1. Германские истоки
Именно в этот мрачный мир сибаритствующих олигархов, разрушенной оборонительной системы, и доведенных до отчаяния деревенских масс пришли германские варвары, пересекшие в конце 406 года покрытый льдом Рейн. Каким был общественный строй этих захватчиков? Когда римские легионы впервые столкнулись с германскими племенами в эпоху Цезаря, те были оседлыми земледельцами с преимущественно пастушеским хозяйством. У них преобладал первобытнообщинный способ производства. Частная собственность на землю была им неведома. Каждый год вожди племени определяли, какую часть общих земель предстояло вспахать, и выделяли части ее соответствующим родам, которые возделывали землю и присваивали урожай сообща. Периодические перераспределения исключали возможность появления больших различий в богатстве между родами и домохозяйствами, хотя скот находился в частном владении и составлял богатство лучших воинов племени. [154] В мирное время никаких вождей, чья власть распространялась бы на весь народ, не было – они избирались лишь на время войны. Многие роды оставались матрилинейными. Эта первобытная социальная структура с приходом римлян на Рейн и их временной оккупацией Германии вплоть до Эльбы в I веке н. э. подверглась значительным изменениям. Торговля предметами роскоши на границе вызвала среди германских племен рост внутренней стратификации – чтобы покупать римские товары, воины продавали скот или совершали набеги на другие племена для захвата рабов, которые экспортировались на римские рынки. Ко времени Тацита земля перестала распределяться между родами и наделы начали передаваться напрямую индивидам, причем частота этих перераспределений сократилась. Обрабатываемые земли, расположенные среди безлюдных лесов, часто менялись, и племена не имели никакой прочной территориальной закрепленности – сельскохозяйственная система поощряла сезонные войны и делала возможными частые масштабные переселения. [155] Наследственная аристократия с накопленным богатством составляла постоянный совет, который осуществлял стратегическую власть в племени, хотя общее собрание свободных воинов все еще могло отклонять его предложения. Происходило складывание династических квазикоролевских родов, из которых избирались стоявшие над советом вожди. Еще более важно то, что сильные мужчины в каждом племени собирали вокруг себя для совершения набегов «дружины» воинов, которые не были связаны с родовыми единицами. Эти «дружины» состояли из знати, которая жила за счет урожая с отведенных для нее земель, но сама в сельскохозяйственном производстве не участвовала. Они составляли ядра будущего постоянного классового деления и институционализировали принудительную власть в этих первобытных общественных формациях. [156] Борьба между рядовыми воинами и амбициозными знатными вождями, стремившимися узурпировать диктаторскую власть в племенах, опираясь на силу своих дружин, становилась все более острой; сам Арминий, победитель сражения в Тевтобургском лесу, был участником и жертвой одного из таких столкновений из-за власти. Римская дипломатия подогревала эти междоусобные споры при помощи субсидий и альянсов, чтобы нейтрализовать варварское давление на границу и создать страту аристократических правителей, готовых сотрудничать с Римом.
Так и экономическими, и политическими средствами – благодаря торговому обмену и дипломатическому вмешательству – римское давление ускорило социальную дифференциацию и распад общинных способов производства в германских лесах. Народы, наиболее тесно контактировавшие с империей, неизбежно вырабатывали и наиболее «передовые» социально-экономические структуры, все дальше отходя от традиционного племенного образа жизни. Алеманны в Шварцвальде и, прежде всего, маркоманны и квады в Богемии имели виллы, устроенные по римскому образцу, с имениями, обрабатывавшимися трудом пленных рабов. Более того, маркоманны подчинили другие германские народы и создали ко II веку в области центрального Дуная организованное государство с королевским правлением. Их империя вскоре была разрушена, но это было предвозвестие грядущего. Полтора века спустя – в начале IV века – вестготы, которые заняли Дакию после того, как Аврелиан вывел из нее свои легионы, переживали ровно те же социальные процессы. Их сельскохозяйственная техника была более развита, и в основном они были крестьянами, выращивавшими зерновые культуры, занимавшимися деревенскими ремеслами (с использованием гончарного круга) и имевшими элементарный алфавит. Вестготская экономика в этой некогда римской провинции с сохранившимися городами и укреплениями теперь настолько сильно зависела от торговли через Дунай, что римляне могли успешно использовать в качестве основной военной меры против них торговую блокаду. Общее собрание воинов полностью исчезло. Союзный совет оптиматов осуществлял центральную политическую власть над покорными деревнями. Оптиматы были классом собственников, которые имели земли, дружины и рабов и были четко отделены от остального народа. [157] И чем дольше существовала римская имперская система, тем больше своим влиянием и примером она способствовала появлению у германских племен на своих границах все большей социальной дифференциации и все более высокого уровня политической и военной организации. Последовательный рост варварского давления на империю с эпохи Марка Аврелия и далее, таким образом, не был для нее случайным ударом судьбы – он был прежде всего структурным следствием ее собственного существования и успеха. Медленные изменения, вызванные в ее внешнем окружении подражанием и вмешательством, постепенно накапливались, и пограничные германские области становились все опаснее по мере того, как римская цивилизация постепенно меняла их.
Между тем в самой Римской империи все больше германских воинов служило в рядах имперских армий. Римская дипломатия традиционно пыталась везде, где только можно, оградить империю внешним кольцом foederati , союзных или «вассальных» вождей, которые сохраняли свою независимость за пределами римских границ, но отстаивали римские интересы в варварском мире в обмен на финансовую и политическую поддержку и военную защиту. Но в поздней империи имперское правительство перешло к постоянному рекрутированию солдат из этих племен в свои собственные подразделения. В то же время варварские беженцы или пленники оседали на пустующих землях как laeti , обязанные служить в армии в обмен на свои держания. Кроме того, многие свободные германские воины добровольно шли служить в римские полки, привлеченные перспективами заработка и продвижения по службе в имперском военном аппарате. [158] К середине IV века значительная часть отборных дворцовых войск, офицеров и генералов имела германское происхождение, будучи культурно и политически интегрированной в римский социальный мир. Франкские генералы, вроде Сильвана или Арбогаста, дослужившиеся до звания magister militum или главнокомандующего на Западе, не были большой редкостью. В самом имперском государственном аппарате имело место определенное смешение римских и германских элементов. Социальные и идеологические последствия интеграции большого количества тевтонских солдат и офицеров в римский мир для германского мира, который они оставили навсегда или на время, не трудно представить – они служили мощным катализатором дифференциации и стратификации в племенных обществах за пределами Рима. Политическая автократия, социальный статус, военная дисциплина и денежное вознаграждение были уроками, усвоенными за рубежом и с готовностью усваивавшимися местными правителями и оптиматами у себя дома. Таким образом, ко времени Völkerwanderungen в V веке, когда вся Германия пришла в движение под давлением гуннских кочевников из Средней Азии, и племена начали пересекать римские границы, германское общество вследствие внутреннего и внешнего давления уже заметно отличалось от того, каким оно было во времена Цезаря. К этому времени сложившаяся дружинная знать и индивидуальные земельные состояния почти повсеместно сменили первоначальное грубое родовое равенство. Длительный симбиоз римских и германских общественных формаций в пограничных областях постепенно сократил разрыв между ними, хотя в наиболее важных отношениях этот разрыв все еще оставался значительным. [159] И из их окончательного, катастрофического столкновения и смешения, в конечном итоге, суждено было родиться феодализму.
