В кабинете Сары царил разгром, бумаги раскиданы по полу, чертёжный стол перевёрнут, чернила размазаны по диковинным египетским декорациям, словно некий припадочный младенец пытался рисовать пальцами.
Чернильные отпечатки рук были маленькими и тонкокостными, но явно взрослыми, явно женскими.
Сильнее всего запах ощущался у чертёжного стола и поваленного табурета.
Я провёл остальную часть утра за уборкой, дезинфекцией, протиркой и опрыскиванием. Телефон звонил и звонил. Я не обращал на него внимания.
Потом я на несколько часов засел за свою пишущую машинку, наговорив себе уйму лжи, продолжая тапочный диалог.
Как смогу я отличить мою истинную любовь от чего-то иного?….
Она умерла и ушла…
Нет, она не ушла.
Я хочу её вернуть.
Тебе может это не понравится.
Нет?
Да, типичный недостаток жизни во лжи — то, что ты теряешь связь с правдой.
Крайне банально, Бэтмэн. Это по-настоящему запутано.
Значит, ты и вправду любил её так сильно, как теперь считаешь?
Да. Чёрт подери. Да.
А хочешь убедиться?
Телефон звонил и звонил. Наконец я встал, пошёл в спальню и снял трубку. Так или иначе, все уже знали. Звучали соболезнующие излияния от родственников, о чьём существовании я едва ли знал. Рассудительные дядюшки, один за другим строили планы. Похороны будут завтра. Может, кому-нибудь приехать и остаться со мной?
«Нет», — отвечал я им. «Нет. В этом нет нужды, потому что на самом деле она не умерла».
«Ты сошёл с ума от горя», — сказали они.
«Нет. Я никогда не был более трезвомыслящим. Она сейчас тут, со мной».
«Мы приедем прямо сейчас», — сказали они.
Это произошло, пока я ещё говорил — Сара положила руку мне на плечо и тихо произнесла: — Я вернулась.
Я выронил телефон. Она нежно обняла меня. Она была здесь, в вечерних сумерках, такая, как я видел её в своём сне — безукоризненно одетая, на одном плече сумочка, залакированные ногти блестели в полумраке.
Она не вздрогнула, когда я включил свет, но медленно подняла голову и произнесла: — Привет, Питер.
— Привет, Сара.
Зловоние было ужасающим. Она притянула меня к себе, чтобы поцеловать. Я сглотнул, попытался что-то сказать, попытался отстраниться. — Нет, пожалуйста, нет…
— Чего ты боишься, Питер? Что я тебя съем? Так этого не будет.
Она выпустила меня. Я опустился в мягкое кресло. Она сидела на краю кровати.
Я снова выключил свет.
— О чём ты думаешь прямо сейчас? — спросила она.
— Не знаю, что и думать. Я с таким никогда не сталкивался.
— Ты желал этого. Ты желал этого очень сильно. У тебя должна была иметься причина, ясное представление о том, что ты делаешь.
Тогда я думал, что понимаю. На мелькнувший миг я был уверен, что, каким-то образом, в этот момент наши жизни полностью слились вместе, линии нашего существования сошлись в этом пике, этой невообразимой отсрочке, когда я наделю всё смыслом, исцелю весь вред, потребую удовлетворения, исправлю каждую частичку невнимания, гнева, себялюбия, которые каждый из нас когда-либо причинил другому. Было так, словно я тонул и всё это вспыхивало передо мной…
И я не смог подобрать слов. Я лишь чувствовал себя оцепенелым и опустошённым.
— Просто это так… странно. Я боюсь, — наконец проговорил я, почти расплакавшись от такого бессильного оправдания.
Она улыбнулась. Тогда я почувствовал муки надежды. Я пытался убедить сам себя, что она на самом деле вернулась к жизни, что мы могли продолжать, как прежде и, может, даже лучше; но, пока я смотрел, её лицо, кажется, немного потрескалось. Морщинки вокруг её глаз подозрительно изменились, хотя и чуть-чуть.
— Как думаешь, что я чувствую? — спросила Сара. Она мягко засмеялась. Это был настоящий смех, настоящий её голос.
Телефон зазвонил снова и продолжал звонить. Я выключил свет. Мы двое сидели в сгущающемся мраке, уставившись на телефон. В конце концов она кивнула, я потянулся и снял трубку.
Говорил полицейский сержант, которого я встретил в морге, его голос явно был натужно спокоен. Он казался шокированным, неспособным сказать то, что должен.
— Мистер Райли… было отмечено… надругательство — не знаю, как назвать это по-другому.
— Какое?
— Тело вашей жены исчезло.
— Но это невозможно, — сказал я. — Похитители трупов в наши дни? Упыри?
— Мы не знаем, мистер Райли. У нас не так много для отправной точки.
— Ладно, а если так? Если она встала и ушла, и она здесь в моей квартире, со мной, прямо сейчас…
— Пожалуйста, сэр. Понятно, что вы расстроены. Это очень тяжело, я знаю. Если есть что-нибудь, что я могу сделать…
— Она встала и ушла! — выкрикнул я и отбросил телефон.
— Ушла, — тихо повторила Сара. — Я не помню.
Я не ответил, уставившись на неё. Сейчас она была не более, чем силуэтом во тьме. Смрад стал ещё хуже.
Уверь сам себя в огромной лжи.
Нет. Поверь в это.
— Ты — esprit de l’escalier, — сказал я.
— Что это?
