Переходы от античности к феодализму — страница 5 из 6

I. Западная Европа

1. Феодальный способ производства

Феодальный способ производства, возникший в Западной Европе, отличался сложным единством. В традиционных его определениях это зачастую находило лишь частичное выражение, вследствие чего описание какой-либо динамики феодального развития оказывалось непростым делом. Это был способ производства, в котором решающую роль играли земля и натуральное хозяйство, а труд и продукты труда не были товарами. Непосредственный производитель – крестьянин – был связан со средствами производства – землей – особым социальным отношением. Юридическое определение крепостной зависимости – glebae adscripti или «прикрепленные к земле» буквально передавало это отношение: крепостные обладали юридически ограниченной мобильностью. [215] Крестьяне, занимавшие землю и обрабатывавшие ее, не были ее владельцами. Земельная собственность находилась в руках класса феодалов, изымавших у крестьян излишки при помощи политико-правовых отношений принуждения. Это внеэкономическое принуждение, принимавшее форму барщины и натурального или денежного оброка, выплачиваемых крестьянином определенному господину, осуществлялось как на манориальных землях, входящих в личное хозяйство господина, так и на виргатах или наделах, на которых вели свое хозяйство крестьяне. Его неизбежным следствием было юридическое слияние экономической эксплуатации с политической властью. Крестьянин подчинялся власти своего господина. В то же время права собственности этого господина на его землю обычно были условными – они предоставлялись ему вышестоящим знатным лицом (или знатными лицами), которому он был обязан служить, предоставляя войско во время войны. Иными словами, его имения были условными держаниями. Сеньор, в свою очередь, нередко сам был вассалом вышестоящего феодала, [216] и цепочка таких условных держаний, связанных с военной службой, тянулась до самой вершины феодальной иерархии – в большинстве случаев, до монарха, который, в принципе, обладал высшими правами на всю землю. Типичными промежуточными ступенями этой феодальной иерархии в эпоху раннего средневековья – между простым манором и сюзеренной монархией – были кастеллянства, баронства, графства или княжества. Вследствие такой системы политический суверенитет никогда не был сосредоточен в едином центре. Функции государства распределялись сверху вниз по вертикали, на каждом уровне которой, с другой стороны, политические и экономические отношения сливались воедино. Эта парцелляция суверенитета лежала в основе всего феодального способа производства.

Отсюда вытекали три структурные особенности западного феодализма, каждая из которых имела фундаментальное значение для его развития. Во-первых, сохранение общинных деревенских земель и крестьянских аллодов от дофеодальных способов производства, хотя и не порождалось самим феодализмом, было вполне с ним совместимо. Феодальное разделение суверенитета на обособленные зоны с пересекавшимися границами при отсутствии общезначимого центра юрисдикции всегда позволяло существовать в образующихся пустотах разнообразным «аллогенным» корпорациям. Так, хотя феодальный класс по возможности пытался проводить в жизнь правило nulle terre sans seigneur (нет земли без сеньора) , на деле достичь этого не удалось ни в одной феодальной общественной формации: общинные земли – пастбища, луга и леса – и рассеянные аллоды всегда оставались важным сектором крестьянской автономии и сопротивления, что имело серьезные последствия для всего сельскохозяйственного производства. [217] Более того, в самой манориальной системе скалярная структура собственности отражалась в характерном делении феодальной собственности на земли, непосредственно входящие в хозяйство господина, находящиеся под его прямым контролем и возделываемые его вилланами, и на крестьянские наделы, от которых он получал дополнительные излишки, но где организация и контроль над производством находились в руках самих вилланов. [218] Таким образом, не было никакой простой горизонтальной концентрации двух основных классов сельского хозяйства в единой гомогенной форме собственности. Производственные отношения были опосредованы этим двойственным земельным устройством манора. Кроме того, зачастую существовало также противоречие между подсудностью крепостных манориальному судопроизводству своего господина, и сеньоральной юрисдикцией территориального правителя. Маноры обычно не совпадали с отдельными деревнями, а были распределены среди множества деревень; поэтому во всякую данную деревню могло бы быть вплетено множество различных манориальных владений. Над этой юридической неразберихой обычно возвышалось haute justice (высокое правосудие) территориальных сеньоров, юрисдикция которых была географической, а не связанной с определенным имением. [219] Таким образом, крестьянский класс, у которого в этой системе изымались излишки, обитал в социальном мире пересекающихся притязаний и властей, где само многообразие «инстанций» эксплуатации создавало скрытые пустоты и несообразности, невозможные при более единой правовой и экономической системе. Сосуществование общинных земель, аллодов и виргат с собственными хозяйствами феодалов лежало в основе феодального способа производства в Западной Европе и сыграло решающую роль в его развитии.

Во-вторых, что еще более важно, феодальная парцелляция суверенитета в Западной Европе породила феномен средневекового города. И опять-таки генезис городского товарного производства не следует связывать с феодализмом как таковым: оно, конечно, появилось раньше него. Но феодальный способ производства был первым , который сделал возможным его самостоятельное развитие при натуральном сельском хозяйстве. Тот факт, что самые крупные средневековые города по своему масштабу никогда не могли сравниться с городами античности или азиатских империй, зачастую мешал увидеть, что они играли в общественной формации куда более передовую роль. В Римской империи с ее крайне сложной городской цивилизацией города подчинялись власти знатных землевладельцев, которые жили в них, но имели источники дохода за их пределами; в Китае обширные провинциальные агломерации контролировались бюрократами-мандаринами, проживавшими в особом районе, отделенном от всей торговой деятельности. Образцовые города средневековой Европы, которые занимались торговлей и производством, напротив, были самоуправляемыми общинами, обладавшими корпоративной политической и военной независимостью от знати и церкви. Маркс прекрасно видел и выразил это отличие: «История классической древности – это история городов, но городов, основанных на земельной собственности и земледелии; история Азии – это своего рода нерасчлененное единство города и деревни (подлинно крупные города могут рассматриваться здесь просто как государевы станы, как нарост на экономическом строе в собственном смысле). В средние века (германская эпоха) деревня как таковая является отправной точкой истории, дальнейшее развитие которой протекает затем в форме противоположности города и деревни. Новейшая история есть проникновение городских отношений в деревню, тогда как в древнем мире, наоборот, имело место проникновение деревенских отношений в город». [220] Таким образом, динамическое противостояние города и деревни было возможно только при феодальном способе производства: противостояние городской экономики, основанной на растущем товарном обмене, контролируемой торговцами и организованной в цеха и корпорации, и сельского хозяйства, основанного на натуральном обмене, контролируемого знатью и организованного в маноры и крестьянские наделы с общинными и индивидуальными крестьянскими анклавами. Не стоит и говорить, что последнее имело огромный перевес – феодальный способ производства, бесспорно, был аграрным. Но его законы развития, как будет видно, определялись сложным единством его различных областей, а не простым преобладанием манора.

В-третьих, имела место определенная двусмысленность и неустойчивость на вершине всей иерархии феодальных зависимостей. «Вершина» цепи в некоторых важных отношениях была ее самым слабым звеном. В принципе, высший уровень феодальной иерархии на всякой данной территории Западной Европы отличался от нижестоящих подчиненных уровней власти не по своему типу, а лишь по степени. Иными словами, монарх был феодальным сюзереном своих вассалов, с которыми он был связан взаимными узами верности, а не высшим сувереном, стоящим над своими подданными. Его экономические ресурсы практически полностью заключались в его личных феодальных владениях, и его власть над вассалами фактически осуществлялась только, когда он призывал их на войну. Он не имел прямого политического доступа к населению в целом, поскольку его юрисдикция над ним была опосредована бесчисленным множеством слоев субинфеодаций. На самом деле господином он был только в своих собственных владениях, а во всех остальных он был по большей части церемониальной фигурой. Но чистая модель такой политии, в которой политическая власть стратифицировалась по нисходящей таким образом, что ее вершина не сохраняла за собой никакой качественно особой или безраздельной власти, не существовала в средневековой Европе никогда и нигде. [221] Дело в том, что отсутствие реального интеграционного механизма наверху системы, предполагаемое этим типом политии, представляло постоянную угрозу ее стабильности и выживанию. Полная фрагментация суверенитета была несовместима с классовым единством самой знати, поскольку потенциальная анархия, предполагаемая ею, неизбежно подрывала весь способ производства, на котором покоились ее привилегии. Таким образом, феодализм раздирало противоречие между имманентной ему тенденцией к разложению суверенитета и острой потребностью в верховной власти, которая могла бы практически восстановить этот суверенитет. Поэтому феодальная монархия никогда не сводилась к королевскому сюзеренитету: она всегда существовала в какой-то степени в идеологической и юридической области по ту сторону вассальных отношений, которые не полностью распространялись выше уровня баронов или графов, и обладала правами, на которые последние не вправе были рассчитывать. В то же время действительной королевской власти всегда приходилось утверждаться и распространяться вопреки стихийному сопротивлению феодального политического устройства в постоянной борьбе за установление «публичной» власти за пределами компактной сети частных юрисдикций. Феодальный способ производства на Западе, таким образом, в самой своей структуре изначально характеризовался динамической напряженностью и противоречием в центробежном государстве, которое он органически производил и воспроизводил.

Такая политическая система неизбежно исключала сколько-нибудь широкую бюрократию и функционально разделенное классовое правление по образцу нового времени. С одной стороны, парцелляция суверенитета в раннесредневековой Европе привела к установлению совершенно особого идеологического порядка. Церковь, которая в эпоху поздней античности всегда была непосредственно включена в машину имперского государства и подчинялась ей, теперь стала совершенно независимым институтом внутри феодальной политии. Будучи единственным источником религиозного авторитета, она обладала огромной властью над верованиями и ценностями масс; но ее церковная организация отличалась от организации светской знати или монархии. Благодаря рассеянному принуждению, присущему складывавшемуся западному феодализму, церковь при необходимости могла защищать свои корпоративные интересы с помощью оружия и опираясь на непосредственно контролируемые ей земли. Институциональные конфликты между светскими и религиозными феодалами были внутренне присущи средневековой эпохе: их следствием был раскол в структуре феодальной легитимности, которому суждено было иметь громадные культурные последствия для позднейшего интеллектуального развития. С другой стороны, светское правительство само приняло новую – более узкую – форму. Оно стало отождествляться в основном с осуществлением «правосудия», которое при феодализме играло совершенно иную функциональную роль, чем при сегодняшнем капитализме. Суд был основной модальностью политической власти, что определялось самой природой феодального политического устройства. Ибо чистая феодальная иерархия, как мы видели, полностью исключала всякую «исполнительную» составляющую в современном смысле постоянного административного аппарата государства, занимающегося исполнением законов – парцелляция суверенитета делала его ненужным и невозможным. В то же время не было никакого пространства и для нормальных «законодательных» органов позднейшего типа, так как феодальный порядок не имел никакого общего представления о политическом обновлении путем создания новых законов. Королевские правители выполняли свои функции, сохраняя старые законы, а не изобретая новые. Таким образом, политическая власть на какое-то время стала отождествляться исключительно с «судебной» функцией толкования и применения существующих законов. Кроме того, в отсутствие какой-либо публичной бюрократии, в судопроизводство неизбежно входило и местное управление и принуждение – обеспечение порядка, наложение штрафов, взыскание пошлин и исполнение решений. Поэтому всегда нужно помнить, что средневековый «суд» в действительности включал намного более широкую область действий, чем современный суд, так как структурно он занимал куда более важное положение во всей политической системе. Под «судом» обычно понималась власть вообще.