2. Нашествия
Германские нашествия, захлестнувшие Западную империю, разворачивались в два последовательных этапа, каждый из которых имел свои отличительные особенности и направленность. Первая большая волна началась с рокового перехода ночью 31 декабря 406 года покрытого льдом Рейна широким союзом свевов, вандалов и аланов. Через несколько лет, – в 410 году – вестготы под руководством Алариха разграбили Рим. Двадцать лет спустя – в 439 году – вандалы захватили Карфаген. К 480 году на старых римских землях была создана первая грубая система варварских государств: бургундцы в Савойе, вестготы в Аквитании, вандалы в Северной Африке и остготы в Северной Италии. Характер этого страшного первого нашествия, послужившего для более поздних эпох архетипическим образом начала Темных веков, на самом деле был очень сложным и противоречивым. Ведь оно одновременно было крайне разрушительным нападением германских народов на римский Запад и необычайно консервативным с точки зрения почитания латинского наследия. Военное, политическое и экономическое единство Западной империи было окончательно подорвано. Некоторые римские полевые армии comitatenses просуществовали еще несколько десятилетий после того, как limitanei пограничной обороны были сметены; но сохранение окруженных и изолированных землями, подвластными варварам, автономных военных областей, вроде Северной Галлии, лишь подчеркивало полный распад имперской системы как таковой. Провинции вновь погрузились в хаос, традиционная администрация либо исчезла, либо просто «плыла по течению»; социальные бунты и бандитизм распространялись на обширные территории; и как только римская патина в отдаленных областях стала сходить, наружу начали выходить архаические и подавленные местные культуры. В первой половине V века имперский порядок был сметен волной варваров, захлестнувшей весь Запад.
И все же германские племена, которые разрушили западную империю, сами по себе не в состоянии были заменить ее каким-то новым и определенным политическим устройством. Различие «уровней» этих двух цивилизаций все еще было слишком значительным, и чтобы объединить их, нужно было создать своего рода систему «шлюзов». Дело в том, что варварские народы первой волны племенных нашествий, при всей своей прогрессирующей социальной дифференциации, ко времени своего вторжения на римский Запад все же оставались еще крайне незрелыми и примитивными обществами. Ни одному из них не было знакомо сколько-нибудь продолжительно существовавшее территориальное государство; все они были язычниками, преимущественно неграмотными; не у многих имелась сколько-нибудь четкая и стабильная система собственности. Хаотичное завоевание обширных областей бывших римских провинций, естественно, создавало для них серьезные проблемы с непосредственным присвоением их и управлением ими. Эти неизбежные трудности усугублялись географическими особенностями первой волны нашествий. Ведь в этих Völkerwanderungen , часто связанных с пересечением целого континента, окончательное оседание конкретных варварских народов происходило вдалеке от отправной точки. Вестготы двигались с Балкан в Испанию, остготы – из Украины в Италию; вандалы – из Силезии в Тунис; бургунды – из Померании в Савойю. Ни одно варварское общество не занимало просто римских земель, граничивших с изначальной областью своего постоянного проживания. В результате германские поселенцы в Южной Франции, Испании, Италии и Северной Африке с самого начала были ограничены в численном отношении вследствие проделанного ими большого пути и практически лишены возможности получать подкрепление путем дальнейшей естественной миграции. [160] Временное устройство первых варварских государств отражало общее состояние относительной слабости и изоляции. Они во многом опирались на ранее существовавшие имперские структуры, которые парадоксальным образом сохранялись всякий раз, когда существовала возможность их сочетания с германскими аналогами, образуя систематический институциональный дуализм. Так, первой и наиболее важной проблемой, которую предстояло решить вторгавшимся сообществам после побед на поле брани, было экономическое использование земель.
Обычное решение одновременно было и очень похоже на ранние римские практики, хорошо знакомые германским солдатам, и предполагало серьезный разрыв с племенным прошлым и переход от него к крайне дифференцированному социальному будущему. Вестготы, бургунды и отсготы навязали местным римским землевладельцам режим hospitalitas. Основанный на старой имперской системе расквартирования войск, в которой участвовали многие германские наемники, она, в конечном счете, предоставляла варварским «гостям» в Бургундии и Аквитании 2/3 пахотных земель крупных имений; а в Италии, общая площадь которой позволяла выделять им меньшую долю отдельных вилл, и где неразделенные имения платили специальный налог для более равномерного распределения бремени, – 1/3. Бургундские hospes также получали 1/3 римских рабов и 1/2 лесных угодий. [161] В Испании вестготы позднее получили в каждом имении 1/3 земель, находящихся в непосредственном хозяйстве собственников и 2/3 арендуемых земель. Только в Северной Африке вандалы просто экспроприировали значительную часть местной знати и церкви без каких-либо компромиссов или уступок – решение, за которое им, в конечном итоге, пришлось дорого заплатить. Распределение земель при системе «гостеприимства», вероятно, не так уж сильно сказалось на структуре местного римского общества: учитывая незначительную численность варварских завоевателей, sortes – или отводившиеся им доли – всегда распределялись лишь на какой-то части территорий, находившихся под их правлением. Обычно из страха распыления после оккупации военных сил происходила их еще большая территориальная концентрация – компактные поселения остготов в долине По были типичным явлением. Нет никаких свидетельств того, что раздел крупных состояний встречал жесткое сопротивление со стороны латинских собственников. С другой стороны, его влияние на германские сообщества не могло быть незначительным. Дело в том, что sortes не предоставлялись прибывавшим германским воинам в целом. Напротив, все сохранившиеся договоренности между римлянами и варварами о разделе земли касались только двух человек – провинциального землевладельца и какого-то одного германского партнера; хотя позднее sortes обрабатывались многими германцами. Поэтому, скорее всего, земли присваивались клановыми оптиматами, а затем заселялись рядовыми соплеменниками, становившимися их арендаторами или, возможно, небогатыми мелкими землевладельцами. [162] Первые внезапно стали равными провинциальной аристократии, а последние прямо или косвенно попали в экономическую зависимость от них. Этот процесс, лишь косвенно прослеживаемый по документам той эпохи, несомненно, смягчался свежими воспоминаниями о лесном равенстве и всем характером вооруженного сообщества захватчиков, что гарантировало рядовому воину его свободное состояние. Первоначально sortes не были полной или наследственной собственностью, и простые солдаты, которые возделывали их, сохраняли большую часть своих обычных прав. Но логика системы была очевидна – в течение примерно одного поколения германская аристократия закрепилась на земле, приобретя зависимых крестьян, а в некоторых случаях и этнических рабов. [163] Как только ранее скитавшиеся племенные союзы территориально закрепились в бывших имперских границах, началась быстрая классовая стратификация.
Политическое развитие германских народов после нашествий подтверждало и отражало эти экономические изменения. Формирование государства, а вместе с ним и принудительной центральной власти над сообществом свободных воинов, было теперь неизбежно. В ряде случаев этот переход сопровождался продолжительными и мучительными внутренними конвульсиями; политическая эволюция вестготов в ходе их скитания по Европе от Адрианополя до Тулузы с 375 по 417 год представляет собой последовательность ярких эпизодов, когда авторитарная царская власть над племенными воинами – активно насаждавшаяся и развивавшаяся под римским влиянием – постепенно закреплялась, и к прибытию во временное пристанище в Аквитании в границах бывшей империи уже сложилось полностью институционализированное династическое государство. [164]
«Закон бургундский», вскоре провозглашенный новым бургундским государством, был принят собранием из 31 представителя знати, власть которой теперь полностью упразднила всякое народное участие в законодательстве племенного общества. Вандальское государство в Африке стало самой жесткой автократией, которая ослаблялась только крайне непредсказуемой и эксцентричной системой наследования. [165] Точно так же, как экономическое устройство первых германских поселений основывалось на формальном разделении римских земель, политическая и правовая форма новых германских государств покоилась на официальном дуализме, разделявшем королевство административно и юридически на две различных системы – очевидное свидетельство неспособности захватчиков справиться с новым обществом и организовать совпадающее с ним целостное новое государство. Типичные германские королевства на этом этапе все еще оставались зачаточными монархиями с неопределенными правилами наследования, опиравшимися на корпус королевской стражи или дружину, [166] которая была чем-то промежуточным между личными приверженцами предводителя из племенного прошлого и землевладельческой знатью феодального будущего. Ниже находились рядовые воины и крестьяне, везде, где только можно – особенно в городах, – проживавшие обособленно от остального населения.
