У меня дрожь пробежала по телу. Я вспомнила, как Шарль раз за разом выкрикивал «Сгéпоm!» до самого дня своей смерти.
— Скажи мне, — обратилась я к Люсьену, — как в день вашей первой встречи король отреагировал на рассказы о переходе и обо мне?
— Был крайне заинтересован, счел, что такую историю не грех выслушать во всех подробностях.
— А… подумай как следует, прежде чем ответить: как изменилось его поведение, когда ты закончил рассказ?
Люсьен задумался, вспоминая.
— Пожалуй, — ответил он наконец, — если перемена и произошла, то незначительная. Он почти ничего не сказал, переменилась лишь его поза. Да, если подумать, поведение его стало другим. Особенно глаза. Взгляд стал любопытным, цепким, он будто пытался удержать мой взгляд. Но я не мог смотреть ему в глаза.
— Почему?
— Что-то меня нервировало, даже ужасало. А кроме того, — добавил он, — маман учила меня не смотреть подолгу чужим людям в глаза.
Я взяла с Люсьена торжественную клятву не рассказывать ни одной живой душе ничего из того, что он только что поведал мне. Когда мы наконец разошлись спать, я не могла сомкнуть глаз. Встала с постели, пошла прогуляться при свете луны. Меня чрезвычайно встревожило то, что рассказал Люсьен, ведь оставалась вероятность, что Мехеви, а точнее, душа Жубера останется в этом мире. Я знала, что Мехеви наверняка совершил переход — переход в тело человека, имеющего привычку повторять «sacrilege». Вот только зачем?
И по прибытии на остров, и в течение тех двух десятилетий, которые я на нем прожила, я была совершенно уверена, что здесь и умру, что новых переходов совершать не стану. Я достаточно испробовала горьких плодов жизни. Достаточно причинила вреда. Достаточно утратила. Но появление Люсьена разбило все эти надежды. Речь шла не просто о страхе, я чувствовала, что в мир выпущено некое страшное зло, причем я за это зло в ответе. А что, если Закон все-таки говорил правду, просто форма этой правды не совпадала с моими ожиданиями? Что, если, совершив более века назад переход в тело Жубера, я заложила зерно уничтожения мира — именно так, как и предрекал Закон? Что, если Мехеви — это ядовитый цветок, вскормленный моим грехом: душа, не знающая совести, одну лишь ярость, приверженец самых экзотических вариантов перехода, отпущенный свободно блуждать по миру, движимый страшными и неведомыми позывами? Что, если я — единственный в мире человек, способный пресечь это зло?
Так и вышло, что через несколько дней после встречи у водопада, после печальных прощаний мы спустились с гор на равнину, и я впервые за девятнадцать лет вернулась в Луисвиль. По пути я навела разговор на предмет, занимавший все мои помыслы: переход Мехеви. Я просила Люсьена вернуться мыслями к своему прибытию. Видел ли он на Оаити или на борту своего судна человека, имевшего привычку восклицать «sacrilege»? Подумав, он ответил:
— Я хорошо помню капитана судна, на котором сюда прибыл. Его богохульства были для команды, да и для пассажиров предметом постоянных шуток. Он целыми днями вопил «Sacrilege, sacrilege!». — Люсьен посмотрел на меня. — Ты думаешь, это как-то связано с болезнью короля?
— Возможно, — ответила я, хотя, понятное дело, Люсьен подтвердил худшие мои опасения. Я не сомневалась, что Мехеви перешел в тело этого человека. — Когда мы вернемся в Луисвиль, меня, скорее всего, арестуют и посадят в тюрьму. Уверена, что меня ждет изгнание с острова. Пока вершится правосудие, ты должен выполнить одно мое поручение. Постарайся выяснить, где находится этот капитан.
Слухи о моем возвращении разлетелись быстро. На окраине Луисвиля — он успел сильно разрастись за два десятилетия моего отсутствия — собралась толпа островитян и чужеземцев, они выстроились вдоль улицы посмотреть, как Королева каннибалов сдается властям. Мы с Люсьеном дошагали до старого дворца, нынешнего Дома Правительства, на последнем отрезке нас сопровождали конные жандармы. Едва мы туда добрались, меня заковали в наручники и поместили под охрану двух жандармов. Теоретически я находилась под арестом, но поскольку на острове не было тюрьмы для женщин-европеек, меня, как и девятнадцатью годами раньше, заперли в том же номере «Шиповника». Отель за эти годы почти не изменился. Изменились лишь лица женщин, делавших ту же почасовую работу.
На следующий день меня отвели к губернатору — он же был на острове мировым судьей. Но когда его адъютант — не лейтенант Перро более, он давно отбыл, а лейтенант Тибо — постучал в дверь и обнаружил, что на мне лишь повязка из тапы, обычная одежда островитянок, он повел меня сперва в банк, где на моем счету все еще лежала внушительная сумма, а потом к портнихе. Я приобрела все, что положено носить даме из Европы: шемизетку, блумеры, корсет, баску, корсетный чехол, турнюр, нижнюю юбку, костюм, корсаж и отделку к нему, кожаные туфли, шляпу, перчатки, парасоль, ночную сорочку, вуаль и сундук, чтобы все это сложить.