2. Типология общественных формаций

Итак, мы рассмотрели генезис феодализма в Западной Европе как синтез элементов, возникший вследствие одновременного распада первобытнообщинного и рабовладельческого способов производства; а затем мы выделили собственно конститутивную структуру развитого феодального способа производства на Западе. Теперь нужно вкратце показать, как внутренняя природа этого синтеза создала пеструю типологию общественных формаций в эпоху Средневековья. Дело в том, что описанный способ производства в «чистом виде» в Европе никогда не существовал, как – позднее – в «чистом виде» никогда не существовал и капиталистический способ производства. Конкретные общественные формации средневековой Европы всегда были сложными системами, в которых другие способы производства сохранялись и переплетались с собственно феодализмом; рабы, например, существовали на всем протяжении Средневековья, а свободные крестьяне в Темные века так и не исчезли окончательно. Поэтому важно рассмотреть, пусть и бегло, пеструю карту западного феодализма, как она сформировалась с IX века. Советские историки Люблинская, Гутнова и Удальцова очень точно выделили три типа феодализма, соответствующие трем европейским регионам. [222] Ключевым регионом европейского феодализма был регион, в котором имел место «сбалансированный синтез» романских и германских элементов – это, прежде всего, Северная Франция и примыкающие к ней зоны, родина Каролингской империи. [223] К югу от этой области, в Провансе, Италии и Испании, распад и рекомбинация варварских и античных способов производства произошли при доминировании наследия античности. К северу и востоку от нее, в Германии, Скандинавии и Англии, куда так и не дошло римское правление или где оно пустило лишь слабые корни, напротив, более медленный переход к феодализму происходил с преобладанием местного варварского наследия. «Сбалансированный» синтез породил феодализм наиболее быстро и полно и создал его классическую форму, которая, в свою очередь, оказала большое влияние на отдаленные зоны с менее выраженной феодальной системой. [224] Именно здесь впервые появилось крепостничество, развилась манориальная система, сеньоральный суд играл наибольшую роль, а иерархические субинфеодации были наиболее распространенными. Северный и южный подтипы, в свою очередь, симметрично отличались сохранением в них наследия предшествующих способов производства. В Скандинавии, Германии и англосаксонской Англии аллодиальное крестьянство с сильными общинными институтами сохранилось и после установления стабильной иерархической дифференциации в сельском обществе, роста зависимости и превращения родовых воинов в землевладельческую аристократию. В Саксонии крепостничество не было введено до XII–XIII веков; а в Швеции ему так никогда и не удалось по-настоящему закрепиться. С другой стороны, в Италии и прилегающих регионах городская цивилизация поздней античности никогда полностью не исчезла, и с X века здесь расцвела муниципальная политическая организация в сочетании с церковной властью, где церковь заняла место старой сенаторской аристократии. При этом римские юридические понятия собственности как свободной, наследуемой и отчуждаемой с самого начала модифицировали феодальные нормы землевладения. [225] Таким образом, карта раннего европейского феодализма, по сути, включала три зоны, простирающиеся с севера на юг и более или менее разграниченные друг от друга разной плотностью аллодов, феодов и городов.

На этом фоне можно описать некоторые основные различия между основными общественными формациями Западной Европы того времени, которые зачастую имели важные скрытые последствия. Во всех случаях нас будет интересовать форма производственных отношений в деревне, распространенность городских анклавов и – особенно – тип политического государства, появившегося в раннем Средневековье. Этот последний вопрос неизбежно потребует рассмотрения истоков и судьбы монархии в различных странах Западной Европы.

На Франции, как главной родине европейского феодализма, можно долго не задерживаться. В действительности, Северная Франция всегда была ближе к архетипу феодальной системы по сравнению с любой другой частью Европы. Крах Каролингской империи в Ix веке сопровождался неразберихой междоусобных войн и норвежскими вторжениями. Среди общей анархии и неопределенности и в обстановке, которая ускорила рост зависимости крестьянства, постоянно сталкивавшегося с угрозой разграбления викингами или мусульманами, здесь произошла всеобщая фрагментация и локализация власти знати, сосредоточившейся теперь в отдельных укрепленных местах и замках по всей стране. [226] Таким образом, феодальная власть в эту мрачную эпоху оказалась особенно приближенной к земле. Суровые сеньоральные суды над закрепощенными крестьянскими массами, утратившими собственные народные суды, распространились почти повсеместно; хотя юг, на котором наследие античности оставило более глубокий отпечаток, был менее феодализирован, и здесь было больше имений знати, находившихся в прямой собственности, а не в феодальном держании, и больше независимых крестьян. [227]

Более органичный характер северного феодализма обеспечил ему экономическую и политическую инициативу на всем протяжении Средневековья. Но к концу X – началу XI века всесторонняя феодальная иерархия, выстроенная снизу вверх, нередко с множеством уровней субинфеодации была общей французской моделью. Эта вертикальная система дополнялась крайней территориальной раздробленностью. К концу X века в стране в целом существовало более 50 отдельных политических единиц. Шесть крупных властителей – герцоги или графы Фландрии, Нормандии, Франции, Бургундии, Аквитании и Тулузы – самостоятельно правили в провинциях. В конечном итоге именно герцогство Франции послужило ядром для строительства новой французской монархии.

Первоначально ограниченный слабым анклавом в области Лаона-Парижа, королевский дом Капетингов постепенно консолидировал свою территориальную базу и начал предъявлять все большие сюзеренные притязания на великие герцогства при помощи церкви, военной агрессии и матримониальных союзов. Первыми великими строителями его власти были Людовик VI и Сугерий, которые усмирили и объединили само герцогство Французское. Возвышение капетингской монархии в XII–XIII веках сопровождалось заметным экономическим ростом, широким освоением земель как в королевских владениях, так и во владениях герцогских и графских вассалов, и появлением процветающих городских общин, особенно на далеком севере. Правление Филиппа Августа в начале XIII века имело решающее значение для превращения монархии в реальную королевскую власть над герцогствами. Нормандия, Анжу, Мен, Турен и Артуа были присоединены к королевским владениям, размеры которых выросли втрое. Искусно осуществленное сплочение северных городов под эгидой монархии еще больше увеличило военную мощь Капетингов – именно городские войска и транспорт обеспечили победу французов над англо-фламандскими силами при Бувине в 1214 году, переломном моменте международной политической борьбы столетия. Преемник Филиппа Августа Людовик VIII успешно захватил значительную часть Лангедока и распространил власть Капетингов до Средиземноморья. Для управления землями, находящимися под прямым королевским контролем, был создан относительно большой и лояльный бюрократический аппарат baillis и sénéschaux . Но размеры этой бюрократии свидетельствовали не столько о внутренней силе французских королей, сколько о проблемах, с которыми сталкивалось всякое унитарное правление страной. [228] Чреватое опасностями превращение недавно приобретенных областей в уделы, которыми правили младшие представители династии Капетингов, было еще одним свидетельством внутренней сложности этой задачи. Одновременно существовала независимая власть провинциальных правителей, и происходило аналогичное укрепление ее административного аппарата. Таким образом, основным процессом во Франции оставалась постепенная «концентрическая централизация», в которой степень королевского контроля, осуществлявшегося из Парижа, все еще была крайне сомнительной. После побед Людовика IX и Филиппа Красивого эта внутренняя нестабильность стала совершенно очевидной. В продолжительных гражданских войнах последующих трех веков (Столетняя война, Религиозные войны) ткань французского феодального единства не раз угрожающе трещала по швам, хотя так и не разошлась окончательно.

В Англии, напротив, централизованный феодализм были привнесен извне норманнскими завоевателями и последовательно насажден сверху на компактной земле, составлявшей всего четверть Франции. Англосаксонская общественная формация, которая пала жертвой норманнского вторжения, была в Европе наиболее развитым примером потенциально «стихийного» перехода от германского общества к феодальной общественной формации, не испытавшей никакого прямого римского воздействия. С другой стороны, Англия, конечно, с IX века испытала серьезное воздействие скандинавских вторжений. Местные англосаксонские общества в VII–VIII веках медленно развивались в консолидированные социальные иерархии с зависимым крестьянством, но без политического объединения острова и без сколько-нибудь серьезного развития городов. Участившиеся с 793 года норвежские и датские вторжения постепенно изменили темп и направленность этого развития. Скандинавская оккупация сначала половины Англии в IX веке, а затем и ее полное завоевание и включение в североморскую империю в начале XI века оказали двойственное воздействие на англосаксонское общество. Скандинавские поселения способствовали росту городов и основанию свободных крестьянских общин в областях их наибольшей концентрации. В то же время военное давление викингов вызвало на острове социальные процессы, в целом схожие с теми, что разворачивались в эпоху длинных викингских кораблей на континенте – постоянная неопределенность в деревне привела к росту коммендации и все большему вырождению крестьянства. В Англии экономическое наступление местных господ на сельское население сочеталось с королевскими налогами на оборонные нужды, вводившимися для англосаксонского сопротивления или для откупа от датской агрессии, сборами geld , которые стали первым регулярным налогом, взимавшимся в Западной Европе в эпоху поздних Темных веков. [229] К середине XI века скандинавское господство было сброшено, а недавно объединенное англосаксонское королевство восстановлено. Крестьянство к этому времени в основном состояло из полузависимых арендаторов, за исключением северо-восточных областей бывшего датского заселения, где более многочисленными были аллодиальные наделы «сокменов». Рабы никуда не исчезли и составляли около 10 % рабочей силы; наиболее важную экономическую роль они играли в более отдаленных западных областях, где кельтское сопротивление англосаксонскому завоеванию было наиболее упорным, и где они составляли пятую часть населения или даже больше. В социальной структуре деревни господствовала местная аристократия из тэнов, которая эксплуатировала имения протоманориального типа. [230] Монархия обладала относительно развитой и скоординированной административной организацией, с королевским налогообложением, денежной и судебной системами, действующими по всей стране. С другой стороны, не было введено никакой надежной системы династического наследования. Но самой серьезной внешней слабостью этого островного королевства было отсутствие структурной связи между землевладением и военной службой, которая составляла основу континентальной феодальной системы. [231] Тэны были знатными пешими воинами, которые приезжали к месту битвы верхом, но сражались по старинке – спешившись. Англосаксонская армия, таким образом, состояла из хускерлов (военных слуг короля) и фирдов (народного ополчения). Она не могла сравниться с тяжелой норманнской кавалерией, ударной силой намного более развитого феодального общества на краю французского массива, где связь между условным владением и службой в кавалерии уже давным-давно стала основой общественного устройства. Сами норманны были, конечно, скандинавскими захватчиками, которые поселились в северной Франции и влились в ее общество только столетием ранее. Норманнское завоевание, результат неравномерного развития двух варварских обществ, столкнувшихся друг с другом после пересечения Ла-Манша, одно из которых прошло через «романо-германское» слияние, таким образом, породило в Англии «запоздалый» синтез двух сравнительно развитых общественных формаций. В результате возникло особое сочетание крайне централизованного государства и устойчиво сохраняющегося народного суда, которое служило отличительной особенностью средневековой Англии.

