Из смерти вызывается жизнь. Блейк содрогнулся. Потом открыл пластиковую бутыль и налил воды в свистульку, пролив большую часть на матрас и пол палатки.
Он выполз наружу, осторожно держа свистульку, затем, в темноте, поднялся. Луна уже зашла. Яркий Млечный путь тянулся от горизонта до горизонта по безупречно чистым, тёмным небесам. Звёзды смотрелись сверкающими и немигающими точками.
Блейк подумал о Дженис. Он не мог заставить себя произнести её имя вслух. Блейк думал о ней, будто она давно ушла в прошлое, будто умерла, будто он носил по ней траур.
Он поднёс свистульку к губам и выдул высокую переливчатую ноту, затем больше минуты прислушивался к исчезающему эху, представляя звук живым существом, мчащимся по острову вдаль от него.
Потом последовала лишь тишина, более глубокая, чем любая другая, помнившаяся ему, словно небо стало темнее, а звёзды ярче, чем он когда-либо видел. Он уподобился родившемуся в изначальном, пустом мире, впервые узнающему каждую мелочь.
Когда начались изменения, то, прежде, чем увидеть, Блейк почувствовал нечто, вроде холода в воздухе, но температура не снизилась ни на градус. Это поднималось вокруг него, словно закружённый вихрем песок пустыни: вспышки цвета, проблески света, частички красного, синего и золотого. Звёзды дрожали в небе, как отражение на глади озера после брошенного туда камня. На периферии зрения ландшафт менялся каким-то таинственным, непонятным ему образом, вновь и вновь, пока у него не закружилась голова от этого иллюзорного движения.
Он взирал со смесью изумления и смирения, словно каким-то образом знал, что происходит, словно это была неотъемлемая часть ночи, вроде простых тьмы или холода — вокруг него поднимались стены, светящиеся прямоугольники дверных проёмов, мощёная улица слева, всё это внезапно объявилось, видимое, будто сквозь медленно тающий туман. Огромная открытая площадь впереди простиралась в затенённую даль. За ней стоял храмовый комплекс — не такой, как ему помнилось, не голая россыпь каменных стен и фундамента, с четырьмя разрушенными алтарями из обожжённой глины перед ней, но каким он его представлял — смутные очертания спиральных колонн из камня и дерева, красночерепичная крыша, выгнутая, словно нога калеки.
Мгновение он ещё видел морок полупрозрачных раскопок Ломмоса, а затем они исчезли и он остался стоять в одиночестве среди необычных, очень массивных зданий, прислушиваясь как ветер завывает в лабиринте улиц.
На краткий миг Блейк попытался быть археологом, не спрашивая, как произошла такая невозможная вещь, но изучая её. В конце концов, ему выпала уникальная в анналах науки возможность. Что такое несколько старых черепков, когда он мог наглядно увидеть минойский дворец, каким тот был тысячу лет назад?
Но это было абсурдно и Блейк это понимал. Он думал о Дженис, и боль от её измены сфокусировала его ум на насущном вопросе. Он не мог заставить себя винить её. Он пытался сказать себе, что во всём виноват этот ублюдок Ларри.
Блейк до сих пор сжимал свистульку. В свете звёзд он мог разобрать надписи «Жизнь» и «Смерть». Один раз он уже подул в свистульку — правда не знал, зачем — возможно, в патетическом усилии вернуть Дженис, не изменщицей в супружестве, но такую, какой она когда-то была. Вместо этого он очутился в призрачном городе.
Он облизал пересохшие губы, сглотнул и вновь подул в свистульку, медленно, неспешно, сперва мягко, потом сильнее и сильнее.
Почти сразу же он увидел новейшие перемены.
Тени вокруг него расступились. Улица наполнилась мерцанием движущихся размытых фигур. Их голоса нахлынули шёпотом, эхом, будто из какой-то пещеры, искажённые глубиной и расстоянием, пока звук не превратился в мягкий лепет, подобный невнятному шелесту прибоя на далёком пляже. Он слышал хлопанье их сандалий по булыжникам и тихий шорох их одежд. Он почти видел их самих.
Блейк вытянул руку, чтобы дотронуться до них. Смеясь, они уклонялись от него, протекая по улице, как дым на ветру. Он поковылял за ними, затем устремился к храмовому комплексу.
Здесь, вокруг него, люди проявлялись яснее, один, другой, затем десятки, сотни, облачённые в просторные церемониальные одежды из сине-красной шерсти, как те, кого он видел на фресках.
Они пели, но Блейк не мог разобрать ни слова, ибо весь их язык был певучим и свистящим, мощнее и как-то живее, чем когда-нибудь был английский язык.
Они кружились вокруг него в своеобразном танце, перед огромными дубовыми вратами храма. Пальцы лёгкой паутиной скользили по его лицу, рукам.
Потом танец прекратился и в толпе перед ним расчистился путь..
Он увидел Дженис. Она стояла справа от храмовых дверей.
С ней был Ларри. Оба они были обнажены. Ларри коснулся её руки.
— Нет! — закричал он. — Пожалуйста! Я всё ещё тебя люблю!
Но она, не колеблясь, взяла Ларри за руку. Двери распахнулись вовнутрь. Там ждали верховные жрецы и на алтарях богов пылали огни.