Римская община, с другой стороны, обладала собственной административной структурой с комициальными единицами и чиновниками и собственной юридической системой, обслуживавшимися провинциальным землевладельческим классом. Этот дуализм больше всего был развит в остготской Италии, где германский военный аппарат и римская гражданская бюрократия прекрасно сочетались в правительстве Теодорика, которое сохранило большую часть наследия имперской администрации. Обычно существовало два различных свода законов, применявшихся к соответствующему населению – германский закон, происходивший из обычного права (тарифицированные наказания, присяжные, родственные узы, клятвы), и римское право, фактически оставшееся неизменным со времен империи. На германских правовых системах часто сказывалось серьезное латинское влияние, что было неизбежно при замене неписаных обычаев писаными сводами законов; множество элементов императорского кодекса Феодосия II были заимствованы в V веке бургундским и вестготским правом. [167]Кроме того, дух этих заимствований в целом был враждебен родовым и клановым принципам, связанным с ранними варварскими традициями – власть новых королевств должна была строиться, преодолевая влияние этих старых родовых моделей. [168] В то же время не предпринималось никаких или почти никаких попыток вмешательства в собственно латинское право, определявшего жизнь римского населения. Римские правовые и политические структуры в этих ранних варварских королевствах во многом оставались неизменными: соответствующие германские институты просто сосуществовали бок о бок с ними. Схожим было и идеологическое устройство. Все основные германские захватчики все еще оставались перед своим вторжением в империю язычниками. [169] Племенная социальная организация была неотделима от племенной религии. Политический переход к территориальной государственной системе всегда сопровождался идеологическим обращением в христианство, которое, по-видимому, неизменно происходило на протяжении жизни одного поколения после пересечения границы. Это не было результатом миссионерских усилий католической церкви, которая игнорировала или презирала вновь прибывших в империю. [170] Это было объективным результатом самого процесса социальной трансформации при переселении, внутренним проявлением которой и была смена веры. Христианская религия освящала отречение от субъективного мира родового общества – более широкий божественный порядок был духовным дополнением более прочной земной власти. И здесь первая волна германских завоевателей воспроизводила такое же сочетание почтительного и одновременно отстраненного отношения к институтам империи. Они единодушно приняли арианство, а не католическую ортодоксию, и тем самым заявили о своей особой религиозной идентичности в рамках христианского мира. В результате, во всех ранних варварских королевствах германская церковь существовала «параллельно» с римской церковью. Нигде, кроме вандальской Африки, где была экспроприирована старая аристократия и вместе с ней подверглась репрессиям католическая церковь, не было арианских преследований католического большинства. Во всех других местах эти две веры мирно сосуществовали друг с другом, и прозелитизм между этими двумя сообществами в v веке в целом был минимальным. Более того, остготы в Италии и вестготы в Испании даже юридически осложнили принятие римлянами их арианской веры, чтобы сохранить разделение между этими народами. [171] Германское арианство не было ни случайным, ни агрессивным: это был знак обособленности в рамках некоего признанного единства.
Таким образом, после того, как имперская оборона была окончательно сломлена, положительные экономические, политические и идеологические последствия первой волны варварских вторжений были сравнительно ограниченными. Сознавая несопоставимость того, что было ими разрушено, и что они могли построить, большинство германских правителей стремилось восстановить первоначально разрушенные ими римские строения. Наиболее выдающийся из них, остготский Теодорих, создал в Италии тщательно разработанную систему административного кондоминиума, занимался украшением своей столицы, покровительствовал постклассическому искусству и философии и в отношениях с другими государствами использовал традиционный имперский стиль. Вообще эти варварские королевства не слишком сильно изменили социальные, экономические и культурные структуры позднего римского мира. Они скорее раскололи его, чем слились с ним и преобразовали его. Примечательно, что наряду с другими важными сельскохозяйственными институтами Западной Империи, включая колонат, в них сохранилось и масштабное сельскохозяйственное рабство. Новая германская знать, естественно, не выказывала никаких симпатий к багаудам и при случае использовалась римскими землевладельцами, ставшими теперь их социальными партнерами, для их подавления. Только последний остготский вождь Тотила, столкнувшийся с победоносными византийскими армиями, обратился In extremis к освобождению рабов в Италии, – что само по себе свидетельствовало об их значении, – чтобы получить широкую поддержку в своей последней, отчаянной борьбе, закончившейся его гибелью. [172] Помимо этого единичного случая вандалы, бургунды, остготы и вестготы в крупных поместьях, в которых они встретились с обрабатывавшими землю бригадами рабов, сохранили эту систему. На средиземноморском Западе сельскохозяйственное рабство по-прежнему оставалось важным экономическим явлением. Так, в вестготской Испании, по-видимому, имелось особенно много рабов, судя по юридически закрепленным нормам наказания за их провинности, и по тому, что они, вероятно, составляли большинство принудительно набранных служащих в постоянной армии. [173] Таким образом, хотя города продолжали приходить в упадок, сельская местность во многом оставалась нетронутой первой волной вторжений, если не считать неразберихи, порожденной войной и гражданскими беспорядками, и германские имения и крестьяне бок о бок сосуществовали со своими римскими прототипами. Наиболее показательным свидетельством ограниченности варварского проникновения на этом этапе было то, что оно не изменило языковой границы между латинским и тевтонским миром – ни в одной области римского Запада не произошло германизации языка под влиянием этих первоначальных завоевателей. Их пришествие – самое большее – просто разрушило римское господство в более отдаленных провинциях, позволив местным доримским языкам и культурам выйти на поверхность общественной жизни – в начале V века баскскому и кельтскому языкам удалось добиться больших успехов, чем германскому.
Продолжительность существования этих первоначальных варварских государств была не слишком большой. Франкская экспансия поработила бургундов и изгнала вестготов из Галлии. Византийские экспедиции разбили вандалов в Африке и после продолжительной войны истребили остготов в Италии. Наконец, исламские завоеватели свергли правление вестготов в Испании. От их поселений осталось не слишком много следов, если только не считать самого северного их оплота – Кантабрии. Но следующая волна германских переселений определила карту позднейшего западного феодализма глубоко и надолго. Тремя основными эпизодами этого второго этапа варварской экспансии были, конечно, завоевание Галлии франками, завоевание Англии англосаксами и – столетие спустя – приход ломбардов в Италию. Характер этих переселений отличался от переселений первой волны, как, вероятно, и их масштаб. [174] В каждом случае это было сравнительно скромное движение непосредственно из сопредельной географической базы. Франки до того, как они проникли на юг, в Северную Галлию, населяли современную Бельгию. Англы и саксы проживали на североморском побережье Германии напротив Англии; ломбарды до своего вторжения в Италию обитали в Нижней Австрии. Поэтому линии коммуникаций между завоеванными областями и местами первоначального поселения были короткими, и впоследствии постоянно могли прибывать дополнительные контингенты тех же или союзных племен, усиливая первых переселенцев. В результате, произошло медленное, постепенное продвижение в Галлии, множество высадок в Англии, подробности которых мало известны, и последовательное перемещение на юг в Италии, которые позволили заселить эти бывшие римские области намного более плотно, чем во время первых военных прорывов эпохи гуннов. Только первоначальные ломбардские вторжения сохранили эпический характер собственно военного Völkerwanderung . Но даже они становились более медленными и рассеянными по мере дальнейшего продвижения, заходя дальше и глубже предшествующих остготских завоеваний. Хотя ломбардские силы, как и у их предшественников, были сосредоточены в северных равнинах, ломбарды впервые продвинули варварские поселения до глубокого юга Италии. Франкские и англосаксонские переселения представляли собой постепенную военную колонизацию областей, в которых фактически был политический вакуум. Северная Галлия спустя шестьдесят лет после того, как имперская система на Западе потерпела крах, оставалась оплотом последней, предоставленной своей судьбе римской армии. Римскому правлению в Британии не пришлось столкнуться с военным вызовом; оно спокойно сошло на нет, как только была прервана связь с континентом, и страна вновь распалась на отдельные молекулы кельтских племен. Глубину этих переселений второй волны можно оценить по степени языковых изменений, вызванных ими. Англия пережила германизацию en bloc , насколько простиралось англосаксонское заселение (кельтские окраины острова не оставили ни малейших следов в языке завоевателей), что свидетельствует о незначительной романизации этой самой северной области империи, которая никогда не охватывала здесь массу населения. На континенте граница языковой романизации была отодвинута на 50–100 миль от Дюнкерка до Базеля и на 100–200 миль к югу от Верхнего Дуная. [175] Франки оставили порядка 500 слов во французском словаре, а ломбарды дали около 300 слов итальянскому языку (больше, чем вестготы, которые оставили всего 60 слов испанскому, и свевы, оставившими 4 слова португальскому). Культурные отложения второй волны завоеваний были намного более глубокими и длительными по сравнению с первой.