Сразу же после своей победы Вильгельм I произвел планомерную и систематичную раздачу примерно 5.000 феодальных владений для оккупации и покорения страны. Вопреки континентальным обычаям, субвассалы обязаны были присягать на верность не только своим непосредственным господам, но и самому монарху – главному дарителю всех земель. Норманнские короли, дабы укрепить свое государство, продолжили эксплуатировать дофеодальное наследие англосаксонской общественной формации. Фирдское ополчение иногда присоединялось к обычному феодальному войску и королевской дружине; [232] и что еще более важно, традиционный налог на оборонные нужды danegeld , феномен, незнакомый ортодоксальной системе получения доходов средневековой монархии, продолжал собираться в дополнение к доходам, получаемым от самих королевских владений (очень обширных), и феодальных поборов. Таким образом, англо-норманнское государство представляло собой самую сплоченную и прочную институциональную систему в Западной Европе того времени. Наиболее развитая манориальная система была установлена в основном на юге и в центре страны, где эффективность сеньоральной эксплуатации заметно возросла с ростом трудовых повинностей и серьезным ослаблением местного крестьянства. В других местах оставались значительные области с небольшими держаниями, не слишком сильно обремененными феодальными обязательствами, и сельским населением, которое избежало непосредственно крепостного статуса. Но тенденция к общему закрепощению была очевидна. В последующие несколько столетий при норманнских и анжуйской династиях происходило постепенное сглаживание различий в правовом положении английского крестьянства и общее ухудшение этого положения, пока к XII веку villani и native не образовали единого крепостного класса. С другой стороны, принимая во внимание полное исчезновение в Англии римского права и отсутствие всякого неоимперского опыта каролингского типа, суды широв и сотен – первоначально места народных общинных судов – перешли из англосаксонской общественной формации в новый порядок. Но теперь, пусть и находясь под властью королевских назначенцев из числа баронов, они все же составляли систему «публичного» правосудия, относительно менее сурового к беднякам по сравнению с частными сеньоральными судами, распространенными в других местах. [233] Должность шерифа после проведенных Генрихом II в XII веке чисток, призванных предотвратить эту угрозу, так и не стала наследственной; при этом сфера королевского судопроизводства была при этом же суверене расширена выездными судами. Городов было мало, и они не обладали сколько-нибудь значительной независимостью. В результате, возникло феодальное государство с незначительной субинфеодацией и высокой степенью административной гибкости и единства.

Опыт Германии был полностью противоположным. Там восточные франкские земли были в основном недавними завоеваниями Каролингской империи и находились за границами классической античности. Римский элемент в окончательном феодальном синтезе, соответственно, был намного более слабым и опосредованным новым влиянием каролингского государства на эти пограничные области. Так, если графская административная структура во Франции совпадала со старым римским civitatus и накладывалась сверху на все более выраженную вассальную систему с крепостным крестьянством внизу, то первобытнообщинный характер германского сельского общества, все еще юридически построенного на квазиплеменной основе, исключал всякое прямое ее копирование. Графы, правившие от имени императора, имели неясные юрисдикции в слабо определенных регионах без какой-либо реальной власти над местными народными судами или надежной поддержки в крупных королевских владениях. [234] Во Франконии и Лотарингии, которые граничили с Северной Францией и входили в состав владений Меровингов, развилась протофеодальная аристократия и крепостническое сельское хозяйство. Но в куда более значительной части Германии – Баварии, Тюрингии, Швабии и Саксонии – все еще существовало свободное аллодиальное крестьянство и федеративная клановая знать, не организованная ни в какие вассальные сети. Германская знать традиционно была «непрерывной средой», [235] в которой ранговые различия не имели жесткого формального значения; монархия не наделялась здесь какой-то особой высшей ценностью. Каролингская имперская администрация насаждалась в общественной формации, в которой отсутствовали сложные иерархии зависимости, появившиеся во Франции; поэтому в этой более примитивной среде и память о ней сохранилась намного дольше. Кроме того, Германия меньше, чем Франция, страдала от новых нашествий варваров в IX–X веках: если Францию разоряли все трое захватчиков – викинги, мадьяры и сарацины, – то Германия имела дело только с венграми. Эти кочевники на востоке были в конечном итоге разбиты в сражении при Лехфельде, в то время как на западе Нормандия была уступлена викингам. Таким образом, Германия избежала худших бедствий этой эпохи, как это показало и ее сравнительно быстрое оттоновское возрождение. Но каролингское политическое наследие, хотя и более сохранившееся здесь, не создавало сколько-нибудь прочной альтернативы компактной сеньориальной иерархии. Таким образом, с крахом династии в Германии в X веке поначалу наступил своеобразный политический вакуум. Вскоре в ней появились узурпаторские «родовые» герцогства племенного характера, которые в какой-то мере установили контроль над пятью основными областями страны: Баварией, Тюрингией, Швабией, Франконией и Саксонией. Опасность мадьярских вторжений побудила этих враждующих герцогов-магнатов выбрать формального короля-сюзерена. История германской монархии после этого во многом была историей неудачных попыток создания органической пирамиды феодальной верности на этой неподходящей основе. Наиболее сильное (и нефеодальное) из сложившихся герцогств – Саксония – дало первую династию, которая попыталась объединить страну. При поддержке церкви правители оттоновской Саксонии последовательно подчинили своих соперников и установили королевскую власть по всей Германии. Чтобы обезопасить свой западный фланг, Оттон I также принял императорскую мантию, которая перешла от Каролингов к слабому «срединному королевству» Лотарингии, включавшему Бургундию и Северную Италию. На востоке он перенес германские границы на славянские земли и установил сюзеренитет над Богемией и Польшей. Оттоновское «возрождение» было и идеологически, и административно поздним продолжением каролингской империи; в нем также наблюдалось классическое культурное возрождение и притязания на всеобщее господство. Но век его был еще короче.

Оттоновские успехи, в свою очередь, создали новые трудности и опасности для унитарного германского государства. Покорение герцогских магнатов саксонской династией на самом деле просто освободило нижестоящую страту знати, тем самым переместив проблему региональной анархии на более низкий уровень. Салическая династия, которая сменила саксонскую в XI столетии, пыталась справиться с широким аристократическим противодействием и неразберихой, создавая особый класс несвободных королевских ministeriales , которые образовали корпус лояльных кастелянов и управляющих, посаженных по всей стране. Это обращение к зависимым администраторам, получившим влиятельные политические должности, но не занимавшим соответствующего социального положения (они нередко владели имениями, но не имели вассальных привилегий и, следовательно, возможности влиться к какую-либо феодальную иерархию), было признаком сохраняющейся слабости монархической функции в социальной формации, которая по-прежнему не имела никакой цельной системы феодальных отношений на деревенском уровне. Внешне салические правители сделали большой шаг в направлении централизованного имперского правления – раскольнические аристократические восстания в Саксонии были подавлены, была основана постоянная столица в Госларе, а королевские владения существенно расширились. Но в этот момент спор об инвеституре с папством прервал дальнейшую консолидацию королевской власти. Борьба Григория VII с Генрихом IV за контроль над назначениями епископов вызвала всеобщую гражданскую войну в Германии, поскольку местная знать воспользовалась возможностью выступить против императора при папском благословении. За полвека непрекращающейся борьбы в Германии произошли серьезные социальные изменения – в условиях жестоких грабежей, анархии и социального насилия германская аристократия уничтожила аллодиальную основу незнатного свободного населения, которое всегда преобладало в Саксонии и Тюрингии и играло заметную роль в Баварии и Швабии. С исчезновением публичных и народных судов крестьяне перешли в крепостное состояние, они стали выполнять феодальные повинности, а среди самой знати, в состав которой – в обстановке суматохи того времени и высокой «текучести» традиционных семей – теперь вошли еще и ministerielles , произошло закрепление и кодификация воинской повинности. [236]

В конце концов, с большим опозданием – в XII веке – в Германии установился полноценный феодализм. Но если в Англии сама феодальная иерархия была введена норманнскими монархами, а во Франции она сложилась раньше монархии и затем сфокусировалась вокруг нее в процессе концентрической централизации, то здесь феодализм складывается в противовес монархической интеграции страны. Как только это произошло, политические последствия оказались необратимыми. Династия Гогенштауфенов, которая возникла после кристаллизации новой социальной структуры, стремилась построить обновленную имперскую власть на ее основе, признав опосредование юрисдикций и разветвленный вассалитет, который развился теперь в Германии. Фридрих I, по сути, взял на себя инициативу по организации новой феодальной иерархии, беспримерной по своей сложности и жесткости – Heerschildordnung , – и созданию княжеского класса из своих опорных вассалов, возвысив их над остальной знатью и возведя их в ранг Reichsfürsten . [237] Логика этой политики заключалась в превращении монархии в феодальный сюзеренитет в собственном смысле слова и отказе от всей традиции каролингского правления. Но ее необходимым дополнением было выделение достаточно больших королевских владений, предоставляющих императору самостоятельную финансовую основу, которая делала его сюзеренитет более действенным. Поскольку родовые имения Гогенштауфенов в Швабии совершенно не подходили для этого, а прямая агрессия против своих же германских князей была неразумна, Фридрих попытался превратить Северную Италию, которая всегда была чисто номинально имперским владением, в прочный внешний оплот королевской власти по ту сторону Альп. Но такое сочетание германского и итальянского суверенитета угрожало нанести смертельный удар по папской власти на полуострове, особенно после того, как за ее спиной Сицилия вошла в имперские владения при Генрихе VI. Возобновление в результате этого войны между империей и папством, в конце концов, исключило всякую возможность установления прочной имперской монархии в самой Германии. С Фридрихом II династия Гогенштауфенов существенно итальянизировалась по своему характеру и взглядам, тогда как Германия оказалась предоставленной своему баронскому устройству. После еще одного столетия войн окончательным итогом стала нейтрализация любой наследственной монархии в XIII веке, когда императорская власть окончательно стала выборной, а Германия превратилась в сложный архипелаг княжеств.

Если установление германского феодализма было отмечено и отсрочено сохранением племенных институтов, восходящих ко временам Тацита, то развитие феодализма в Италии пошло ускоренным, но значительно модифицированным путем вследствие сохранения здесь классических традиций. Отвоевание Византией большей части полуострова у остготов в VI веке, несмотря на материальные разрушения, которые оно за собой повлекло, помогло сохраниться этим традициям на критическом этапе Темных веков. Варварское заселение все же было относительно ограниченным. В результате Италия так и не утратила муниципальную городскую жизнь, которая была в ней во времена Римской империи. Крупные города вскоре вновь превратились в центры средиземноморской торговли, процветая в качестве портов и перевалочных пунктов задолго до любых других городов в Европе. Церковь во многом стала социальной и политической преемницей старой сенаторской аристократии; епископы были типичными администраторами итальянских городов до XI века. Из-за преобладания романских элементов в феодальном синтезе этой зоны, где юридическое наследие Августа и Юстиниана, естественно, имело большое значение, отношения собственности здесь никогда не строились по строго феодальному образцу. Начиная с Темных веков сельское общество всегда оставалось крайне гетерогенным, сочетая в различных областях феодальные держания, свободные крестьянские владения, латифундии и городских землевладельцев. Маноры в собственном смысле слова встречались в основном в Ломбардии и на Севере, тогда как земельная собственность, с другой стороны, больше всего была сосредоточена на Юге, где классические латифундии, обрабатывавшиеся рабами, сохранились при византийском правлении до раннего Средневековья. [238] Небольшие крестьянские держания больше всего были распространены в гористом центре страны. Поэтому манориальная система в Италии всегда была намного слабее, чем к северу от Альп, а возвышение городских коммун произошло здесь раньше и было более значительным, чем где-либо в другом месте.

