. Этого хватило.
Я никогда не получал от Лоры больше, чем когда-нибудь получал от Гретты. Она была очень особенной, не просто ещё одной старой однокашницей, мисс Оккультизм-1970, чьи пламенные амбиции в девятнадцать лет состояли в том, чтобы вызвать дух Алистера Кроули, дабы он овладел ею и сделал её величайшим магом на свете. Теперь она управляла магической лавчонкой на Фрэнкфорд-авеню, недалеко от твоей теперешней конуры, за одной из тех заколоченных витрин. Поскольку твой разум прогрессирующе разжижался под бормотание про ауры, прошлые жизни и всю эту ньюэйджевскую бредятину, ты быстро стал последователем нашей старой знакомой Лоры Говард, верно?
Я посетил один из её, ээ, сеансов. Поначалу всё, что я делал той ночью, это сдерживал смех.
Но нет…
Попозже, когда все сосунки разошлись, с отплясывающими в их задурённых головёнках видениями прошлых жизней в Атлантиде, она уставилась на меня, словно змея, непроницаемым и неумолимым взглядом. Что-то глубоко внутри подсказывало мне, что пора уходить, пора убегать, что вся моя душа лежит, как на ладони.
— Привет, Пол, — тихо сказала она. Я не находил никакого подтекста в её интонациях, словах, жестах. Они казались смесью удивления, страстности и ненависти, и почти машинальной апатии, слитых воедино.
Мы долго беседовали, о былых временах, о тебе и о Гретте, и иногда она почти походила на исповедника, кого-то, кому я мог открыть свою душу, а иногда она становилась инквизитором, а я — её беспомощным узником.
Мы вышли где-нибудь перекусить, не в модный ресторан, о нет, не в этом районе, но в забавную японскую забегаловку, где, учитывая утончённость посетителей, сукияки подавали в виде большого сэндвича.
Потом мы вернулись назад, ещё немного поговорили и занялись сексом. Я думаю, это было частью заклинания, наложенного ей на меня, чем-то магическим.
Впоследствии она посмотрела мне в лицо в полутьме — непроницаемыми, как у кошки глазами — и сказала: — Ты чего-то хочешь, Пол. Ты очень этого хочешь.
И я хотел. Я боялся произнести это вслух. Но действительно, именно тогда, я хотел вернуться назад и заново перевить нити моей жизни, переделать всё получше, избавиться от тебя, Генри.
Тогда она рассказала мне. Она рассказала мне секрет твоей смерти.
— Я знаю, что ты сделал…
Ты снова удивил меня, действительно сев прямо при этой твоей фразе. Я понял, насколько измождённым и истощённым ты стал, будто девяностолетний, обеими ногами по бёдра в могиле. Я думал, ты прямо тут и рассыплешься грудой костей и слизи. Но ты твёрдо решил высказаться.
— Я знаю о своей смерти, — сказал ты. Как ты стал красноречив, Генри. Что теперь искажало твоё лицо — только ненависть или элементарный страх? — Она прорастала во мне, будто семечко, как только я появился на свет. Лора рассказала мне это. Всё живое должно умереть. Смерть встроена в нас. Когда мы молоды, она маленькая, дремлющая, словно до поры не обнаруженная опухоль с булавочную головку. Но она там, медленно растёт, пока мы стареем, пока наша живая ткань уменьшается, пока, ко времени нашей старости, на нас не навалится великое бремя смерти, с небольшим остатком жизни. Иногда очень глубокие старики могут посмотреть в зеркало и увидеть, как смерть глянет в ответ, смерть, носящая старческое лицо, как маску из тонкой ткани.
— Лора назвала мне её имя, — ответил я. — Я могу подозвать её или прогнать, как собаку. Всё, что мне нужно было сделать — неделю шептать это имя каждую ночь и я пробужу её. Так я и делал, каждую ночь я возносил свои молитвы, думая о тебе.
— Почему?
Это поразило меня. Внезапно это я стал тем, кто висел на краю пропасти. Я нащупал нужные слова.
— Почему? Потому что ты это заслужил.
— Нет, почему Лора Говард сделала это?
Это было ювелирно, мой друг. Твой искусный укол из прежних дней. Мастерский и мучительный. Именно тогда ты казался умоляющим меня, в отчаянии не потому, что твоя смерть пожирала тебя изнутри наружу, пока мы говорили и не потому, что я явно тебя ненавидел, но потому, что ты утратил дружбу Лоры Говард, потому что она отвернулась от тебя по какой-то непостижимой причине.
Я на самом деле тогда хотел успокоить тебя. Моя собственная ненависть начала слабеть. Я хотел помочь тебе.
— Не знаю, — ответил я. — Я уплатил ей за, ээ, профессиональные услуги — то есть секрет, имя, заклинание, всё такое — но не думаю, что её заботил гонорар. Вероятно, это часть неких её махинаций. Кто знает, чего она пыталась добиться. Мы — всего лишь её инструменты, марионетки.
Тут я почувствовал беспомощность. Я встал, собираясь уходить.
— Не понимаю, — сказал я. — Почему ты просил меня приехать сюда этой ночью, если всё это знал? Просто встретиться со мной лицом к лицу? Что хорошего это дало? — Я вновь разозлился на тебя. — Ты всегда был немного идиотом, Генри.