Одна из основных причин этого, конечно, состоит в том, что после первой волны возможность организованного сопротивления со стороны имперской системы на Западе была уже полностью исключена. Созданные этой первой волной государственные структуры были глубоко подражательными и хрупкими и по большей части даже не притязали на контроль над всей территорией, освобожденной от римской системы. Последующие же переселения осуществлялись большой человеческой массой и привели к достаточному контролю над завоеванными землями, чтобы породить на Западе более цельные и прочные социальные формы. Жесткий и хрупкий дуализм V века постепенно исчез в VI веке (за исключением последнего оплота государств первого поколения – вестготской Испании, которая увяла в VII веке). Постепенно начался медленный процесс слияния, соединивший германские и римские элементы в новый синтез, который должен был изменить и те, и другие. Наиболее важный результат этого развития – появление новой сельскохозяйственной системы, – к сожалению, хуже всего освещен в последующей историографии. Сельская экономика меровингской Галлии и ломбардской Италии остается одной из наиболее темных глав в истории западного сельского хозяйства. Но о некоторых вещах в этот период можно говорить с полной уверенностью. Никто больше не обращался к системе hospitalitas . Ни франки, ни ломбардцы (ни, тем более, англосаксы) не перешли к подобному регулируемому разделению римской земельной собственности. Вместо этого, по-видимому, сложилась несколько аморфная двойственная система заселения. С одной стороны, и франкские, и ломбардские правители просто осуществляли конфискацию местных латифундий, отчуждая их в пользу королевской казны или распределяя их среди своих придворных. Сенаторская аристократия, которая сохранилась в Северной Галлии, отступила к югу от Луары еще до того, как Хлодвиг в 486 году разбил армию Сиагрия и вступил во владение доставшимися ему провинциями. В Италии ломбардские короли не предпринимали никаких попыток успокоения римских землевладельцев, которые подавлялись и уничтожались везде, где они препятствовали присвоении земли, а некоторые из них сами превращались в рабов. [176] Переворот в крупной земельной собственности во время второй волны вторжений был куда более значительным, чем во время первой. Но, с другой стороны, поскольку демографическая масса более поздних переселений была значительно большей, а темпы их продвижения были более медленными и постепенными, народная и крестьянская составляющая нового сельскохозяйственного порядка также была более заметной. Вероятно, именно в этот период деревенские общины, которые играли такую важную роль в последующем средневековом феодализме, получили широкое распространение во Франции и других местах. В обстановке неопределенности и анархии той эпохи количество деревень выросло, а число вилл, как организованных производственных единиц, сократилось.
По крайней мере, в Галлии этот феномен может быть связан с двумя встречными процессами. Распад римского правления подорвал стабильность основного инструмента латинской сельской колонизации – систему вилл; из-под нее теперь пробился старый кельтский ландшафт с примитивными деревушками и крестьянскими жилищами, которых в романизированной Галлии было множество. В то же время переселение местных германских общин на юг и на запад – не обязательно военное – приводило к переносу на новую почву многих племенных сельскохозяйственных традиций, которые оказывались менее размытыми временем и ситуацией длительной миграции, чем в эпоху эпического первого Völkerwanderung . В результате, аллодиальные крестьянские наделы и общинные деревенские земли – прямое наследие северных лесов – появились и в поселениях новых переселенцев. С другой стороны, последующие войны эпохи Меровингов привела к появлению новых рабов, поступавших из пограничных областей Центральной Европы. Но точное соотношение имений германской знати, зависимых держаний, небольших крестьянских наделов, общинных земель, сохранившихся римских вилл и сельского рабства не поддается оценке из-за неразберихи и темноты этой эпохи. В то же время ясно, что в Англии, Франции и Италии свободное этническое крестьянство было одной из составляющих англосаксонских, франкских и ломбардских переселений, хотя доля его и не поддается определению. В Италии ломбардские крестьянские общины организовывались в виде военных колоний со своей автономной администрацией. В Галлии франкская знать получила земли и должности по всей стране в форме, которая заметно отличалась от франкских сельских поселений, и явно свидетельствующей, что простые переселенцы не обязательно были зависимыми арендаторами прежней страты оптиматов. [177] В Англии англо-саксонские вторжения привели к быстрому и полному краху системы вилл, которая из-за ограниченной романизации была здесь куда более слабой, чем на континенте. Но и там после переселений варварская знать и свободные крестьяне сосуществовали в различных комбинациях, при общей тенденции к росту зависимости на селе по мере появления более стабильных административно-территориальных единиц. В Англии более глубокая пропасть между римским и германским порядками, возможно, привела и к более резкому изменению в самих методах земледелия. Во всяком случае, форма англосаксонского сельского поселения отличалась от формы римского сельского хозяйства, которая предшествовала ему, и служила прообразом для некоторых важных изменений в более позднем феодальном сельском хозяйстве. Если римские имения обычно располагались в холмистой местности с более рыхлой почвой, которая была похожа на средиземноморскую и могла возделываться при помощи сохи, то англосаксонские хозяйства обычно располагались на равнинах с тяжелой, влажной почвой, которая распахивалась с помощью железного плуга; если римское сельское хозяйство имело значительную скотоводческую составляющую, то англосаксонские захватчики обычно расчищали большие участки леса и болота для земледелия. [178] Рассеянные кельтские деревни уступили место нуклеарным деревням, в которых индивидуальная собственность крестьянских хозяйств сочеталась с коллективным возделыванием открытых полей. Стоявшие же над этими поселениями местные правители и знать консолидировали свою личную власть, и к VII веку в англосаксонской Англии сложилась юридически закрепленная наследственная аристократия. [179] Таким образом, хотя вторая волна вторжений создала повсюду германскую аристократию, обладавшую имениями большими, чем когда-либо прежде, она также создала деревню с прочными общинами и мелкой крестьянской собственностью. В то же время она пополнила и сельское рабство за счет военнопленных. [180] Она еще неспособна была организовать эти различные элементы сельского хозяйства Темных веков в новый цельный способ производства.