Первоначально в городах преобладала власть мелкой феодальной знати при их епископальных правителях. Но к концу XI века произошло сокращение сеньоральной юрисдикции в деревне, а спор об инвеституре предоставил купеческим сообществам в городах возможность сбросить церковную власть и установить коммунальное самоуправление в собственном смысле слова – сначала в виде выборной «консульской» системы, а затем в виде найма профессиональных внешних администраторов, podestà XIII века. С XII века эти коммуны господствовали во всей Северной Италии и постоянно предпринимали попытки завоевать сельскую округу, нападая на феодальные владения баронов и отменяя феодальный иммунитет, разрушая замки и подчиняя себе соседних господ. Цель этой агрессивной городской экспансии состояла в завоевании территориальных contado , которые позволяли городу собирать налоги, войска и зерно для увеличения своей собственной власти и процветания vis-à-vis его соперникам. [239] С распространением contado отношения в деревне претерпели коренные изменения, поскольку города обычно вводили новые формы полукоммерциализированной зависимости крестьянства, заметно отличавшиеся от крепостничества: к XIII веку в значительной части Северной и Центральной Италии обычным делом стала mezzadria или договорная издольщина. Развитие мануфактур в коммунах затем привело к росту социальной напряженности между торговцами и магнатами (правящей стратой с сельской и городской собственностью) и ремесленными и профессиональными группами, организованными в гильдии и лишенными возможности принимать участие в управлении городом. В XIII веке политическое возвышение последних нашло любопытное отражение в создании Capitano del Popolo , с которыми Podestà зачастую приходилось делить власть на одной территории (что было, естественно, не так просто); сама эта должность поразительно напоминала классического римского трибуна. [240] Это хрупкое равновесие продлилось недолго. В следующем столетии ломбардские коммуны одна за другой пали под напором наследственных личных тираний, signorie ; с тех пор власть сосредоточилась в руках авантюристов-автократов, большинство из которых составляли бывшие вассалы или condottieri . Тоскана двигалась в том же направлении в течение следующего столетия. Наиболее развитые области Италии стали шахматной доской соперничающих городов-государств, в которых промежуточная сельская местность, в отличие от всей остальной Европы, была присоединена к городам и никакой сельской феодальной пирамиды так и не возникло. Присутствие папства на полуострове, бдительно следящего за угрозой появления слишком сильного светского государства, конечно, служило еще одним серьезным препятствием для появления какой-либо полуостровной монархии.

Только в двух областях Италии была установлена полномасштабная феодальная политэкономическая система. Не случайно, что обе они были, в сущности, «продолжениями» наиболее органичного и сильного в Европе французского феодализма. Пьемонт, примыкавший к Савойе, был пограничной для Франции территорией по ту сторону Альп: в этом нагорье действительно развились сеньоральная иерархия и зависимое крестьянство, которые не испытали никакого влияния коммун на равнинах. Но в эту эпоху крайняя северо-западная часть полуострова была слишком маленькой и бедной, чтобы обладать в Италии каким-то весом. Куда более крупным было южное королевство Неаполя и Сицилии, которое было создано норманнами после их побед над византийцами и арабами в XI веке. В нем произошло распределение феодальных владений и сложилась настоящая баронская система с уделами и крепостничеством; монархия, которая правила этим южным повторением французского синтеза, вследствие длительных арабских и византийских влияний подкреплялась также ориентализированными представлениями о главенстве королевской власти. Это по-настоящему феодальное государство дало Фридриху II базу для его попыток завоевать и организовать всю Италию в единую средневековую монархию. По причинам, которые будут рассмотрены ниже, этот замысел потерпел провал. Разделение полуострова на две различные социальные системы сохранилось на долгие века.

В Испании всего два столетия отделяли вестготское завоевание от мусульманского. За это время смогли появиться только самые туманные комбинации германских и романских элементов. На деле на протяжении большей части этого периода после варварских переселений, как мы видели, имело место полное юридическое и административное разделение этих двух обществ. В этих условиях никакой развитый синтез не был возможен. Христианская Испания пала за столетие до того, как Карл Великий создал империю, которая послужила подлинным инкубатором европейского феодализма. Таким образом, вестготское наследие были полностью перечеркнуто исламским завоеванием, а сохранившейся христианской общине в Астурии пришлось вновь начинать практически с нуля. Поэтому определяющую роль в испанском феодализме сыграло не первоначальное столкновение и смешение варварских и имперских обществ, а особая историческая борьба Реконкисты, Этот определяющий факт с самого начала отличал Испанию от остальных стран Западной Европы, породив множество черт, которые не имели соответствия в основных типах европейского феодализма. В этом отношении матрица испанского средневекового общества всегда была уникальной. Исключением из общего правила была Каталония, включенная в Каролингское королевство в IX веке и, следовательно, имела стандартный опыт vassi dominici , системы бенефиций и графского правления. В раннем Средневековье положение крестьян здесь, как и в тогдашней Франции, с особенно тяжелыми личными обязательствами и развитой сеньоральной системой, последовательно ухудшалось. Местным господам потребовалось двести лет – с середины xi столетия – для того, чтобы установить в Каталонии крепостничество. [241] С другой стороны, на Западе особые условия продолжительной борьбы против мавританского владычества дали начало двойственному развитию. С одной стороны, первоначальная «медленная Реконкиста» с северных окраин на юг создала обширные ничейные земли – presuras – между христианским и мусульманским государствами, которые, в общей обстановке нехватки рабочих рук, были колонизированы свободными крестьянами. Эти presuras также ослабили сеньоральную юрисдикцию в христианских землях, так как незанятые земли служили потенциальным пристанищем для беглецов. [242] Свободные крестьянские общины нередко коллективно искали защиты у феодалов, так называемые behetrias . В подобных широких и неустойчивых общественных формациях при непрекращающихся набегах с обеих сторон через смещающиеся линии религиозной демаркации не было возможностей для оформления полноценной феодальной иерархии. Более того, религиозный характер пограничных войн означал, что порабощение пленников сохранилось в Испании в качестве регулярной социальной практики намного дольше, чем в остальной Западной Европе. Доступность мусульманского рабского труда, таким образом, сдерживала консолидацию христианского класса крепостных на Пиренейском полуострове (обратная корреляция между двумя трудовыми системами, как мы увидим, служит общим правилом в средневековую эпоху). С XI века происходило значительное расширение сеньоральных имений и крупных владений в Кастилии и Леоне. [243] Количество кастильских solariegos или вилланов было совсем не маленьким, но они никогда не составляли большинства сельского населения. Расширение границ Арагона было сравнительно менее значительным, а крепостничество, соответственно, было более заметным в его внутренних горных областях.

Монархи христианских королевств X–XI веков были обязаны своей исключительной властью своим верховным военным функциям в постоянном крестовом походе на юг и небольшому размеру своих государств, а не какому-то очень четко артикулированному феодальному сюзеренитету или консолидированным королевским владениям. [244] Личный вассалитет, земельные бенефиции и сеньоральная юрисдикция существовали, но оставались обособленными элементами, которые не образовали еще единой феодальной системы в собственном смысле слова. Местный класс caballeros villanos – рядовых рыцарей – парадоксальным образом проживал в городах и служил в кавалерии при продвижении на юг, получая взамен муниципальные и фискальные привилегии. [245] В XII веке французское феодальное влияние на кастильские двор и церковь привело к росту числа senorios или территориальных владений, хотя они и не стали такими самостоятельными, как их образцы по ту сторону Пиренеев. Цистерцианские инициативы точно так же повлияли на создание трех крупных военно-монашеских орденов – Сантьяго, Калатрава и Алькантара, – которые с тех пор играли ключевую роль в Кастилии.

Этот аномальный комплекс институтов просуществовал вплоть до конца XII столетия, когда Реконкиста постепенно дошла до Тахо. Затем в XIII веке практически весь юг внезапно и неожиданно пал под напором «быстрой Реконкисты». Андалузия была поглощена за 30 лет. С такими огромными территориальными приобретениями произошло полное переворачивание всего процесса колонизации, а на юге сложилось земельное устройство, совершенно противоположное тому, что выросло на севере. Победоносные кампании в значительной степени организовывались и проводились военными сословиями Кастилии, особая структура которых копировала в деле распространения веры структуры их исламского врага. Эти воинские братства захватили обширные владения и установили над ними сеньоральную юрисдикцию; именно из числа военных капитанов того времени появилось большинство представителей класса грандов, который затем преобладал в испанском феодализме. Мусульманские ремесленники вскоре были изгнаны из городов в уцелевший исламский эмират Гранады – удар, который также поразил мусульманское мелкое земледелие, традиционно связанное с андалузской городской экономикой. Последующее подавление мавританских крестьянских восстаний привело к обезлюдению земель. Таким образом, возникла острая нехватка рабочих рук, которая могла быть преодолена только с закрепощением рабочей силы на селе – условие, выполнить которое было совсем несложно, принимая во внимание приход войск знати к Средиземноморью. Созданию обширных латифундий в Андалусии способствовало также широкое превращение пахотных земель в пастбища для овец, разводившихся для получения шерсти. В этой безрадостной обстановке большинство пехотинцев, получивших небольшие фермы на юге, продали их крупным землевладельцам и вернулись обратно на север. [246] Новое южное устройство теперь отразилось и на Кастилии: чтобы предотвратить утечку рабочей силы на земли более состоятельной андалузской аристократии, северный класс hidalgo ускорил закрепощение своего крестьянства, и к XIV веку на большей части испанских земель возник класс вилланов. Кастильская и Арагонская монархии, ни одна из которых не была полностью сложившимся институтом, все же пожинали богатые плоды этой феодализации своих военных аристократий. Произошло закрепление традиций военной верности вассалов королевскому командованию, была создана сильная, но при этом лояльная знать, а класс крестьян прикреплен к земле.

Португалия, на дальней атлантической окраине Пиренейского полуострова, была последней значительной феодальной монархией, которая появилась в Западной Европе. Северо-западная область римской Испании приняла свевов, единственный германский народ из первой конфедерации, перешедшей Рейн в 406 году, который обосновался на землях, первоначально им завоеванных. Свевы были завоеваны и поглощены Вестготским королевством в VI веке, оставив после себя на полуострове плотный пучок германских топонимов, тяжелый северный плуг и смутную память о первом католическом варварском правителе в Европе. После этого западные пограничные области Иберии имели историю, которая не слишком отличалась от истории остального полуострова, и, как и Испания, пережили мусульманское завоевание и последующее закрепление христиан на горных рубежах. Их независимая история возобновилась, когда Португалия – в то время скромный участок земли между Миньо и Дору – была пожалована в 1093 году в качестве удела Кастилии-Леона наследнику герцога Бургундского. Пятьдесят лет спустя его внук основал португальскую монархию. В этой отдаленной пограничной области испанский образец развития во многом был повторен в преувеличенном виде. Реконкиста юга заняла намного меньше времени, чем в Испании, и потому привела к еще большему возрастанию роли королевской власти. Страна была освобождена от мусульманской оккупации с захватом Алгарве в 1239 году, за два столетия до падения Гранады. Во многом в результате этого не возникло никакой формализованной внутрисеньоральной иерархии, а сепаратизм знати был слаб. Субвассалитет ограничивался несколькими влиятельными магнатами, наподобие дома Браганса. Немногочисленная группа cavaleiros-vilàos образовала относительно процветающую сельскую элиту с бессрочными держаниями. Небольшая крестьянская собственность, за исключением дальнего севера, была минимальной из-за отсутствия «медленной» фазы Реконкисты, сопоставимой с той, что имела место в Кастилии и Леоне. Значительную часть сельского населения составляли крестьяне-арендаторы, выплачивающие ренту в крупных поместьях со сравнительно небольшой собственно господской землей. Фискальные и оброчные платежи могли составлять до 70 % урожая непосредственного производителя; при этом отработки, хотя и не были распространены повсеместно, могли отнимать 1–3 дня в неделю. [247] С другой стороны, прикрепление к земле исчезло уже в XIII веке, отчасти благодаря большому количеству пленных мусульман на юге; при этом заметно выросла морская торговля с Англией и Францией. В то же время военно-религиозные ордены в социальном устройстве средневековой Португалии играли еще более важную роль, чем в Испании. Распределение земельной собственности среди правящего класса, вероятно, было уникальным в Западной Европы: вплоть до восстания Ависа в 1383 году ежегодный доход монархии был приблизительно равен доходам церкви, а вместе они в 4–8 раз превышали совокупные доходы знати. [248] Эта крайняя централизация феодальной собственности была ярким свидетельством своеобразия португальской общественной формации. В сочетании с отсутствием оформленного крепостничества и ростом прибрежной торговли с XIII века, это с самого начала определило особое будущее Португалии.

