращаться в начинающие набирать популярность бразильские и мексиканские сериалы. Отличие было лишь в том, что действующими лицами помимо их воли нередко становились и Петр с Хворищем.
Конец их терпению пришел после того, как очередная нимфа, которой Лысый выписал отставку, улучив момент, выплеснула ведро кипятка на голову Вовчику, как она посчитала.
Однако в темноте студенческого туалета, в котором лампочка отсутствует по определению, она не разобрала, что это был не Вовчик, а Хворище, на свою беду попавший под ее горячую, в прямом смысле, руку. Спасло его только то, что она ждала достаточно долго и вода успела остыть, так что Хворин отделался чудом.
В итоге они, уставшие от амурных похождений соседа с последующими разборками между ним и визжащими, царапающимися девицами, сначала хотели устроить Вовчику «темную», но передумали.
Петр еще в армии усвоил простую истину: «Дураков учить — только портить», поэтому бить они его не стали, но все равно по окончании летней сессии отомстили.
Напоив до поросячьего визга, в невменяемом состоянии погрузили в междугородний автобус и в таком виде отправили на каникулы домой к родителям, заменив вещи в чемодане гантелью, ворохом грязных носков и использованных презервативов, которые ради этого дела тайно собирали в течение полугода…
Следом за Петром ввалился Хворище с подобранными цветами и сочно плюхнулся тощим задом на жалобно скрипнувшую койку.
— Твоей пригодятся!
Цветы перекочевали на кровать Лысого, который сосредоточенно рылся в куче белья, вываленного на пол из тумбочки.
— Вова, пасьянс зря раскладываешь! — Лысый поднял голову на глубокомысленное замечание Хворища.
Смысл данной фразы был прост. Студенческий пасьянс заключался в следующем: соберите все грязные носки в комнате, постирайте их, высушите. Сложите вместе с остальными чистыми носками. Тщательно перемешайте. Разложите. Отложите все рваные носки (пригодятся). Затем сложите по двое все остальные носки. Если после этого носков на полу не осталось — пасьянс сошелся!
— Я вчера твои носки со стула и свитер дал Димону, он к бабе собирался, вроде вечером обещал вернуть! — с тем же задумчивым видом произнес Сергунчик.
На «козел, без меня ничего не бери» он привычно отмахнулся, уже выуживая из холодильника последний кусок сала и чеснок.
Петр, нарезая черствый хлеб, обернулся к Лысому:
— Ты бы, Вова, с бабами бордельеро-то заканчивал, авось подцепишь от таких образин заразу…
— Ага! — довольно заржал Хворище. — У тебя иммунитет слабый, Вовчик, триппер не гриппер! — сегодня он был в ударе и сыпал перлы налево и направо. — Помрешь от недостатка вытаминов! Га-а-а!
— Лучше меня, как нормального мужика, доканает трипперище, чем кончиться от дрища! — Лысый не остался в долгу, а Петр заулыбался.