В политическом отношении вторая волна вторжений обозначила или предвосхитила кончину дуалистического правления и права и отмирание римского юридического наследия. Ломбарды не пытались повторить в Италии опыт остготского дуализма. Они пересматривали гражданскую и правовую систему страны в областях, которые они занимали, распространяя новое право, записанное на латыни, но основанное на традиционных германских нормах, которое вскоре стало преобладать над римским правом. Меровингские короли сохранили двойную правовую систему, но с ростом анархии в эпоху их правления латинские воспоминания и нормы постепенно исчезали. Германское право постепенно становилось господствующим, а земельные налоги, унаследованные от Рима, которые больше не шли на какие-либо общественно полезные службы или на единое государство, перестали взиматься из-за противодействия населения и церкви. Налогообложение постепенно приходило в упадок во всех франкских королевствах. В Англии же римское право и администрация практически полностью исчезли еще до появления англосаксов, так что такой проблемы там и не возникло. Даже в вестготской Испании, единственном варварском государстве, истоки которого восходили к первой волне нашествий, дуалистические право и администрация прекратили свое существование в конце VII века, когда монархия в Толедо полностью отвергла римское наследие и подчинила все население видоизмененной готской системе. [181] С другой стороны, теперь произошло исчезновение и германского религиозного сепаратизма. Франки с крещением Хлодвига в конце v века после победы над аламаннами приняли католицизм. Англосаксы постепенно были обращены в христианство римскими миссиями в VII веке. Вестготы в Испании отреклись от своего арианства с обращением Реккареда в 587 году. Ломбардское королевство приняло католицизм в 653 году. Pari passu с этими изменениями два класса землевладельцев – римский и германский – там, где они сосуществовали друг с другом, постепенно устанавливали родственные отношения и ассимилировались. Этот процесс сдерживался в Италии ломбардской исключительностью и византийским реваншизмом, которые исключали установление сколько-нибудь прочного мира на полуострове, и конфликт между которыми заложил основу для постоянного разделения на север и юг в более поздние эпохи. Но в Галлии этот процесс при меровингском правлении неуклонно прогрессировал, и к началу VII века он был в основном завершен – консолидировалась единая сельская аристократия, которая больше не была по своему менталитету ни сенаторской, ни дружинной. Подобное слияние римского и германского элементов в церкви заняло куда большее время: на протяжении большей части VI века практически все епископы в Галлии были римлянами, и полного этнического слияния в церковной иерархии не было до VIII века. [182]
Но вытеснение простых дуалистических механизмов аккомодации к римским имперским формам само по себе не привело в более поздние Темные века к сколько-нибудь ясной и прочной новой политической формуле. Прежде всего, отказ от развитых традиций классической античности привел к регрессу в сложности и развитости государств-преемников, усугубленному с начала VII века последствиями исламской экспансии в Средиземноморье, которая положила конец торговле и привела к сельской изоляции Западной Европы. Возможно, климатические улучшения в VII веке, принесшие более теплую и сухую погоду в Европу, и начало демографического роста, начали благотворно сказываться на сельском хозяйстве. [183] Но в политической неразберихе той эпохи признаки такого прогресса были едва различимы. Чеканка золотой монеты исчезла после 650 года, что стало следствием постоянного дефицита в торговле с византийским Востоком, а также арабских завоеваний. Меровингская монархия оказалась неспособной сохранить контроль над чеканкой, которая стала рассредоточиваться и вырождаться. Государственное налогообложение в Галлии было предано забвению; дипломатия стала более жесткой и ограниченной; управление было примитивным и децентрализованным. Ломбардские государства в Италии, расколотые и ослабленные византийскими анклавами, оставались примитивными и находились в постоянной обороне. В этих условиях, возможно, главным позитивным достижением варварских государств было завоевание самой Германии до Везера меровингскими кампаниями в VI веке. [184] Эти завоевания впервые включили родину переселенцев в один политический мир с бывшими имперскими областями и тем самым объединили две зоны, столкновение между которыми дало начало Средневековью, в единый территориальный и культурный порядок. Снижение институционального уровня городской цивилизации во франкской Галлии сопровождалось и сделало возможным ее относительное возвышение в баварской и алеманнской Германии. Но даже в этой области меровингское правление было необычайно грубым и бедным – ни грамотности, ни денег, ни христианства не было введено наместниками, посылавшимися править на том берегу Рейна. По своим экономическим, социальным и политическим структурам Западная Европа оставила позади шаткий дуализм первых десятилетий после завершения античной эпохи; произошел грубый процесс смешения, но результаты его все еще оставались неоформленными и разнородными. Ни простое соседство, ни грубое смешение не могли создать нового общего способа производства, способного вывести из тупика рабства и колоната, а вместе с ним и нового цельного общественного строя. Иными словами, этого можно было достичь только в результате подлинного синтеза. И лишь немногие признаки возвещали тогда о наступлении такого исхода. Наиболее примечательным было появление в пограничных областях между Галлией и Германией, очевидное уже в VI веке, полностью новых антропонимических и топонимических систем, соединявших германские и римские языковые элементы в организованные единицы, чуждые им обоим. [185] Разговорный язык, вовсе не следуя постоянно за материальными изменениями, иногда может их предвосхищать.
3. В направлении синтеза
Историческим синтезом, который и произошел в конечном итоге, был, конечно, феодализм. Сам термин – Synthese — принадлежит Марксу, наряду с другими историками того времени. [186] Катастрофическое столкновение двух распадавшихся предшествовавших способов производства – первобытного и античного – в конечном итоге создало феодальный строй, который распространился по всей средневековой Европе. То, что западный феодализм был специфическим результатом сплава римского и германского наследий, было очевидно уже для мыслителей эпохи Возрождения, когда его происхождение впервые начало обсуждаться. [187] Современные споры по этому вопросу восходят к эпохе Просвещения и Монтескье, который заявил о германских истоках феодализма. С тех пор проблема точных «пропорций» в смеси романо-германских элементов, которая, в конечном счете, породила феодализм, распаляла страсти среди сменявших друг друга поколений националистических историков. Фактически, даже сам характер описания конца античности зачастую менялся в зависимости от патриотизма описывающего. Для Допша, писавшего в Австрии после Первой мировой войны, крах Римской империи был просто кульминацией многовекового мирного поглощения ее германскими народами: он воспринимался жителями Запада как спокойное освобождение. «Римский мир постепенно был завоеван изнутри германцами, которые мирно проникали в него на протяжении многих веков и осваивали его культуру, зачастую управляя им, так что устранение его политического господства было просто окончательным следствием продолжительного процесса перемен, вроде изменения номенклатуры предприятия, старое название которого давно перестало отражать то, кто является реальными директорами концерна… Германцы не были врагами, разрушившими или стершими с лица земли римскую культуру; напротив, они сохранили и развили ее». [188] Для Лота, писавшего во Франции приблизительно в то же время, напротив, конец античности был невообразимым крахом, гибелью самой цивилизации – германский закон был ответственен за «бесконечное, необузданное, бешеное насилие» и «непрочность собственности» последующей эпохи, «отвратительная развращенность» которой сделала ее «поистине проклятым периодом истории». [189] В Англии, где не было никакой конфронтации, а была просто цезура между римским и германским порядками, споры велись о норманнском завоевании, а Фримен и Раунд полемизировали об относительных достоинствах «англосаксонского» или «латинского» вклада в местный феодализм. [190] Тлеющие угли этих споров все еще вспыхивают сегодня; недавно на проведенной в России конференции этот вопрос вызвал жаркое обсуждение советских историков. [191] На самом деле, конечно, определение точных пропорций романских или германских элементов в чистом феодальном способе производства имеет намного меньшее значение, чем их распределение в различных социальных формациях, которые появились в средневековой Европе. Иными словами, как мы увидим, необходима типология , а не простая генеалогия европейского феодализма.