3. Дальний Север

Особый характер и направленность развития скандинавских общественных формаций начиная с Темных веков представляют для исторического материализма завораживающую проблему и необходимое средство проверки всякой общей марксистской типологии европейского регионального развития, которым слишком часто пренебрегают. [249] У нас нет возможности рассмотреть здесь этот сложный и недостаточно изученный вопрос. Но краткий обзор раннего развития этой области важен для понимания ключевой роли, которую позднее сыграла Швеция в истории Европы раннего Нового времени.

В начале достаточно сказать, что фундаментальной исторической детерминантой скандинавского «своеобразия» была особая природа социальной структуры викингов, которая изначально отделяла всю эту зону от остальной части континента. Скандинавия, конечно, лежала целиком за пределами римского мира. Никакая близость с легионерами и торговцами limes не нарушила и не ускорила темп жизни ее племенного населения в столетия pax romana . Хотя в большой волне варварских нашествий в IV–V веках участвовало немало изначально скандинавских народов, особенно готы и бургунды, [250] но до своего проникновения в империю они давно уже обосновались среди остального германского населения по ту сторону Балтики. Сама Скандинавия осталась почти незатронутой великой драмой краха античности. В результате, ко времени поздних Темных веков, после трех столетий франкского и ломбардского правления и соответствующего социального развития и синтеза, заложившего основы полноценного феодализма, первобытное внутреннее устройство общественных формаций Дальнего Севера, схожее с внутренним устройством германских племен тацитовской эпохи, осталось почти неизменным – вооруженное крестьянство ( bondi ), свободный совет воинов-земледельцев ( thing ), ведущий класс клановой знати (во главе с jarls ), дружинная система ( hirdh ) для совершения набегов и непрочное, полувыборное королевское правление. [251] К VIII веку эти зачаточные скандинавские общества, в свою очередь, стали одним из варварских фронтиров «возрожденной» Каролингской империи, когда она перешла через Северную Германию в Саксонию, достигнув земель, примыкающих к современной Дании. За этим контактом последовало внезапное и разрушительное повторение нашествий варваров, которые некогда устремлялись на юг, нападая на Римскую империю. С VIII по XI век шайки викингов разорили Ирландию, Англию, Нидерланды и Францию, добравшись даже до Испании, Италии и Византии. Викинги-поселенцы колонизировали Исландию и Гренландию; воины и купцы – викинги также основали первое территориальное государство в России.

Эти нашествия зачастую представлялись «вторым наступлением» на христианскую Европу. На самом деле они имели совершенно иную структуру, нежели вторжения германских варваров, которые положили конец античности на Западе. Во-первых, они не были Völkerwanderungen в собственном смысле слова, потому что народы не совершали переселения по земле – это были морские вылазки, неизбежно гораздо более ограниченные по числу участников. Недавние исследования заметно снизили завышенные оценки, которые давались напуганными жертвами набегов викингов. Численность большинства разбойничьих шаек не превышала 300–400 человек, а в самую большую группу, совершившую набег на Англию в IX веке, входило менее 1000 человек. [252] Во-вторых, что особенно важно, экспансия викингов была явно торговой по своему характеру – целью ее морских экспедиций были не просто земли для заселения, но также деньги и товары. Они разграбили некоторые города на своем пути, но, в отличие от всех своих предшественников, они также основали и построили гораздо больше новых. Ведь города были узловыми точками в их торговле. Кроме того, основным предметом этой торговли были рабы, которые захватывались и свозились со всей Европы, но, в первую очередь, с кельтского запада и славянского востока. Однако нужно разграничивать норвежскую, датскую и шведскую формы экспансии в эту эпоху – различия между ними были не просто региональными нюансами. [253] Норвежские викинги на крайнем западном фланге заморской экспансии, по-видимому, вынуждены были участвовать в ней из-за нехватки земли в своей гористой родине. Они обычно искали, помимо простой добычи, землю для заселения, независимо от того, насколько суровой была там окружающая среда – помимо набегов на Ирландию и Шотландию, они заселили промозглые Фарерские острова и открыли и колонизировали Исландию. Датские экспедиции в центре, завоевавшие и заселившие северо-восточную Англию и Нормандию, были намного более организованными нападениями, проводившимися под строгим квазикоролевским руководством, и создавали более компактные и иерархически организованные заморские общества, в которых награбленные сокровища и собранная дань (например, danegeld ) тратились здесь же на создание стабильного территориального заселения. Шведские пиратские вылазки на крайнем восточном фланге, с другой стороны, преследовали преимущественно торговые цели – варяжское проникновение в Россию было нацелено не на заселение земель, а на установление контроля над речными торговыми путями в Византию и мусульманский Восток. Если типичные государства викингов, основанные в Атлантике (Оркнейские острова, Исландия или Гренландия) были оседлыми аграрными обществами, то варяжское государство на Руси было торговой империей, построенной в основном на продаже рабов исламскому миру первоначально через хазарский и булгарский каганаты, а позднее напрямую с центрального рынка самого Киева. Варяжская торговля на славянском востоке была настолько масштабной, что, как мы видели, она создала новое и прочное слово для обозначения рабства во всей Западной Европе. Ее значение было особенно велико для Швеции, поскольку последняя специализировалась именно на этой форме скандинавского грабежа. Но русская торговля рабами сама по себе была не более чем концентрированным региональным выражением общей и фундаментальной черты экспансии викингов. В самой Исландии, далеком антиподе Киева, владения godar , жреческой знати, изначально возделывались кельтскими рабами, захваченными и перевезенными из Ирландии. Масштаб и форма набегов викингов для захвата рабов по всей Европе все еще требуют надлежащего исторического изучения. [254] Но для нас важно подчеркнуть – ибо это делается очень редко – решающее воздействие широкого использования труда рабов в самой Скандинавии. Результатом этой грабительской внешней торговли – парадоксальным образом – оказалось сохранение большей части внутренней первобытной структуры общества викингов. Скандинавские общественные формации последними в Европе опирались на такое широкое и обычное использование труда рабов. «Раб служил краеугольным камнем в фундаменте, на котором строилась жизнь викингов у себя дома». [255] Типичной чертой племенных обществ на начальном этапе социальной дифференциации, как мы видели, было господство военной аристократии, земли которой возделывались захваченными рабами. Именно присутствие этого внешнего принудительного труда делало возможным сосуществование знати с местным свободным крестьянством, организованным в агнатические роды. Прибавочный труд, необходимый для появления землевладельческой знати, еще нельзя было извлекать из обедневших родственников – таким образом, на этом этапе рабство обычно служит «предохранителем» от появления крепостничества. Общественные формации викингов, которые постоянно ввозили и пополняли численность чужеземных рабов (троллов), таким образом, не скатились к феодальной зависимости и принудительному труду крестьян. Они оставались необычайно сильными первобытными родовыми обществами, героическим примером которых может служить Исландия, находившаяся на дальней гиперборейской окраине средневековой Европы. Вплоть до xii века деревни скандинавских крестьян сохраняли социальное устройство, очень похожее на устройство германских народов I века. В судебной общине, которая управлялась по своим обычаям, ежегодно в соответствии с установленными нормами каждому домохозяйству выделялся участок земли. [256] Общинные земли обычного типа – леса, луга и пастбища – совместно использовались деревенскими или соседскими общинами. Полная индивидуальная собственность признавалась только через 4–6 поколений владельцев и, как правило, ограничивалась собственностью знати. Рядовой земледелец bondi мог иметь трех рабов, знатный человек – возможно, порядка тридцати. [257] И тот, и другой участвовали в свободных родовых собраниях thingar , которые организовывались по возрастающей, начиная с «сотни» и выше. И хотя в них фактически доминировала местная власть, они все же представляли все сельское общество и, как и во времена Тацита, могли налагать вето на инициативы знати. Флотский сбор или leding для обслуживания военных судов выплачивался всеми свободными мужчинами. Королевские династии, ослабленные опасными и непрочными механизмами наследования, поставляли королей, чье вступление на престол должны было подтверждаться «избранием» провинциальным thingoм . Таким образом, грабежи и обращение в рабство, производившиеся викингами за морем, позволили им сохранить сравнительную родовую свободу и юридическое равенство у себя дома.

После трех столетий заморских набегов и заселений динамика экспансии викингов в итоге подошла к концу с последним крупным норвежским нападением на Англию в 1066 году, когда Харальд Хардрада, в прошлом варяжский военачальник в Византии, потерпел поражение и погиб в битве при Стамфордском мосту. Символично, что плоды этой экспедиции пожали три недели спустя в битве при Гастингсе норманны, заморское датское общество, создавшее свои собственные новые военные и социальные структуры европейского феодализма. [258] Первые вторжения викингов в обстановке распада каролингской империи в IX веке ускорили кристаллизацию феодализма. Теперь он окреп и вырос в полноценную институциональную систему, которая явно стала достаточно сильной, чтобы противостоять импровизированным и пережившим свое время набегам викингов. Отбившаяся от ладей Англия не устояла перед тяжелой конницей. Соотношение сил между Дальним Севером и остальной Западной Европой изменилось на противоположное – с этого времени уже западный феодализм стал оказывать постепенное и постоянное давление на Скандинавию и мало-помалу менял ее по своему образцу. Начнем с того, что прекращение заморской экспансии викингов само по себе неизбежно вело к радикальным переменам в самой Скандинавии. Это означало сокращение поставок рабов и вытекающий отсюда постепенный распад старых социальных структур. [259] И с исчезновением постоянного притока принудительного труда из-за рубежа социальная дифференциация могла происходить только путем последовательного подчинения земледельцев bondi местной знати и появления зависимых крестьян, возделывающих земли оседлой аристократии, социальная власть которой была теперь сухопутной, а не морской. Итогом этого процесса была постепенная стабилизация королевского правления и превращение региональных jarlar в провинциальных правителей, подчинивших себе работу местного thing . Постепенное введение христианства в Скандинавии, обращение в которое так и не завершилось до конца XII века, повсюду способствовало и подстегивало переход от традиционных полуплеменных обществ к монархическим государственным системам – норвежские языческие религии, составлявшие местную идеологию старого родового порядка, естественно, пали вместе с ним. Эти внутренние перемены проявились уже в XII веке. А в полной мере воздействие европейского феодализма на северных окраинах континента сказалось в XIII веке. Первым случаем победоносного использования тяжелой конницы стало сражение при Фотевике в 1134 году, когда германские наемные рыцари показали свою доблесть в Скании. Но только после того, как войско северогерманских правителей благодаря превосходству своей кавалерии разбило при Борнховеде в 1227 году датскую армию Вальдемара II, наиболее сильного скандинавского правителя Средневековья, военная организация феодализма со всеми ее социальными последствиями была, наконец, пересажена на Север. [260] Шлезвиг стал первым по-настоящему феодальным владением, которое было пожаловано датской монархией в 1253 году. Вскоре последовали гербы, системы титулов и церемонии посвящения в рыцари. В 1279–1280 годах шведская аристократия получила юридическое освобождение от налогов ( fräsle ) в обмен на формальное обязательство рыцарской службы ( rusttjänst ) монарху. Таким образом, она стала отдельным юридическим классом по континентальному образцу, получавшим феодальные пожалования ( län ) от королей. Превращение местных аристократий в феодальную знать сопровождалось во всех скандинавских странах на протяжении вековой позднесредневековой депрессии последовательным ухудшением положения крестьянства. К 1350 году на долю свободных крестьян приходилось только две пятых норвежских земель. [261] В XIV веке шведская знать запретила бывшему классу bondi носить оружие и стремилась прикрепить его к земле, издавая законы, которые требовали от странствующих сельских жителей отработки трудовых повинностей. [262]Thingar были ограничены судебными функциями, а центральная политическая власть была сосредоточена в магнатском совете или råd , который обычно доминировал в средневековой политии этого периода. Сближение с континентальным образцом стало очевидным ко времени Кальмарской унии, которая в 1397 году формально объединила три скандинавских королевства в единое государство. Тем не менее скандинавский феодализм так и не успел из-за своего слишком позднего старта догнать континентальный. Он не смог полностью упразднить сильные сельские институты и традиции независимого крестьянства, которое еще не забыло о народных правах и собраниях земледельцев. Имелась еще одна важная детерминанта этой скандинавской исключительности – большая часть территорий была на протяжении всего позднего Средневековья и раннего Нового времени практически в безопасности от чужеземных вторжений; поэтому роль феодальных войн, которые везде вели к ограничению крестьянских свобод, была здесь значительно меньше, чем где-либо. Дания – особый случай, так как она располагалась на континенте и потому была значительно больше подвержена германским влияниям и вторжениям через пограничную область Шлезвиг-Гольштейна, в результате приблизившись в своем социальном устройстве к имперским землям. Но даже датское крестьянство не было полностью закрепощено до очень позднего времени – до XVII века – и вновь получило свободу столетие спустя. Норвегия, которая в конечном итоге попала под власть Копенгагена, управлялась датскоязычной аристократией, но при этом сохранила более традиционную сельскую структуру.