— У французов есть выражение «лестничный дух», означающее верные слова, которые приходят к тебе после того, как ситуация миновала. Когда ты уходишь, спускаясь по лестнице, то внезапно понимаешь, что должен был сказать, что должен был сделать, но уже слишком поздно.
Она потянулась и взяла мою руку в свои. Даже спустя всего лишь несколько минут её прикосновение изменилось. Теперь оно стало твёрдым и холодным. Запах был невыносим. Всё, что я мог сделать — это не отмахиваться в отчаянии и не убежать из квартиры, вопя и задыхаясь.
Вместо этого я сидел там и дрожал, а Сара держала меня за руку и говорила: — Не оставляй меня сейчас. Думаю, у нас есть лишь чуть-чуть времени. Это не возвращение. Это просто визит. Давай используем его на полную. И, пожалуйста, лишь ради этого малого, прими меня такой, какая есть.
Я не мог заставить себя выключить свет, но мог сказать, в ярком уличном свете, попадающем через окно, что она рыдала и слёзы её были чёрными, оставляющими полосы на белых, как рыбье брюхо, щеках. Казалось, кожа вокруг её глаз отслаивалась.
Сара подняла другую руку, морщинистую старушечью руку, чтобы откинуть волосы с глаз, и от её касания часть волос выпала.
— Так быстро, — сказала она. Это был вопрос, смешанный с утверждением. — Так быстро?
Спереди её блузки виднелось огромное тёмное пятно.
Я вспомнил, что мне говорили по телефону.
Ты сошёл с ума от горя.
Такого не может быть.
Мы сейчас кого-нибудь пришлём.
— Я думаю, нам надо выйти, — сказал я. — Мы не можем здесь оставаться.
— Да, — ответила она.
— Поздней ночью в город.
— Обещай мне одно.
— Одно.
— Ты не будешь меня бояться?
— Обещаю.
— Пообещаешь мне ещё одно?
— Да.
— Что запомнишь меня не такой, но прежней.
Тогда я вновь заплакал, опустошённый, исчерпавший всю стойкость. Я вполне отчётливо видел, как она изменилась за минуту. Вокруг глаз действительно отслаивалась плоть, обнажая скуловые кости. Теперь пахло не так уж отвратительно, как бы старой грязной соломой.
— Нам надо идти, — сказал я.
И мы пошли. Мы бродили по кварталам, по зигзагам ныряющих туда-сюда улиц, на юг, восток, запад и снова юг, мимо театра, где огромный надутый зелёный башмак, казалось, был готов прихлопнуть любого прохожего. Мы пересекли Таймс-сквер, сейчас оживлённую суматохой раннего вечера, где покупались и продавались побрякушки, секс, жизни. Мы вписались в картину. Никто не заметил. Никто не вскрикнул, тыча пальцем.
Лишь изредка кто-нибудь из нас что-то произносил, да и то лишь тривиальные комментарии, угасающие искры остроумия, старые воспоминания.
Казалось, мы провели часы, разглядывая витрины во всех её любимых местах, теперь закрытых.
— Похоже, мой кредит уже не действует.
Она засмеялась. Это всё ещё был её смех.
Позже, когда улицы начали пустеть, кроме нескольких неугомонных бродяг и последних карманников, мы дошли до знакомого мне места, где, так давно, прямо перед нашей свадьбой, мы простояли, наверное, целых полдня, глазея на уличного актёра в серебристом трико и эбеновой маске, игнорирующего закон тяготения, двигающегося в роботоподобном танце, с катающимися по всему его телу золотыми шарами.
Тут Сара задержалась, что-то высматривая, но тротуар был абсолютно пуст.
Одна-единственная сумеречно-серая бабочка облетела вокруг её головы, села на плечо, затем куда-то улетела.
Начинало моросить. Шелестело уличное движение.
Мы дошли до фонтана перед огромным гранитным бизнес-центром. Раньше мы встречались там за ланчем, когда у нас обоих имелась настоящая работа. Теперь Сара погрузила руку в воду и плоть отвалилась, словно песок, и осталась лишь белеющая кость. На неё села совиноголовая бабочка, появившаяся в первый раз, медленно раскрывая и складывая крылышки, но я согнал её и взял руку Сары в свою — такую костяную руку — и мы пошли дальше.
Сейчас я не боялся. Я пытался думать. Я ощущал огромную вину, которую мы заглушали, растрачивая на пустяки то малое время, что у нас ещё оставалось, но было что-то важное, что нам следовало закончить, прежде, чем станет слишком поздно, что придаст всему порядок и смысл. Но я понятия не имел, что именно.
Тогда я попытался объяснить всё, сказать, что действительно сожалею, перебрать целиком наши жизни и брак, содрать струпья и заставить раны истекать искренней, живой кровью, но она приложила костяной палец к моим губам и велела: — Нет. Цыц.
Тогда появились ещё бабочки: одна, две, целый рой, порхающий у моих ушей, приземляющийся ей на плечи, на голову, одна мелькающим язычком исследовала тёмную впадину её уха.
Казалось, Сара не возражала. Казалось, она не замечала этого. С появлением бабочек она всё больше отдалялась. Я терял её. Она ускользала.
Я вспомнил когда-то прочитанное, что на Востоке бабочки, которых видят на кладбищах, считаются душами недавно умерших. Но я понимал, что это — вовсе не то. Это не было так просто. Это были частицы самой смерти, явившиеся пожрать Сару, утянуть её назад, во тьму, откуда она вышла, сократить её визит…