На следующее утро меня вновь препроводили в Дом Правительства. Губернатор — уже не полковник Мирабель девятнадцатилетней давности, а полковник Мари-Жорж Дюамель — сообщил, что меня депортируют за мой счет, в обществе Люсьена, на шхуне, которая уходит с Оаити через три дня, сперва на Сандвичевы острова, потом в Сан-Франциско. Я спросила, могу ли я видеть Мехеви, бывшего короля. Губернатор ответил отказом:
— Его величество Мехеви, король Оаити, сейчас не дает аудиенций.
Я вернулась в свой номер в «Шиповнике» и следующие несколько дней провела под замком. Девушек выгнали из соседних комнат, где они работали. На сей раз мне не удалось бы перехитрить охрану.
Лишенная свободы, я превратилась в дикого зверя в зверинце. На второй день моего заточения наконец-то пришел с визитом Люсьен, извинился за то, что я попала в столь тяжелое положение, и пообещал мне свободу, как только мы покинем остров.
— Что тебе удалось узнать про капитана?
— Покинул остров неделю назад, на том же судне, на котором прибыл я.
— Куда оно направляется?
— В Марсель.
Мои худшие опасения подтвердились. Мне придется покинуть остров. Придется совершить еще один переход. Придется поехать во Францию. Придется что-то сделать со мною же созданным чудовищем.
Я открыла глаза в шестом своем теле, несколько раз моргнула. За окнами поезда пролетали бескрайние, как океан, прерии Айовы, залитые золотым предзакатным светом. Передо мной сидела мадам Эдмонда, тело ее покачивалось в такт движениям поезда. На лице у нее застыло одурманенное выражение, которое мне было знакомо давно: взгляд рыбы, только что вытащенной из воды, она уже не бьется, но глаза расширены, рот раскрыт — она как бы не до конца осознает, в какое странное положение попала. Вот только из-за шрамов на лице выглядела она рыбой нелепой и чудовищной, рыбой из самых темных глубин океана.
Загипнотизировать гипнотизера — дело нелегкое. Только к концу своего рассказа я почувствовала, что сопротивление Бальтазара слегка ослабло и наконец-то открылась возможность перехода. Перемена произошла чуть заметная, но все же произошла: не прерывая рассказа, я неотрывно смотрела ему в глаза и наконец ощутила знакомый прилив желания, особое томление души, которая рвется на волю из темницы, — всем нам порою случается это чувствовать, особенно если мы подпали под чары толкового рассказчика.
И вот она передо мной, и это уже не я: в ней обитает дух зачарованного молодого человека. Эдмонда медленно разомкнула и сомкнула губы. Я наклонилась к ней, пытаясь понять, что это за слова — если вообще слова. И через миг расслышала. Совершенно безошибочно.
— Прошу внимания! — шептала она. — Прошу… внимания!
Ипполит Бальтазар
Дата рождения: 1876
Первый переход: 1900
Второй переход: 1917
Дата смерти: 1917
— Сказал, что любит меня и хочет на мне жениться.
Слова эти, хоть и произнесенные хрипло, показались едва ли не чудом. Первые слова, сказанные ею почти за три недели. Шла двадцать третья минута нашего первого сеанса. Именно столько времени у нее ушло на то, чтобы ответить на вопрос, заданный мною в начале сеанса: «В чем, как вам кажется, дело?» С тех пор я терпеливо дожидался ее ответа. Она смотрела на свои ладони, нервно блуждавшие по коленям. Две слезы стремительно скатились по щекам и мягко шлепнулись на шерстяную юбку. Впрочем, она была совершенно спокойна.
Прочистила горло.
— Мало я видела мужчин, изувеченных так сильно, — продолжала она более внятным голосом. — Страшное дело. — Опять пауза. — Ужасные ожоги и волдыри по всему телу. Ясно было, что он не выживет. Врачи и другие сестры им почти не занимались. — Теперь слова так и текли. — Иногда, когда пациент безнадежен, остается только одно: вводить обеэболивающее и отдавать свои силы тем, кто еще может выкарабкаться. Но я тем не менее решила за ним ухаживать. Он провел в палате два дня, все время на морфине, но все равно мучился. И тем не менее, стоило мне к нему подойти, начать перевязку, он начинал говорить. Губы ему разбило и опалило при обстреле, но даже сквозь боль он умудрялся говорить, пусть и шепотом. Чтобы разобрать слова, мне приходилось наклоняться к самому его лицу. Ему просто нужно было поделиться с кем-то — с кем угодно — тем, что с ним произошло. Не только о ранении, но кто он такой, откуда родом. Австралиец и, по сути, совсем мальчишка. Наверняка наврал про возраст, когда записался добровольцем. Даже помню, как называется его родной город: Арарат. Иногда, если мне ночью не заснуть, я пытаюсь себе представить, каков этот Арарат. Мне видится что-то плоское, яркое и очень мирное — деревья покачиваются на ветру.
— Вы говорите по-английски?
— Я говорю на четырех языках. Отец был дипломатом.
Я взглянул в свои записи. «Мадлен Блан, — прочитал я. — Медсестра, вольнонаемная, на службе с мая 1916 года. Родилась в 1898 году в Сайгоне, Индокитай. Отец француз, колониальный чиновник, умер; мать из Индокитая, умерла. Симптомы контузии и нев