Но именно Швеция служила наиболее чистым примером общего типа скандинавских общественных формаций в позднесредневековую эпоху. На протяжении всего этого периода она была самой отсталой областью в регионе. [263] Это была последняя страна, которая сохранила рабство, существовавшее здесь практически до начала XIV века (оно было формально отменено только в 1325 году); последняя страна, которая была обращена в христианство; и последняя страна, которая пришла к единой монархии, которая оказалась более слабой, чем у соседей. Введенная в конце XIII века рыцарская служба, в отличие от Дании, не приобрела подавляющего значения как вследствие стратегической защищенности шведских широт, так и вследствие того, что местная топография – ковер лесов, озер и рек – никогда не подходила для тяжеловооруженной конницы. Поэтому производственные отношения в деревне так и не пережили полноценной феодализации. К концу Средневековья, несмотря на все посягательства аристократии, духовенства и монархии на крестьянские земли, шведское крестьянство все еще владело половиной возделываемых земель страны. Хотя позднее они были объявлены королевскими юристами dominium directum короля и запрещены к сдаче в аренду и разделу, [264] на самом деле они составляли широкий аллодиальный сектор, который должен был платить налоги королям, не имея более никаких иных обязательств и повинностей. Другая часть крестьян возделывала земли, принадлежащие монархии, церкви и знати, принося оброк и отрабатывая барщину соответствующим господам. Шведская знать провозгласила себя «королями над своими крестьянами» в конце xv века (1483 год) и в XVII веке объявила, что крестьяне как класс были mediate subditi ; [265] но реальное соотношение классовых сил на земле, опять-таки, сделало невозможным осуществление этих притязаний. Поэтому крепостничество в собственном смысле слова так никогда в Швеции и не установилось, а сеньоральный суд остался здесь практически неизвестным – суды были либо королевскими, либо народными. Манориальные кодексы ( gårdsrätt ) и тюрьмы приобрели большой вес лишь в краткое десятилетие в XVII веке. Поэтому не случайно, что, когда в начале Нового времени в Европе начали появляться парламенты, Швеция была единственной крупной страной, в которой в них было представлено крестьянство. Неполная феодализация производственных отношений в деревне, в свою очередь, неизбежно оказывала ограничивающее воздействие на политическую организацию знати. Система феодов, импортированная из Германии, никогда не отвечала в полной мере континентальному образцу. Скорее традиционные административные должности монархии, на которые назначались ведущие представители знати, теперь соединялись с феодами при региональной деволюции суверенитета; но эти län могли быть отозваны королевским правителем и не становились наследственной квазисобственностью знати, которой они были пожалованы. [266] Но это отсутствие выраженной феодальной иерархии не означало особенно сильной монархии на ее вершине; напротив, как и везде в Европе этого времени, королевская верхушка политической системы была очень слабой. В позднесредневековой Швеции не происходило никакого возвышения феодальной монархии; скорее, в XIV–XV веках имело место возвращение к правлению совета ( råd ) магнатов, для которых Кальмарская уния, номинально возглавляемая датской династией в Копенгагене, служила удобной далекой ширмой.

4. Феодальная динамика

Феодализм в Европе, таким образом, возник в x веке, развился в XI веке и достиг своего расцвета в конце XII–XIII веках. Проследив некоторые из различных путей его введения в крупных западноевропейских странах, мы можем теперь рассмотреть общий экономический и социальный прогресс, который он означал. [267] К XIII веку европейский феодализм создал единую и развитую цивилизацию, которая была огромным шагом вперед по сравнению с примитивными и разрозненными обществами Темных веков. Свидетельства этого развития имеются в избытке. Первым и наиболее фундаментальным из них был порожденный феодализмом резкий рывок вперед в росте сельскохозяйственных излишков. Дело в том, что новые производственные отношения в деревне сделали возможным быстрый рост производительности в сельском хозяйстве. Техническими новшествами, служившими материальными инструментами этого развития, были, прежде всего, использование железного плуга для пахоты, упряжь для конской тяги, водяная мельница для получения механической силы, мергель для удобрения почвы и трехпольная система севооборота. Огромное значение этих изобретений, в создании и распространении которых важную роль сыграли и предшествующие идеологические преобразования, произведенные церковью, для средневекового сельского хозяйства не вызывает сомнения. Но их не следует изолировать и превращать в фетишизированные и определяющие переменные экономической истории эпохи. [268] Ведь очевидно, что простое существование этих технических новшеств вовсе не гарантировало их широкого применения. И действительно, между их первоначальным спорадическим появлением в Темные века и их конституированием в особую и преобладающую в Средневековье хозяйственную систему имел место разрыв в два-три столетия. [269] Ибо только формирование и консолидация новых социальных производственных отношений могли создать условия для их повсеместного применения. Они могли быть широко освоены только после кристаллизации в деревне развитого феодализма. Основную движущую силу сельскохозяйственного развития следует искать во внутренней динамике самого способа производства, а не в появлении новой технологии, которая была лишь одним из материальных выражений этой динамики. Мы уже видели, что феодальный способ производства определялся, среди прочего, скалярной градацией собственности, которая никогда не делилась на гомогенные и взаимозаменяемые единицы. Этот организующий принцип на уровне знати породил право отчуждения собственности и условное феодальное держание; в деревне он определил разделение земли на собственно господские владения и крестьянские наделы, по отношению к которым господа также могли обладать разными правами. И именно это разделение собственно господских земель и крестьянских наделов в феодальном способе производства породило двойственную форму классовых противоречий между крестьянами и феодалами.

С одной стороны, феодал, естественно, стремился максимизировать и барщину на своих землях, и натуральный оброк с крестьянских наделов, находящихся за их пределами. [270] При этом уровень организации, достигнутый феодальной знатью в своих поместьях, нередко имел решающее значение для применения новых техник – наиболее очевидным примером этого, богато задокументированным Блоком, было введение водяной мельницы, которая, для того чтобы окупаться, нуждалась в определенном минимуме перерабатываемого зерна и потому породила одну из первых и наиболее долговечных сеньоральных banalités или эксплуатационных монополий – местные крестьяне обязаны были приносить зерно для помола на мельнице господина. [271] Здесь феодал действительно был, по выражению Маркса, «руководителем и властелином процесса произ водства, а следовательно, и всего общественного жизненного процесса» [272] – то есть выполнял функцию, необходимую для сельскохозяйственного развития. В то же время это новшество, естественно, было введено для получения хозяином мельницы репрессивной выгоды за счет крепостных. Другие banalités носили чисто конфискационный характер, но большая часть их все же была связана с принудительным использованием более передовых средств производства, которые контролировались знатью. Banalités вызывали у крестьян на всем протяжении Средневековья глубочайшую ненависть и их уничтожение всегда было первой целью крестьянских восстаний. Непосредственная роль господина в руководстве процессом производства и надзоре за ним, конечно, сокращалась с ростом излишков – с самого раннего времени за имениями высшей знати, которая стала экономически паразитической, надзирали управляющие. Но ниже уровня магнатов мелкая знать и управляющие с целью получения максимального объема продукции обычно непосредственно контролировали использование земли и рабочей силы, причем социально-экономическое значение этой страты низшей знати в эпоху Средневековья устойчиво росло. Начиная с XI века аристократический класс в целом объединялся новыми схемами наследования, призванными защитить собственность знати от дробления, и у всех ее слоев росли запросы, связанные с комфортом и потреблением предметов роскоши, что служило мощным стимулом к росту поставок из деревни, а также появлению новых поборов, вроде taille , которая впервые начала взиматься с крестьян в конце XII века. Типичным свидетельством роли сеньоров в развитии феодального хозяйства того времени было распространение виноградарства в XII веке – вино было элитным напитком, а виноградники обычно были аристократическими предприятиями, использовавшими более квалифицированную рабочую силу и приносившими более высокую прибыль, нежели зерновые культуры. [273] Вообще в манориальной системе в целом общая производительность на господских землях была, вероятно, заметно выше, чем на окружающих крестьянских наделах; [274] и это было связано не только с присвоением правящим классом лучших земель, но и со сравнительно большей экономической рациональностью их эксплуатации.

С другой стороны, массовые стимулы к средневековому сельскохозяйственному развитию имел как раз класс непосредственных производителей. Ведь феодальный способ производства, сложившийся в Западной Европе в жестких рамках манориальной системы, как правило, все же предоставлял крестьянству минимальные возможности для увеличения собственного урожая. Рядовому крестьянину приходилось отрабатывать барщину на землях сеньора – нередко до трех дней в неделю – и выполнять множество других повинностей; но он при этом мог попытаться увеличить урожайность своих наделов в остальные дни недели. Маркс заметил, что: «производительность остальных дней в неделю, которыми может располагать сам непосредственный производитель, есть величина переменная, которая необходимо развивается с ростом его опыта… Здесь дана возможность известного экономического развития». [275] Оброк, который собирался сеньорами с крестьянских наделов, постепенно стал регулярным и стабильным, так что его обычные размеры могли быть изменены только в результате радикальных изменений в локальном соотношении сил между этими двумя классами. [276] Тем самым результаты более высокой производительности труда могли теперь доставаться непосредственному производителю. Так, высокое Средневековье было отмечено устойчивым распространением зернового земледелия и ростом удельного веса пшеницы в посевах зерновых, что было, прежде всего, результатом труда крестьян, питавшихся в основном хлебом. Постепенно происходил переход к использованию для пахоты лошадей, более быстрых и более эффективных, хотя и более дорогих, по сравнению с использовавшимися ранее волами. По мере развития рассеянного сельского ремесленничества во все большем числе деревень стали появляться кузницы для местного производства железных орудий труда. [277] Это совершенствование техники вело к сокращению потребности в барщине в имениях знати и сделало возможным соответствующий рост вложений труда на самих крестьянских наделах. Но в то же самое время по мере роста численности населения в связи с развитием средневековой экономики происходило устойчивое сокращение среднего размера крестьянских держаний в результате дробления с почти 100 акров в IX веке до 20–30 акров в XIII веке. [278] Обычно этот процесс приводил к росту социальной дифференциации в деревнях с главной разделительной линией, проходящей между семьями, которые имели плуги и лошадей, и семьями, которых их не имели; зарождающаяся страта «кулаков» обычно получала большинство благ от сельскохозяйственного прогресса в деревне и зачастую превращала самых бедных крестьян в зависимых работников, трудившихся на них. Но и богатые, и бедные крестьяне структурно противостояли господам, которые наживались на них, и постоянная рентная борьба между ними велась на всем протяжении феодальной эпохи (иногда перерастая и в открытую войну; хотя вообще в рассматриваемые столетия это было не так часто). Формы крестьянского сопротивления были необычайно многообразны: обращения в публичный суд (там, где он существовал, как в Англии) против непомерных сеньоральных притязаний, коллективный отказ выходить на барщину (протозабастовки), требования прямого сокращения ренты или уловки с взвешиванием урожая и замерами земли. [279] Феодалы – мирские или церковные, – в свою очередь, прибегали к юридической фабрикации новых повинностей и к прямому принудительному насилию для обеспечения роста ренты или отъема общинных или спорных земель. Борьба из-за ренты, таким образом, могла возникать на любом из полюсов феодальных отношений и обычно способствовала росту производительности на обеих сторонах. [280] И господа, и крестьяне объективно были вовлечены в конфликтный процесс, общие следствия которого двигали вперед все сельское хозяйство.