Изначальное происхождение определенных феодальных институтов в любом случае кажется слишком запутанным, принимая во внимание неоднозначность источников и параллелизм в развитии двух предшествующих социальных систем. Так, вассальная зависимость может уходить своими корнями либо в германский comitatus , либо в галло-римскую clientela – две формы аристократической дружины или свиты, которые существовали по обе стороны Рейна задолго до гибели империи, и которые обе, несомненно, внесли свой вклад в возникновение вассальной системы. [192] Бенефиции, с которым они, в конечном счете, соединились, чтобы сформировать феод, точно так же могут восходить к поздним римским церковным практикам и к германским племенным разделам земли. [193] С другой стороны, манор явно происходит из галло-римского fundus или villa , которые не имели никакого соответствия в варварском мире – крупные, обособленные имения, которые возделывались зависимыми крестьянами coloni , отдававшими часть урожая в натуральном виде крупным землевладельцам, явно были прообразом хозяйства домена. [194] Общинные анклавы средневековой деревни, напротив, были в основном германским наследием, сохранившимся от первоначальных лесных систем при общей эволюции варварского крестьянства через аллодиальное к зависимому состоянию. Крепостничество, вероятно, происходит одновременно из классического статуса colonus и из медленного вырождения свободных германских крестьян путем квазипринудительной «коммендации» клановым воинам. Правовая и конституционная система, которая сложилась в эпоху Средневековья, также была гибридной. Народный суд и традиция формально взаимных обязательств между правителями и управляемыми в племенной общине оказали большое влияние на правовые структуры феодализма даже там, где, как во Франции, народных судов в собственном смысле слова не осталось. Сословная система, сложившаяся позднее в феодальных монархиях, многим была обязана, в частности, и этому. С другой стороны, римское наследие кодифицированного и письменного права также имело большое значение для правового синтеза Средневековья, а соборное наследие классической христианской церкви сыграло важную роль в развитии сословной системы. [195] Составлявший вершину средневековой политии институт феодальной монархии первоначально представлял собой неустойчивую смесь германского военного вождя, полуизбираемого и с зачаточными гражданскими функциями, и римского имперского правителя, священного самодержца, наделенного безграничными полномочиями и обязанностями.
Базисный и надстроечный комплекс, который должен был после краха и неразберихи Темных веков образовать общую структуру феодальной тотальности в Европе, таким образом, имел глубоко двойственное происхождение. Но единственным институтом, который оставался, в сущности, неизменным на всем протяжении перехода от античности к средневековью, была христианская церковь. На деле она была важнейшим, хотя и слабым акведуком, через который содержимое культурных резервуаров классического мира перетекло теперь в новый мир феодальной Европы, где грамотность стала церковной. Странный исторический объект par excellence , особая темпоральность которого никогда не совпадала с простой последовательностью перехода от одной экономики или политии к другим, но которая при этом пересекалась со многими из них – и пережила их – в своем собственном ритме, церковь так и не получила теоретического осмысления в историческом материализме. [196] У нас нет возможности восполнить здесь этот недостаток. Но нужно сделать несколько кратких замечаний касательно ее роли в переходе от античности к феодализму, так как в большинстве исторических описаний этой эпохи она либо переоценивается, либо недооценивается. В эпоху поздней античности христианская церковь, как уже было показано, внесла значительный вклад в ослабление сопротивления римской имперской системы. И этому способствовали не деморализующие учения или внемирские ценности, как полагали историки эпохи Просвещения, а ее значительный мирской вес. Ибо обширный церковный аппарат, который она породила в поздней империи, был одной из главных составляющих паразитического давления, истощившего римскую экономику и общество. Ведь к уже существующему репрессивному бремени светского государства присоединилась вторая, дополнительная бюрократия. К VI веку епископов и духовенства в империи было намного больше, чем административных чиновников и функционеров государства, и они получали намного более высокое жалованье. [197] Невыносимое бремя этого раздутого аппарата было главной причиной краха империи. Прозрачный тезис Гиббона, что христианство было одной из двух основных причин падения Римской империи, – яркое проявление идеализма Просвещения – таким образом, может быть пересмотрен сегодня в материалистическом ключе.
Тем не менее, именно в церкви появляются первые признаки освобождения техники и культуры от ограничений мира, основанного на рабстве. Необычайные достижения греко-римской цивилизации были собственностью небольшой правящей страты, полностью оторванной от производства. Ручной труд отождествлялся с рабством и eo Ipso вырождался. В экономическом отношении рабовладельческий способ производства вел к техническому застою: в нем не было никаких стимулов к трудосберегающим улучшениям.
Мы уже видели, что на всем протяжении истории Римской империи сохранялась александрийская технология – было сделано не много серьезных изобретений, и ни одно из них не получило широкого применения. С другой стороны, в культурном отношении рабство сделало возможной зыбкую гармонию человека и мира природы, которой были отмечены искусство и философия классической древности – бездумное освобождение от труда было одной из предпосылок безмятежного отсутствия противоречий с природой. Тяжкий труд материального преобразования или даже руководства этим преобразованием, являющийся субстратом общества, по сути, был исключен из сферы его культуры. Но блистательное интеллектуальное и культурное наследие Римской империи не только сопровождалось техническим застоем: оно еще и изначально ограничивалось узкой прослойкой правящих классов метрополии и провинций. Наиболее показательным примером его вертикальной ограниченности служит то, что значительная масса населения в языческой империи не знала латыни. Язык управления и сама грамотность были монополией небольшой элиты. И именно возвышение христианской церкви впервые сигнализировало о подрыве и изменении этого положения вещей. Ибо христианство разорвало союз между человеком и природой, духом и миром плоти, потенциально развернув отношения между ними в двух противоположных, болезненных направлениях: аскетизма и активизма. [198] В то же время победа церкви в поздней империи сама по себе не привела к немедленному изменению традиционного отношения к технологии или к рабству. Амброзий Миланский выразил новое официальное мнение, объявив даже чисто теоретические науки, вроде астрономии и геометрии, нечестивыми: «Нам неведомы тайны императора, и мы еще притязаем на знание тайн Господа». [199] Точно так же отцы церкви от Павла до Иеремии единодушно принимали рабство, просто советуя рабам подчиняться своим господам, а господам – быть справедливыми к своим рабам – в конце концов, в этом мире и не может быть подлинной свободы. [200] На деле церковь в эти века зачастую сама была крупным институциональным рабовладельцем, а ее епископы могли иногда отстаивать свои законные права на беглых рабов даже с большим, чем обычное, карательным рвением. [201] Но на окраинах самого церковного аппарата рост монашества указывал в другом возможном направлении. Египетское крестьянство имело традицию уединенного проживания в пустыне или анахорезиса как формы протеста против сбора налогов и другого социального зла; в конце III века н. э она была преобразована Антонием в аскетическое религиозное анахоретство. Затем в начале IV века в возделываемых областях близ Нила Пахомием создается общинное монашество, в котором сельскохозяйственный труд и образование были также обязательны, как молитвы и пост; [202] а в 370-х годах Василий впервые связал аскетизм, ручной труд и интеллектуальное наставление в едином монашеском уставе. Но хотя это развитие можно ретроспективно рассматривать как один из первых признаков медленного преобразования социального отношения к труду, рост монашества в поздней Римской империи, вероятно, только усугубил экономический паразитизм церкви, частично лишив производство трудовых ресурсов. И потом оно не играло особенно тонизирующей роли в византийской экономике, где восточное монашество вскоре стало, в лучшем случае, просто созерцательным, а в худшем – бесполезным и обскурантистским. С другой стороны, перенесенные на Запад и заново озвученные Бенедиктом Нурсийским из темных глубин VI столетия, монашеские принципы, начиная с поздних Темных веков, оказались организационно действенными и идеологически влиятельными. Дело в том, что в западных монашеских орденах интеллектуальный и ручной труд сочетались в служении Богу. Тяжелый труд в сельском хозяйстве обрел достоинство божественного служения и производился грамотными монахами: laborare est orare . Вместе с этим, несомненно, пало одно из культурных препятствий техническому изобретению и прогрессу. Было бы ошибкой связывать эту перемену с каким-то самодостаточным влиянием церкви [203] – различного развития событий на Востоке и Западе достаточно, чтобы прояснить, что в конечном итоге весь комплекс социальных отношений, а не только религиозный институт определил экономическую и культурную роль монашества. Его производственная карьера могла начаться только после того, как распад классического рабства освободил элементы для иной динамики, достигнутой с формированием феодализма. И в этом трудном переходе поражает как раз гибкость церкви, а не ее ригоризм.