— Да, был, но не в прошлый раз. Я тоже ходил к Лоре, как только понял, что случилось.
Я замер в дверях.
— Она была такой, как ты её описал, Пол, словно непостижимая змея — ни ужаса, что её старые друзья убивают друг друга, ни сожаления, ни чего-либо вообще. Думаю, она уже не совсем человек…
— Генри, у неё осталось больше человечности, чем в тебе сейчас и я…
— Заткнись и дай мне закончить. Она сообщила мне кое-то важное. То, что я счёл весьма утешительным, учитывая все обстоятельства. Думаю, это — часть её схемы, что ты узнаешь это вот так. Чёрт, Пол, тебе стоит это услышать. Она сообщила мне, что моя смерть и вправду похожа на маленькую собачку на заднем дворе, которая прибежит, как только закончит свои дела, как только разберётся с этим колоссальным дерьмом — моим гниющим трупом. Тогда она и прибежит. Домой, к папочке. К тебе. И она голодная.
Я вернулся в комнату, готовый — даже не знаю, к чему — готовый удавить тебя прямо здесь и сейчас, собственными руками, ради удовлетворения, чтобы отвергнуть, отбросить всё это, чтобы выкрикнуть тебе в лицо, пока ты умирал, — нет, нет, ты хнычущий болван, всё это из-за тебя…
Но ты оказался слишком быстрым для меня. Ты умер именно тогда, когда там сидел — глаза вдруг закатились, челюсть отпала и из твоего рта раздались звуки телефона, голоса Гретты, грохот E-1 и царапанье по металлическим ступеням.
И было что-то ещё, что-то ползающее внутри тебя, под твоей кожей, ничуть не похожее на собаку, скорее на огромного паука, выбирающегося наружу.
Тогда я закричал и бросился из комнаты, вниз по лестнице, столкнувшись с Греттой. Я с трудом понял, что она в моих объятиях. Мы вместе покатились к лестничной площадке, отскакивая от стен, хватаясь за перила, путаясь в переплетённых ногах. Это был жуткий танец и я ошалел, словно записывающая игла в моём разуме прыгала и царапала по всем записям, и всё перемешалось, кусочек того, стружка этого — и прежде, чем понял, что делаю, я поцеловал её, сильно и страстно, не потому, что ещё желал её, но как отрицание всего этого, Генри, как последний брошенный вызов ханжескому лику времени; будто именно в это мгновение тебя никогда не существовало, и мы с ней все эти годы были женаты, но мы не были старыми и бедными, и всё сложилось иначе; нет, словно этого вообще не было — словно каким-то образом мы трое ещё были все вместе и ты ещё оставался моим другом, и мы оба любили Гретту, а она равно любила нас обоих и конец, которого мы достигли, был прекрасен и романтичен, а не просто жалок…
Она отстранилась в испуге.
— Что случилось? — спросила она.
— Не могу рассказать. Я позвоню позже…
Думаю, она поняла, что вид моего лица и тон голоса выражал горе.
Она рыдала у меня за спиной, когда я выбежал из дома, по улице под холодным дождём, прямиком к высокой заржавленной платформе.
Скрип-скрип, тук!
Оно поджидало меня. Один раз я увидел его, извивающееся меж ступеней, почти у моих ног. Я мельком заметил его, когда оно кануло в темноту внизу: нечто, похожее на мясистую бесчешуйную рыбу с человеческим лицом, и крабьими лапами и клешнями.
Остаток пути вверх по лестнице, на платформу, я пробежал.
Чернокожий мужчина сидел в дальнем конце на самой дальней скамье, куря и читая газету. Он глянул один раз, затем продолжил читать.
Скрип-скрип.
Я таращился на ступени, в растущем ужасе, когда заметил, как что-то движется на площадке внизу, где лестница поворачивала. Что-то карликовое и уродливое, но уже более человекоподобное, с руками и ногами.
Я хотел подбежать к чернокожему мужчине. Но что я мог ему сказать? Что он мог сделать?
Внизу, на площадке, тварь вышла из тени в полумрак и я увидел, что у неё было моё лицо, непропорционально большое для тела. Наши взгляды встретились. Оно разборчиво проговорило, твоим голосом, друг мой.
— Теперь я целиком твой.
Тогда я мог убежать. Можно было перелезть через пути, рискуя поджариться на третьем рельсе. Но именно тут я увидел, что прибывает поезд. Всё, что я мог сделать — это оставаться на месте, вцепившись в колонну и наблюдая, как тварь старательно и неотвратимо поднималась по ступеням, слишком большим для её недоразвитых ножек.
Всё, что я мог сделать — это держаться, пока свет поезда становился всё ярче и ярче, пока слышалось, как грохочущие вагоны приближались, о, слава богу, приближались.
Я сразу же забрался в вагон. Чернокожий мужчина сидел в дальнем конце пустого, кроме нас, вагона, всё ещё читая свою газету, словно не замечал твари. Когда двери с пыхтением закрывались, я увидел то создание на верхней ступени лестницы, таращащееся на меня, прохрипевшее что-то, что я не разобрал.
Мне показалось, что к этому времени оно подросло.
Конечно, так легко от него было не спастись. Твоя смерть, как минимум, знала, где я живу, либо из твоей памяти или инструкций, либо из некоего инстинкта возвращения домой.
Когда я вышел из поезда на Шестьдесят Девятой улице в Аппер-Дарби