Одна область социального конфликта была особенно важна по своим последствиям для развития способа производства как такового. Поскольку общинные земли в деревне не были лучшими сельскохозяйственными землями, а огромные пространства были заняты девственными лесами, болотами или же представляли собой пустоши, споры по поводу земли, естественно, были эндемичными. Поэтому расчистка и освоение необработанных земель было наиболее плодотворным направлением экспансии сельского хозяйства в эпоху Средневековья и наиболее ярким выражением возросшей производительности феодального сельского хозяйства. И действительно, с 1000 по 1250 год развернулось широкое движение по освоению и колонизации новых земель. В этом широком процессе принимали участие и феодалы, и крестьяне. Крестьянские расчистки земель представляли собой постепенное расширение существующих границ пахотной земли за счет окружающих лесов или пастбищ. Освоение земель знатью обычно происходило позднее и в большем масштабе с привлечением огромных ресурсов для расчистки более трудных земель. [281] Но самое трудное освоение отдаленных пустошей было делом крупных монашеских орденов, прежде всего цистерцианцев, пограничные аббатства которых служили материальным свидетельством пользы католического антинатурализма. Продолжительность жизни монастыря была несопоставима с продолжительностью жизни барона, и монастырю не нужно было возмещать вложения труда, необходимые для сложного освоения земель, обязательно в пределах жизни одного поколения. Поэтому превращением в пашни или пастбища самых отдаленных и трудных земель, для чего требовались долгосрочные экономические проекты, чаще всего занимались именно религиозные ордены. Но они же зачастую и особенно сильно угнетали крестьянство, так как религиозные общины были более «оседлыми», чем рыцари или бароны, нередко отправлявшиеся в далекие военные экспедиции. Противоречивые устремления и притязания, которые были результатом соперничества за новые области, таким образом, представляли собой еще одну форму классовой борьбы за землю. Иногда для того, чтобы привлечь рабочую силу для расчистки лесов или пустошей под пашню, знать освобождала крестьян из крепостного состояния; для крупных предприятий их представителям или locatores обычно приходилось обещать участникам этих расчисток особые феодальные поблажки. В других случаях расчищенные крестьянами земли впоследствии, наоборот, захватывались и отчуждались знатью, а мелкие держатели этих участков даже делались крепостными.

Вообще в конце XII–XIII веках в сельском обществе Западной Европы можно было наблюдать глубоко противоречивое развитие. С одной стороны, земли, входящие в хозяйство знати и барщина на них в большинстве областей, за примечательным исключением Англии, сокращались. В имениях феодалов все чаще стали встречаться сезонные работники, получавшие заработную плату за выполнение обычных работ; а передача крестьянам господской земли в аренду при сокращении ее прямого использования господами существенно возросла. В некоторых областях, особенно в Северной Франции, крестьянские общины и деревни выкупали свою свободу у господ, которые желали получить деньги. [282] С другой стороны, в ту же эпоху наблюдалась новая волна закрепощения, которая лишала свободы прежде свободные социальные группы и с формулированием с конца XI века доктрины «прикрепления к земле» делала юридические определения несвободы более жесткими и точными. Свободные крестьянские владения, которые, в отличие от держаний крепостных, могли делиться при передачи по наследству, и одновременно подвергались давлению со стороны феодалов, теперь во многих регионах превращались в зависимые держания. Аллодиальные держания в эту эпоху, когда происходило дальнейшее распространение системы феодальных владений, в целом сократились и пришли в упадок. [283] Эти противоречивые тенденции в сельском хозяйстве служили отражением неявной социальной борьбы за землю, которая и придавала эпохе ее экономическую жизненность. Именно эта скрытая, но непрестанная напряженность между правителями и народом, вооруженными хозяевами общества и подчиненными им непосредственными производителями, лежала в основе великого средневекового роста XII–XIII веков.

Результатом этого динамичного напряжения, присущего западной феодальной экономике, стал существенный рост общего производства. Приращение пахотных земель, конечно, невозможно количественно оценить в континентальном масштабе, поскольку из-за многообразия климатов и почв нельзя вывести какие-либо средние показатели, хотя и не приходится сомневаться, что почти везде оно было весьма значительным. Но рост урожаев получил хотя и осторожную, но все же более точную оценку историков. По расчетам Дюби, между IX и XIII веками средние урожаи зерновых выросли минимум с 2,5:1 до 4:1, а доля урожая, которой располагал производитель, удвоилась: «Существенная перемена в производительности, единственная в истории вплоть до прорыва XVIII–XIX веков, произошла в сельской местности Западной Европы между каролингским периодом и началом XIII века… Средневековое сельское хозяйство достигло в конце XIII века технического уровня, эквивалентного уровню тех лет, которые непосредственно предшествовали сельскохозяйственной революции». [284] Резкий рост производительных сил, в свою очередь, вызвал соответствующий демографический бум. С середины X по середину XIV века общая численность населения Западной Европы выросла более чем вдвое – с примерно 20.000.000 до 54.000.000 человек. [285] Подсчитано, что средняя продолжительность жизни, составлявшая в Римской империи 25 лет, к XIII веку в феодальной Англии возросла до 35 лет. [286] И в этом растущем обществе после продолжительного спада в период Темных веков произошли возрождение торговли и возникновение и расцвет многочисленных городов как центров региональных рынков и мануфактурного производства.

Этот рост городских анклавов невозможно рассматривать в отрыве от их сельского окружения. В любом анализе высокого Средневековья неправильно жестко отделять город от села. [287] С одной стороны, большинство новых городов изначально либо непосредственно насаждались феодалами, либо пользовались их покровительством, поскольку феодалы, естественно, стремились овладеть местными рынками или получать доходы от торговли на дальние расстояния, собрав торговлю под своим крылом. С другой стороны, резкий рост цен на зерно с 1100 по 1300 год – примерно на 300 % – создал благоприятную инфляционную почву для продажи городских товаров. Но, созданные и развитые в экономических целях, средневековые города вскоре приобрели относительную автономию, которая приняла зримую политическую форму. Первоначально находившиеся под властью представителей феодалов (Англия) или проживавшей в них мелкой знати (Италия), они затем вырастили свои специфически городские верхи, происходившие в основном из числа бывших феодальных посредников или преуспевающих торговцев и производителей. [288] Эти новые страты патрициев контролировали городскую экономику, в которой производство стало жестко регулироваться цехами, получившими распространение в последние десятилетия XII века. В этих корпорациях не было никакого отделения ремесленника-производителя от средств производства, и мелкие мастера образовывали плебейскую массу, подчиненную торгово-промышленной олигархии. Лишь во фламандских и итальянских городах имелся значительный класс наемных городских работников, стоявший ниже этих ремесленников и обладавший особой идентичностью и интересами. Форма муниципального правления варьировалась в разных городах в зависимости от относительного веса в них «производственной» или «торговой» деятельности. Там, где центральное значение имела первая, цехи ремесленников в конечном итоге получали определенное участие в гражданской власти (Флоренция, Базель, Страсбург, Гент); а там, где решительно преобладала последняя, городские власти обычно состояли исключительно из торговцев (Венеция, Вена, Нюрнберг, Любек). [289] Крупные мануфактуры были сосредоточены в основном в двух плотно заселенных областях – Фландрии и Северной Италии. Шерстяные ткани были главным сектором роста, производительность в котором, по всей видимости, выросла более чем втрое с введением горизонтального ткацкого станка с педальным приводом. Но самую большую прибыль средневековый городской капитал получал, несомненно, от торговли на дальние расстояния и от ростовщичества. Принимая во внимание сохранявшееся (хотя и сократившееся) преобладание натурального хозяйства и все еще зачаточное состояние сети транспорта и коммуникаций в Европе, возможности дешевой покупки и дорогой продажи на несовершенных рынках были необычайно заманчивыми. Торговый капитал мог получать большую прибыль, просто выполняя посреднические функции между двумя регионами с разными потребительными стоимостями. [290] Шампаньские ярмарки, связывавшие Нижние земли с Италией с XII до начала XIV века, стали известным центром таких межрегиональных трансакций.

Кроме того, структурный сплав экономики и политики, который определял феодальный способ производства, не ограничивался одним только сеньоральным изъятием излишков сельскохозяйственной продукции. Внеэкономическое принуждение военно-политического характера точно так же свободно использовалось олигархиями патрициев, которые стали править средневековыми городами: вооруженные экспедиции для установления монополий, карательные набеги против конкурентов, военные кампании с целью навязывания разного рода поборов сельской округе. Кульминацией этого применения политического насилия для принудительного господства производства и обмена стал аннексионизм итальянских городов, с их жадным подчинением и выколачиванием продовольствия и трудовых повинностей из завоеванной сельской contado . Антисеньоральный характер городских вылазок в Ломбардии или Тоскане не делал их антифеодальными в строгом смысле слова – это были, скорее, городские формы общего механизма изъятия излишков, типичного для той эпохи, направленные против сельских соперников. Тем не менее корпоративные городские общины, несомненно, представляли авангардную силу во всей средневековой экономике, поскольку они занимались исключительно товарным производством и опирались исключительно на денежный обмен. И сами громадные масштабы прибыли, получавшейся купцами в обстановке общей редкости денег в это время от их другого важнейшего занятия, свидетельствует о колоссальном прогрессивном значении этой их деятельности. Ведь максимальные доходы патрициям приносило банковское дело, которое позволяло получать астрономические проценты от грабительских ссуд правителям и знати, испытывавших нехватку наличных денег. «Ростовщичество живет как бы в порах производства, подобно тому, как боги Эпикура жили в межмировых пространствах. Деньги получить тем труднее, чем меньше товарная форма является всеобщей формой продукта. Ростовщик не знает поэтому никаких иных границ, кроме дееспособности или способности к сопротивлению лиц, нуждающихся в деньгах». [291] Но «паразитический» характер этих операций не обязательно делал их экономически непроизводительными – плодотворные вливания средств в мануфактурное производство или транспорт часто истекали из полноводных рек ростовщичества. Возвращение золотой монеты в Европе в середине XIII века с одновременным началом чеканки януария и флорина в Генуе и Флоренции в 1252 году служило прекрасным символом коммерческой жизнеспособности городов.