Но в то же самое время церковь, несомненно, несла более прямую ответственность за другое громадное постепенное преобразование, произошедшее в последние века империи. Сама вульгаризация и разложение классической культуры, осуждавшиеся Гиббоном, на самом деле были частью огромного процесса ее ассимиляции и адаптации к более широкому населению, которому суждено было одновременно и погубить и спасти ее в условиях краха ее традиционной инфраструктуры. Наиболее поразительное проявление этой передачи культуры опять-таки связано с языком. Вплоть до III века крестьяне Галлии или Испании говорили на своих кельтских языках, не проницаемых для культуры классического правящего класса, и любое германское завоевание этих провинций в это время имело бы совершенно иные последствия для более поздней европейской истории. Но с христианизацией империи в IV–V веках епископы и духовенство западных провинций, обратившие в христианскую веру многочисленное сельское население, глубоко латинизировали его речь. [204] В результате этой популяризации появились романские языки, одно из основных связующих звеньев между античностью и средневековьем. Чтобы оценить важность этого достижения, достаточно представить себе последствия германского завоевания этих западных провинций, если бы они не испытали до этого серьезной латинизации.
Это главное достижение ранней церкви указывает на ее истинные место и роль в переходе к феодализму. Ее самостоятельную действенность следует искать не в области экономических отношений или социальных структур, где ее иногда по ошибке искали, а в культурной сфере над ними – во всей ее и ограниченности, и необъятности. Цивилизация классической древности отличалась развитием крайне изощренных и сложных надстроек над сравнительно неизменным грубым и простым базисом; в греко-римском мире всегда существовало поразительное несоответствие между величественным интеллектуальным и политическим небосводом и ограниченной экономической почвой, лежащей под ним. И когда наступил его окончательный крах, было совершено не очевидно, что его надстроечное наследие, полностью оторванное теперь от породивших его социальных реалий, все же сохранится, пусть и в измененном виде. Для этого нужен был особый носитель, достаточно отдаленный от классических институтов античности, хотя и сформированный в них, и потому способный избежать полного краха для передачи таинственных посланий из прошлого менее развитому будущему.
Эта роль объективно и выполнялась церковью. В некоторых ключевых отношениях надстроечная цивилизация античности сохраняла за собой превосходство над цивилизацией феодализма на протяжении целого тысячелетия – вплоть до эпохи, которая сознательно объявила себя ее Возрождением, указав тем самым на произошедший в промежутке откат. Условием сохранения ее влияния в хаотичную и примитивную эпоху Темных веков была прочность церкви. Ни один другой динамичный переход от одного способа производства к другому не сопровождался подобными сложными «перекосами» в развитии надстройки; равным образом ни при одном другом не было сопоставимого института, соединявшего основанные на разных способах производства общества.
Таким образом, церковь была необходимым мостом между двумя эпохами при «катастрофическом», а не «кумулятивном» переходе от одного способа производства к другому (структура которого неизбежно In toto отличалась от перехода от феодализма к капитализму). Примечательно, что она была официальным наставником первой систематической попытки «обновления» империи на Западе, каролингской монархии. С каролингским государством и начинается история феодализма в собственном смысле слова. Ибо эти огромные идеологические и административные усилия по «обновлению» имперской системы старого мира на самом деле, как это часто было в истории, как раз наоборот, содержали в себе и скрывали неосознанное закладывание основ новой системы. Именно в каролингскую эпоху были предприняты основные шаги в формировании феодализма.
Но впечатляющая экспансия новой франкской династии давала лишь слабые намеки на то, какое наследие она оставит Европе. Ее главной темой было политическое и военное объединение Запада. Победа Карла Мартелла над арабами в битве при Пуатье в 733 году остановило продвижение ислама, который только что поглотил государство вестготов в Испании. Затем в течение каких-то тридцати лет Карл Великий захватил ломбардскую Италию, завоевал Саксонию и Фрисландию, а также поглотил Каталонию. Тем самым он стал единственным правителем христианского мира за пределами Византии, если не считать недоступного побережья Астурии. В 800 году он принял давно забытый титул императора Запада. Каролингская экспансия была не просто приращением территорий. Ее имперские притязания сопровождались реальным административным и культурным возрождением на всем пространстве континентального Запада. Чеканка монеты с восстановлением централизованного контроля подверглась реформированию и стандартизации. В тесной координации с церковью каролингская монархия способствовала восстановлению литературы, философии, искусства и образования. В языческие земли за пределами империи направлялись религиозные миссии. Новая широкая зона фронтира в Германии, расширившаяся с покорением саксонских племен, впервые стала объектом пристального внимания и последовательной христианизации – программа, которой способствовал перевод каролингского двора на восток, в Ахен, посередине между Луарой и Эльбой. Кроме того, на все земли от Каталонии до Шлезвига и от Нормандии до Штирии была наложена сложная и централизованная административная сеть. Ее основными единицами были графства, созданные на основе старых римских civitatis . Для управления этими областями графами назначались доверенные представители знати, обладавшие военными и судебными полномочиями с ясным и четким делегированием государственной власти, которая всегда могла быть отозвана императором. Во всей империи было, наверное, 250–350 таких должностей; их носителям не выплачивалось никакого жалованья, но они получали долю местных королевских доходов и земельные пожалования в графстве. [205] Графские карьеры не ограничивались какой-то одной областью – способного представителя знати могли направлять в различные области, хотя на практике отзывы с должности или переводы случались нечасто. Браки среди знати и перемещение семей землевладельцев из разных областей империи создали определенную социальную основу для «надэтнической» аристократии, придерживавшейся имперской идеологии. [206] Одновременно над региональной системой графств возвышалась менее крупная центральная группа религиозных и светских магнатов, привлекавшихся в основном из Лотарингии и Эльзаса и нередко близких к личному окружению самого императора. Они обеспечивали missi dominici , мобильный резерв непосредственных имперских агентов, направлявшихся полномочными представителями для разрешения особенно сложных вопросов в отдаленных провинциях. Missi стали регулярным институтом правления Карла Великого после 802 года. Обычно направляемые парой, они все чаще набирались из числа епископов и аббатов, дабы оградить их от местного давления на их миссии. Именно они в принципе обеспечивали действительную интеграцию обширной сети графств. В стремлении исправить традиции откровенной безграмотности, унаследованной от Меровингов, возросло использование письменных документов. [207] Но на практике это был механизм, работа которого, в отсутствие сколько-нибудь серьезной придворной бюрократии, способной обеспечить безличную интеграцию системы, всегда была крайне медленной и неповоротливой и страдала от множества изъянов и проволочек. Тем не менее, принимая во внимание тогдашнюю обстановку, охват и масштаб каролингских административных идеалов был серьезным достижением.