Люди всё ещё пели и скандировали, но теперь он смог разобрать несколько слов, и, непостижимо, как во сне, понять их.
Это сборище праздновало сакральное бракосочетание плоти и вечного огня.
— Ларри, чёрт подери! Нет!
Завопив, Блейк ринулся вперёд. Полуматериальные руки пытались его задержать, но он проскочил мимо них. Он достиг храмовых дверей. Встревожившись, либо от его вида, либо от неких дурных знаков, жрецы захлопнули двери у него под носом.
Но он прорвался в жуткую мерцающую полутьму, меж теней и пламени. Дженис и Ларри стояли перед алтарём. Блейк закричал и кинулся к ним, отчаянно озираясь, ища что-нибудь, вместо оружия, что-нибудь, что можно метнуть. Он заметил кувшин на столе и схватил его, но рука прошла сквозь кувшин, как и сквозь стол, не более прочные, чем облачко пыли.
Сейчас он был призраком. Он кричал, плакал и окликал жену по имени. Аколит внезапно огляделся вокруг, а затем вернулся к церемонии, будто усомнившись, что слыхал что-то, кроме ветра или скрипнувшей балки.
Дженис и Ларри ступили на алтарь и обнялись посреди пламени.
В последний миг Блейк едва не раздавил в руке глиняную свистульку. Затем он потрясённо осознал, что чуть было не натворил и снова поднёс свистульку к губам. Он подул сильно, отчаянно, никак не пытаясь управлять звуком. Сперва вышел визг, потом лишь лопотание, когда он выдул последнюю воду из маленькой глиняной безделушки.
Блейк закрыл глаза, его колени подломились и он рухнул на пол, неуклюже усевшись. Он хлопнул свистулькой по каменным плитам, раскрытая рука не ощутила боли, когда глина раскололась под ладонью.
Тем не менее, мучения были достаточно реальными. Его резкий, воющий вопль едва напоминал человеческий. Он тоже был столь же неповторимым и первозданным, как звёзды, небеса и ночная тьма.
Когда настало утро, он обнаружил, что лежит лицом вниз в гальке и грязи, посреди раскопок.
Траншея 13А, уровень 22. Теперь там лежали четыре скелета.
Кости не сгорели.
Узревший Их
Я никогда не был близко знаком с Барри Этвудом. Мы вращались в одних и тех же кругах в колледже, но лишь потому, что общие друзья случайно нас познакомили. Мы ходили на одни и те же вечеринки. Мы принадлежали к одному и тому же литературному обществу.
И мы оба знали Лору Говард.
Вот и всё. Этого хватило. Кисмет, рок, непостижимая судьба. «Нет никаких случайностей», поговаривала Лора раньше. В конце концов, я ей поверил.
Но началось всё с того, что мы раньше называли проблеском прошлого. Тихим воскресным полуднем я засел за разметку экзаменационных билетов, когда зазвонил телефон. Квазимодо, мой терьер, стал повизгивать и кружиться у телефонного столика.
Проблеск…
— Фил? Это Барри.
В первый миг я не узнал этот голос. — Который Барри?
— Барри Голдуотер[67], а ты что подумал, дружище? Я баллотируюсь в президенты… и твой… вклад… может быть чертовски важен… — Он изобразил смех, но даже по телефону я определил, что это фальшивка. Его голос был хриплым и натянутым. Казалось, будто он плачет.
— Барри Этвуд, — произнёс я. — Я не получал от тебя вестей уже… сколько ж это будет? Думаю, лет пятнадцать.
— Ну да. Слушай, Фил, знаю, что навязываюсь, но если у тебя найдётся немножко времени, я бы хотел с тобой повидаться. Это важно.
Я глянул на кипу неразмеченных билетов, но какой-то инстинкт подсказал мне, что это действительно важно. — Ясное дело. Где ты?
— Здесь. В Филадельфии. Я могу добраться к тебе за полчаса.
— Прекрасно.
В тот год, когда мы получили дипломы, Барри Этвуд перебрался на Западное побережье. Разумеется, Лос-Анджелес. Он хотел пролезть в кино. Думаю, на самом деле он снялся в нескольких рекламных роликах. Теперь он вернулся. Действительно, прошло уже пятнадцать лет.
Никакая это была не случайность.
Когда в дверь позвонили, Квазимодо залаял с обычной свирепостью, затем кинулся под своё любимое мягкое кресло.
Я открыл.
Барри выглядел усталым. Такое общее впечатление у меня возникло. Немного сутулящийся, волосы поредели, вместо того, чтобы поседеть, но, в основном, усталый, почти изнурённый. И он был тощим. Большинство людей меняется между двадцатью двумя и тридцатью семью годами, по крайней мере, фунтов на двадцать, но он смотрелся более худым, чем в прошлый раз, когда я его видел. Действительно, ничего хорошего.
— Фил?
Я заметил, как он косится.
— Заходи, Барри.
Он уселся в кресло, под которым тактически залёг пёс. Квазимодо хранил молчание.
Я принёс нам пару банок пива. Барри время от времени прикладывался к нему. Потом он заговорил, поначалу нервозно, но, наконец, разразился грандиозным словесным потоком.
— Это вправду было забавно, в самом начале, — сказал он. — Ну, то есть, я смеялся…
Он замялся, словно утратил ход мысли.
Я откинулся назад, посасывая пиво.