[3].
В тот вечер, таща свою тушу мимо двери в покои Дезире, я заметил, что она приоткрыта. Услышал тихие голоса, осторожно заглянул в щель и увидел, что мать Жанны Берта стоит на коленях рядом с сидящим Дезире и со слезами умоляет его не продавать Жанну. Он нежно гладил ее по голове.
— Ну-ну, — приговаривал он. — Ну-ну.
На следующий день вечером — прислуживали нам и Жанна, и Берта — Дезире объявил, что решил продать не только Жанну, но и Берту. Вновь юная Жанна не выдала своих чувств, мать же ее подхватила подол юбки и убежала в слезах. Ее безутешные рыдания не смолкали много часов, пока среди ночи не раздался громовой голос Дезире: он приказал отвести Берту в подпольную темницу и заковать в наручники, чтобы он мог спокойно поспать.
Я знал: Гортензия сделает все, чтобы у меня не выдалось возможности приблизиться к Жанне до их отъезда. Для осуществления перехода нужно было измыслить план, который позволил бы мне под благовидным предлогом уехать с ними. В канун их отбытия в Новый Орлеан в сопровождении одного из надсмотрщиков я собрал в кулак все свое небогатое мужество и начал осуществлять свой план: неохотно вскарабкался на верхнюю площадку главной лестницы и, несколько минут поколебавшись, отдался на волю силы тяжести, да так, что по ходу падения выбил себе передние зубы. Изо рта у меня потоком лилась кровь, свои золотые зубы я сжимал в кулаке — и тут же было принято решение, что я поеду в Новый Орлеан вместо надсмотрщика, там мне починят зубы, а потом я отправлюсь на невольничий рынок продавать Жанну и Берту. Предполагалось, что отсутствовать я буду неделю. Никогда не забуду смятения в глазах у Гортензии, когда она целовала меня в щеку. Видимо, чутье ей подсказало, что мы расстаемся навек.
Когда я вместе с двумя женщинами уселся в тележку, которая должна была доставить нас к причалу, подошел Дезире, выдал мне владельческие грамоты на Жанну и Берту и шепотом добавил, что я могу продать их поодиночке, если так будет выгоднее. Отвернулся, даже не попрощавшись с дочерью — та, как обычно, ничем не выдала своих чувств — и с ее матерью, страдания которой явственно читались у нее на лице.
Путь по реке до Нового Орлеана занял остаток дня и почти весь следующий — тряское тошнотворное странствие на пароходе «Феникс», с котлом слишком мощным для его хрупкого корпуса. Всю дорогу нас трясло крупной дрожью. Мы тащились под грохот мотора по извилистой реке, мимо палов на полях сахарного тростника — в небо повсюду вздымался густой дым. Всю поездку я провел в тумане лауданума, глуша нестерпимую боль во рту, и это только усилило морскую болезнь.
Когда мы встали в порту Нового Орлеана, я незамедлительно снял две комнаты в гостинице возле реки, отправился прямиком к судовому агенту и попросил два билета на первое же судно во Францию. Пароход на Марсель уходит через три дня, сообщили мне, и я без рассуждений приобрел два места в первом классе. Вернулся в отель, обнаружил Жанну и Берту запертыми в комнате, где до того их и оставил. Я заверил их, что продажа им не грозит, показал только что купленные билеты.
Следующие два дня прошли в непрестанной суете и подготовке к отплытию. Я пошел к дантисту, он заменил сломанные золотые зубы новыми — счет я отправил Дезире на плантацию. Потом я распродал немалое число ценных вещиц, украденных с плантации. Я сопровождал мать и дочь к разным портным-креолкам, мы приобретали платья, багаж и продукты, которые понадобятся в дороге, все счета я отправлял Дезире на плантацию. А еще я купил небольшой молоток, счет за который тоже отправил Дезире на плантацию. В день отплытия мы вернулись после завтрака к себе в номер, и я сообщил женщинам: настал их час вырваться на свободу. Взял все деньги, выданные мне Дезире, и положил их на стол у окна. Снял обручальное кольцо, кольцо-печатку, карманные часы, положил туда же. Вынул старые золотые зубы, добавил к добыче, сгреб ее в кучку. Все это, сказал я им, ваше, и они очень обрадовались.
— Но прежде чем я подарю вам свободу, — произнес я, — нужно сделать еще одно небольшое дело, а уж потом ступайте. — Я повернулся к матери. — Берта, — сказал я, — оставь меня ненадолго с дочерью наедине.
Берта бросила на меня умоляющий взгляд, глаза наполнились слезами.
— Я этого требую, — ответил ей я. — Я не могу вас отпустить, если ты не позволишь мне провести час с твоей дочерью. Обещаю, что между нами не будет ничего неподобающего.
Берта всхлипнула, потом взяла себя в руки. В тоске посмотрела на дочь, та ответила ей столь же тоскливым взглядом.
— Я прошу тебя, маман, — произнесла Жанна дрогнувшим голосом, — сделай так, как говорит месье.
Женщины обнялись, и Берта, тяжело вздохнув и роняя слезы, вышла. Жанна стояла посреди комнаты, лицо ее не выражало никаких чувств. Я взял последний пузырек с лауданумом и проглотил содержимое.