Но реальные и потенциальные новшества этой эпохи состояли в другом – в постепенном появлении фундаментальных институтов феодализма под аппаратом имперского правления. Меровингской Галлии были известны и присяга личной верности правящему монарху, и предоставление королевских земель приближенным представителям знати. Но они так никогда и не слились в единую и значимую систему. Меровингские правители обычно предоставляли имения своим верным слугам напрямую, используя для таких дарений церковный термин «бенефиция». Позднее многие имения, предоставлявшиеся таким образом, были конфискованы у церкви арнульфингами для получения дополнительных войск для своих армий; [208] хотя церковь и получила компенсацию с введением Пипином III десятины, единственного подобия всеобщего налога во франкском государстве. Но именно в эпоху Карла Великого произошел важнейший синтез между земельными дарениями и обязательствами служения. В конце VIII века происходило постепенное сплавление «вассалитета» (обещания личной верности) и «бенефиции» (пожалования земель), а в IX веке «бенефиция», в свою очередь, стала все больше сращиваться с «честью» (должностью и юрисдикцией). [209] Пожалования земель правителями перестали служить дарами, превращаясь в условные держания, предоставлявшиеся в обмен на клятву в верности и службу; схожие юридические изменения касались и нижестоящих административных должностей. В сельской местности теперь сложился класс vassi dominici , непосредственных вассалов императора, которые получили свои бенефиции от самого Карла Великого, сформировав местный землевладельческий класс, разбросанный по графствам империи. Именно эти королевские vassi , которые каждый год призывались для службы в постоянных зарубежных кампаниях Карла Великого, составляли ядро каролингской армии. Но система распространилась далеко за пределы верности непосредственно императору. Другие вассалы были держателями бенефиций князей, которые сами были вассалами вышестоящего правителя. В то же время правовой «иммунитет», первоначально предоставленный церкви (юридические изъятия из действия германских «правд», восходящие к началу Темных веков), стал распространяться и на воинов-мирян. Поэтому вассалы, наделенные таким иммунитетом, были защищены от вмешательства графа в их владения. Конечным итогом сходящихся, ведущих к одному результату, процессов было появление «феода» как землевладения, сопряженного с соответствующими юридическими и политическими полномочиями, пожалованного в обмен на военную службу. Развитие примерно в то же время тяжеловооруженной кавалерии способствовало консолидации новых институциональных связей, хотя и не было причиной их появления. Потребовалось еще столетие, чтобы на Западе сформировалась и укоренилась полноценная система феодальных владений; но ее первое ядро несомненно было различимо уже при Карле Великом.
Между тем постоянные войны королевства ложились все более тяжким бременем на массу сельского населения. Условиями существования свободных воинов-земледельцев в традиционном германском обществе были подсечно-огневое земледелие и война, которая была локальной и сезонной. Как только произошла стабилизация сельских поселений, а военные кампании стали более продолжительными и требующими перемещения на дальние расстояния, материальная основа социального единства войны и земледелия неизбежно была разрушена. Война стала прерогативой конной знати, тогда как оседлое крестьянство трудилось у себя дома, поддерживая постоянный ритм земледелия, не имея оружия и неся на своих плечах бремя снабжения королевских армий. [210] В результате произошло общее ухудшение положения массы крестьянского населения. В этот период сформировалась также типичная феодальная единица производства, обрабатываемая зависимыми крестьянами. Каролингская империя практически была громадным замкнутым внутриконтинентальным пространством и, несмотря на свои средиземноморские и североморские рубежи, вела минимальную внешнюю торговлю и имела очень вялое денежное обращение. И экономическим ответом на изоляцию было развитие манориальной системы. Villa в государстве Карла Великого уже предвосхитила структуру манора раннего средневековья – большое автаркическое имение, состоящее из личного хозяйства собственника и множества мелких крестьянских наделов. Размер этих владений знати или церкви зачастую был очень значительным – порядка 2000–4000 акров. Урожаи оставались крайне низкими; при таких примитивных методах возделывания даже отношение 1:1 не было редкостью. [211] Земли, входящие в личное хозяйство сеньора, mansus Indominicatus , составляли обычно примерно четверть всей территории; остальные земли обычно возделывались servi или mancipia , проживавшими на небольших «мансах».
Они составляли значительную часть зависимой рабочей силы в деревне и хотя юридически они продолжали определяться римским словом, использовавшимся для обозначения «раба», их положение теперь на деле было ближе к положению будущего средневекового «крепостного – серва» – перемена, отмеченная семантическим сдвигом в употреблении слова servus в VIII веке. Ergastulum исчез. Каролингские mancipia , как правило, были крестьянскими семьями, связанными с землей, выплачивавшими своим господам натуральный оброк и отрабатывавшими барщину; эти повинности, по-видимому, были больше, чем у старых галло-римских колонов. В крупных каролингских имениях могли также быть арендаторы из числа свободных крестьян ( manses Ingenuiles ), которые также обязаны были платить оброк и отрабатывать барщину, но при этом не были крепостными, но такие крестьяне встречались намного реже. [212] Часто в обработке хозяйской земли mancipia помогали наемные работники и рабы, которые никуда не исчезли. Принимая во внимание неоднозначную терминологию того времени, невозможно сколько-нибудь точно установить количество реальной рабской рабочей силы в каролингской Европе; но, по некоторым оценкам, она составляла 10–20 % сельского населения. [213] Система villa , конечно, не означала, что земельная собственность стала исключительно аристократической. Небольшие аллодиальные держания, все еще существовавшие между большими пространствами поместий, находились в собственности свободных крестьян – pagenses или mediocres – и обрабатывались ими. Их относительную численность еще предстоит определить, хотя ясно, что в начале правления самого Карла Великого значительная часть крестьян еще не была закрепощена. Но с этого времени началось закрепление основных производственных отношений в деревне.
Таким образом, ко времени смерти Карла Великого под навесом псевдоримской централизованной империи уже существовали основные институты феодализма. На самом деле, вскоре стало очевидно, что быстрое распространение бенефиций и их растущее наследование вели к подрыву всего громоздкого каролингского государственного аппарата, честолюбивая экспансия которого, принимая во внимание низкий уровень развития производительных сил в VIII–IX веках, никогда не отвечала его реальным способностям административной интеграции. Внутреннее единство империи, с династическими гражданскими войнами и растущей регионализацией класса магнатов, который некогда сплачивал ее, вскоре стало распадаться. В итоге произошло неустойчивое разделение Запада на три части. Дикие и неожиданные нападения извне, со всех сторон, с моря и по суше, викингов, сарацинов и мадьяров разрушили последние остатки параимперской системы графского правления. Для того, чтобы противостоять этим нападениям, не было никакой регулярной армии или флота; франкская кавалерия была слишком медленной и неповоротливой, чтобы ее можно было быстро мобилизовать, а идеологический цвет каролингской аристократии погиб в гражданских войнах. Централизованная политическая структура, завещанная Карлом Великим, распалась. К 850 году почти везде бенефиции стали наследственными; к 870 году исчезли последние missi dominici ; к 880-м годам vassi dominici перешли под власть местных правителей; а к 890-м годам и графы стали на деле наследственными региональными правителями. [214] И в последние десятилетия Ix века, когда шайки викингов и мадьяров разорили земли Западной Европы, термин feudum впервые начал использоваться в средневековом смысле «феода». Тогда же сельская местность, например, Франции была пересечена частными замками и укреплениями, возводившимися сельскими господами безо всякого спроса императора для противостояния новым нашествиям варваров и закрепления их местной власти. Новый, усеянный замками ландшафт был одновременно и защитой, и тюрьмой для крестьян. Крестьянство, которое становилось все более зависимым уже в последние дефляционные и военные годы правления Карла Великого, теперь стало окончательно превращаться в единую массу крепостных. Укрепление местных графов и землевладельцев в провинциях благодаря складывавшейся системе феодальных владений и консолидации их манориальных имений и власти над крестьянством создало основу феодализма, постепенно установившегося по всей Европе в последующие два столетия.