— Жанна, — обратился я к ней, садясь на один из двух венских стульев, которые поставил друг напротив друга, — вот что я попрошу тебя сделать. — Я ухватил ее за запястье и подтащил поближе, а потом вручил ей купленный накануне молоток. — Возьми и выбей мне все зубы, а главное — аккуратно их собери, чтобы ни один не провалился мне в глотку. — На лице ее промелькнуло смятение. — Да, мне будет больно, но это не твоя печаль. Я на тебя не рассержусь. Не накажу. Я сам этого хочу. Более того, настаиваю. Давай.
Я подался к ней лицом и широко раскрыл рот, как у дантиста двумя днями ранее. Если Жанна и колебалась, она ничем этого не выдала. Лишь судорожно выдохнула и пустила молоток в дело. Я так кричал, что Берта приоткрыла дверь — узнать, что происходит. Я громко велел ей выйти и приказал Жанне продолжать. Закончив, она, не сказав ни слова, обмыла золотые зубы в стакане воды и присоединила к другим ценностям, доставшимся мне благодаря щедрости Дезире Мишо, о которой сам он и не подозревал.
Чувствовал я себя будто после порки и несколько минут сидел скорчившись, изо рта капала кровь. Да, можно было бы и не мучиться: сначала совершить переход, а потом уже добывать золотые зубы у Фёйя изо рта, но мое решение не причинять девушке лишних мук было твердо: с ней и так предстояло поступить крайне жестоко. Речь шла о слепом переходе, ей достанется в наследство изношенное тело, но совесть мою успокаивало то, что это, по крайней мере, будет тело свободного человека — белого, богача. Слышно было, как под дверью мается Берта. Окровавленный рот распух, его дергало болью, дар речи пропал, поэтому пришлось жестами и хмыканьем объяснять Жанне, чтобы она заняла один из двух стульев. Щелкнул замок на двери.
[117]
Жанна Дюваль
Дата рождения: 1822
Первый переход: 1838
Второй переход: 1864
Дата смерти: неизвестна
Морозным днем незадолго до Рождества тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года, около полудня, в дверь мою постучали. Я в то время жила в комнатушке в Батиньоле, убогом рабочем предместье за парижской городской стеной, — комнатушку я делила со старьевщиком. В тот день я была одна: в свои преклонные годы именно так я проводила почти все дни, лежа на кровати или обтерханном диване в углу комнаты — меня доканывал сифилис. Несколькими месяцами раньше меня парализовало на левую сторону. Даже такая простая задача, как открыть дверь, была мне теперь не по силам.
Когда дверь открылась, я увидела на темной лестничной площадке силуэты двух стройных женщин. Войдя в комнату в своих широких юбках, они оживили ее, точно два пышных букета: лиловые ирисы и белые лилии. Я пригласила их присесть на диван; они подошли к нему с некоторой неуверенностью и только потом приняли приглашение. В жемчужно-сером свете, вливавшемся в комнату через единственное грязное окно, я разглядела, сколь изысканны их туалеты. Чтобы не замерзнуть, они кутались в лисий и горностаевый мех, который не скинули, войдя: хотя в комнате и теплилась печурка, в ней было почти так же студено, как и снаружи. Черты женщины в лиловом скрывала вуаль, которую она не подняла. У другой было юное лицо исключительной красоты: алебастровая кожа, огромные, широко посаженные бирюзовые глаза. Под шляпкой, которую она сняла, оказалась грива каштановых волос, убранных в два шиньона на затылке и завитками спадавших на уши. Волосы другой, как и лицо, прятались под вуалью, а когда я предложила ее поднять, незнакомка крайне вежливо ответила, что предпочтет этого не делать, если я не возражаю.
Посетительницы мои представились. Ту, что отказывалась поднимать вуаль, звали мадемуазель Эдмондой, красавица же назвалась мадемуазель Аделаидой. Говорили они по очереди, робко, неуверенно, едва ли не шепотом, будто потрясенные столь значимым для них событием. Фамилий своих не назвали, но по их поведению, нарядам, манерам и речи было ясно, что они чрезвычайно высокородны и что комнаты вроде той, в которой обитала я, им совершенно непривычны. Дамы выразили облегчение в связи с тем, что наконец-то смогли меня отыскать, ибо ходили слухи, что я уже умерла, поговаривали также, что я уехала из Парижа в свои родные тропики.
— Как видите, я живее всех живых и по-прежнему здесь, — ответила я. — Боюсь, предложить вам я могу только tilleul.
Увидев, с каким трудом я поднимаюсь с матраса, мадемуазель Аделаида предложила вскипятить воду и приготовить липовый отвар. Пока она возилась, я спросила у мадемуазель Эдмонды о причине их визита. Та объяснила, что они поклонницы творчества Шарля Бодлера и решили навестить его музу — женщину, вдохновившую поэта на написание самых великих его стихов. Шарля они, как выяснилось, любили до такой степени, что решили основать общество, посвященное его творчеству, которое, как и следовало ожидать, назвали Бодлеровским. Мадемуазель Эдмонда сказала, что они писали Шарлю на адрес его издателя в Брюсселе, выражая свое восхищение его стихами, но ответа не получили. Тогда они стали расспрашивать его друзей — Курбе, Мане, Шанфлёри, мадам Сабатье и прочих — в попытках разыскать меня. Даже наняли для этой цели частного детектива.