Города также вернули феодальной Европе господство в окружающих морях – важнейший для ее роста дар. Городская экономика Средневековья всюду была неразрывно связана с морским транспортом и обменом; неслучайно два ее больших региональных центра в Северной и Южной Европе находились неподалеку от морского побережья. Первой предпосылкой возвышения итальянских городов было установление военно-морского господства в Западном Средиземноморье, которое было освобождено от мусульманских флотов в начале XI века. За этим последовали два других международных достижения – установление господства в Восточном Средиземноморье с победой первого крестового похода и открытие регулярных атлантических торговых путей из Средиземноморья к Ла-Маншу. [292] Именно морское владычество Генуи и Венеции гарантировало теперь Западной Европе поддержание постоянного активного торгового баланса с Азией, благодаря которому стало возможным возвращение к золоту. Масштаб богатства, накопленного в этих средиземноморских городах, можно оценить при помощи простого сравнения: в 1293 году морские налоги порта одной только Генуи в 3,5 раза превышали все королевские доходы во французской монархии. [293]

Структурным условием этой городской мощи и процветания была, как мы видели, парцелляция суверенитета, свойственная феодальному способу производства в Европе. Это делало возможной политическую автономию городов и их освобождение от сеньорального или монархического контроля, что резко отличало Западную Европу от восточных государств той же эпохи с их намного большей концентрацией населения в столицах. Наиболее зрелой формой, которую принимала такая автономия, была коммуна , институт, напоминавший о непреодолимом разрыве между городом и деревней при всем их феодальном единстве. Коммуна представляла собой конфедерацию, основанную на обязательстве взаимной лояльности между равными: conjuratio . [294] Такая клятва в верности была аномалией в средневековом мире, так как, несмотря на взаимность феодальных вассально-ленных обязательств, они всегда представляли собой взаимные обязательства выше– и ниже стоящих на определенной иерархической лестнице. Городская conjuratio , основной договор коммуны и одно из наиболее близких действительных исторических соответствий формального «общественного договора», воплощала в себе совершенно новый принцип – общину равных. Естественно, знать, прелаты и монархи ненавидели и боялись ее. Для Гвиберта Ножанского в начале XII века коммуна была «новым и отвратительным словом». [295] На практике коммуна, конечно, ограничивалась узкой элитой в городах. Но хотя пример коммун вдохновлял союзы между городами в Северной Италии и в Рейнланде и даже рыцарские союзы в Германии, тем не менее в своих истоках этот новый институт восходил к самоуправлению автономных городов. Коммуна возникает тогда, когда ломбардские города свергли своих правителей-епископов и порвали цепь феодальной зависимости, в которую они раньше были интегрированы. Коммуны итальянского образца не получили распространения в Европе – они были привилегией лишь наиболее развитых экономических областей. Двумя другими местами, в которых они встречались, были Фландрия и (столетие спустя) Рейнланд. Но в обеих этих зонах они существовали благодаря хартиям самоуправления, полученным от феодальных сюзеренов; тогда как итальянские города сами раз и навсегда упразднили имперский сюзеренитет над Ломбардией в XII веке. Коммуны также играли важную роль на протяжении примерно столетия в вассальных областях за пределами королевских владений в Северной Франции, где их влияние гарантировало терпимое отношение со стороны монархии и к bonnes villes центра и юга. [296] С другой стороны, в Англии, где ведущая роль чужеземных торговых общин свидетельствовала об относительной слабости местного городского класса, города были слишком малы, чтобы получить экономический вес, необходимый для политического освобождения, за исключением Лондона, который, однако, как столица, оставался под прямым королевским контролем. [297] Но по всей Западной Европе городские центры получили основные хартии и корпоративное муниципальное управление. В каждой стране средневековые города служили важнейшей экономической и культурной составляющей феодального порядка.

Именно на этой двойной основе впечатляющего прогресса в сельском хозяйстве и жизнеспособности городов возникли величественные эстетические и интеллектуальные памятники высокого Средневековья – огромные соборы и первые университеты. Ван Бат отмечает: «В XII веке в Западной и Южной Европе начался период стремительного развития. В культурной и материальной области наибольшие успехи, которые оставались непревзойденными очень долгое время, были достигнуты в период между 1150 и 1300 годами. Значительный прогресс удалось достигнуть не только в богословии, философии, архитектуре, скульптуре, стекольном производстве и литературе, но и в материальном благосостоянии». [298] Истоки готической архитектуры, высшего продукта этого культурного «изобилия», служили прекрасным выражением общей энергии этой эпохи. Ее родиной была Северная Франция, колыбель феодализма начиная с Карла Великого, а ее родоначальником был Сугерий – аббат, регент и патрон, три ипостаси которого проявились в реорганизации и рационализации им владений Сен-Дени, консолидации и расширении власти капетингской монархии при Людовике VI и VII и появлении и распространении в Европе воздушного архитектурного стиля, поэтической программой которого служили религиозные вирши его собственного сочинения. [299] Эти внутренние достижения цивилизации средневекового Запада нашли свое внешнее отражение в его географической экспансии. Экспансивность феодального способа производства в момент его наивысшего развития породила международные крестовые походы 1000–1250 годов. Тремя основными направлениями этой экспансии были Балтия, Пиренеи и Левант. Германские и шведские рыцари завоевали и колонизировали Бранденбург, Пруссию и Финляндию. Мавры были оттеснены от Тахо в Сьерра Гранаду; Португалия была полностью очищена и в ней было основано новое королевство; Палестина и Кипр были отвоеваны у их мусульманских правителей. Завоевание самого Константинополя, окончательно разрушившее остатки старой Восточной империи, внешне довершило и символизировало торжество западного феодализма.

5. Общий кризис

В следующем столетии весь континент охватил огромный общий кризис. Как будет видно, именно этот кризис ретроспективно часто представляется водоразделом, определившим различные судьбы разных стран Европы. Его причины по-прежнему требуют систематического изучения и анализа, хотя его проявления к настоящему времени уже хорошо описаны. [300] Но самой глубокой детерминантой этого общего кризиса, вероятно, служит «заклинивание» механизмов воспроизводства системы в точке предельного развития ее возможностей. В частности, кажется очевидным, что основной двигатель, который на протяжении трех столетий толкал вперед всю феодальную экономику, в конечном итоге освоение новых сельскохозяйственных земель достигло своих объективных пределов как в отношении земли, так и в отношении возможностей, предоставляемых социальной структурой. Население продолжало расти, тогда как урожаи в условиях, когда при существующем уровне техники для освоения почти не оставалось пригодных земель, а почва истощалась из-за грубого обращения с ней, падали. Последние освоенные земли обычно имели не слишком высокое качество, это были влажные или слабые почвы, на которых труднее было заниматься сельским хозяйством и которые использовались для засевания худших зерновых культур, вроде овса. С другой стороны, старейшие пахотные земли старились и приходили в упадок вследствие того, что они возделывались с незапамятных времен. Кроме того, рост пахотных земель зачастую достигался за счет сокращения пастбищ; следовательно, пострадало животноводство, а вместе с этим уменьшилось и количество удобрений для самого земледелия. [301] Так, средневековое сельское хозяйство теперь должно было расплачиваться за свой прогресс. При расчистке лесов и пустошей не выказывалось должной заботы о сохранении земель; в лучшие времена удобрениями почти не пользовались, поэтому поверхностный слой почвы нередко быстро истощался; участились случаи наводнений и пыльных бурь. [302] Кроме того, в некоторых областях диверсификация европейской феодальной экономики, связанная с расширением международной торговли, привела к росту других направлений сельского хозяйства (виноградарства, льноводства, производства шерсти или скотоводства) за счет сокращения зернового производства и, следовательно, к росту зависимости от импорта со всеми сопутствующими этому опасностями. [303]

На фоне такого растущего экологического дисбаланса демографический рост мог в случае первого же серьезного неурожая привести к перенаселенности. Начало XIV столетия было отмечено такими бедствиями – 1315–1316 годы были годами европейского голода. Земли начали забрасываться, а показатели рождаемости упали еще до разразившихся на континенте немного позднее катаклизмов. В некоторых областях, вроде центральной Италии, взваливание на плечи крестьянства непомерных рентных платежей еще в XIII веке привело к снижению показателей его воспроизводства. [304] В то же время и городская экономика теперь столкнулась с некоторыми важными препятствиями своему развитию. Нет никаких оснований полагать, что мелкому товарному производству, на котором основывались мануфактуры, всерьез препятствовали цеховые ограничения или монополизм патрициев, которые правили городами. Но основное средство обращения, необходимое для товарного обмена, несомненно, было поражено кризисом – с первых десятилетий XIV века происходило возрастание дефицита денег, который неизбежно сказывался на банковском деле и торговле. Причины этого денежного кризиса темны и сложны. Но одним из основных его факторов была объективная ограниченность самих производительных сил. Как и в сельском хозяйстве, в горном деле был достигнут технологический предел, после которого эксплуатация становилась бессмысленной и убыточной. Добыча серебра, с которой был органически связан весь городской и денежный сектор феодальной экономики, стала в основных добывающих зонах Центральной Европы невозможной или невыгодной, потому что больше не было никакой возможности погружаться в еще более глубокие шахты или очищать еще более грязную руду. «В конце XIV века добыча серебра почти прекратилась. В Голсаре происходило повышение уровня грунтовых вод; те же проблемы с водой имелись и богемских шахтах. В Австрии спад начался уже в XIII веке. В Дойчброде добыча прекратилась в 1321 году, в Фрейсахе – около 1350 года, а в Брандесе (Французские Альпы) – около 1320 года». [305] Нехватка металлов приводила к порче монеты в одной стране за другой и, следовательно, к росту инфляции.

Это, в свою очередь, вызывало рост ножниц цен в отношениях между городом и деревней. [306] Сокращение численности населения привело к сокращению спроса на товары первой необходимости, вследствие чего цены на зерно после 1320 года резко упали. Городское производство и дорогостоящие товары, производимые для потребления феодалов, напротив, имели сравнительно неэластичную и элитарную клиентуру и росли в цене. Этот противоречивый процесс оказал значительное влияние на класс знати, так как ее образ жизни все больше зависел от предметов роскоши, производимых в городах (в XIV веке с распространением по всей Европе бургундской придворной моды наблюдался расцвет феодального показного потребления), тогда как барщина и феодальные повинности в их имениях сокращались, постепенно уменьшая доходы. В результате произошло сокращение доходов феодалов, что, в свою очередь, вызвало беспрецедентную волну войн, поскольку рыцари повсеместно пытались восполнить свое благосостояние грабежом. [307] В Германии и Италии эти поиски добычи вызвали феномен неорганизованного и анархичного разбойничества отдельных господ – безжалостные Raubrittertum в Швабии и Рейнланде и разбойнические condottieri , распространившиеся из Романьи по всей Северной и Центральной Италии. В Испании в результате давления тех же обстоятельств разразилась гражданская война в Кастилии, где знать раскололась на фракции, спорившие из-за династического наследования и королевской власти. Во Франции Столетняя война – убийственное сочетание гражданской войны между Валуа и бургундскими домами и международной борьбы между Англией и Францией с участием Фландрии и иберийских держав – погрузила самую богатую страну в Европе в беспрецедентные хаос и нищету. В Англии эпилогом окончательного поражения англичан во Франции стало баронское разбойничество войн Алой и Белой Розы. Война, рыцарское призвание знати, стало ее профессиональным товаром – рыцарская служба все больше уступала место наемным капитанам и платному насилию. И везде жертвой этого было гражданское население.

В завершение этого обзора запустения надо сказать, что этот структурный кризис был сверхдетерминирован еще одной, случайно совпавшей во времени катастрофой – приходом Черной смерти из Азии в 1348 году. Это бедствие пришло в европейскую историю извне и принесло разрушения, сопоставимые с теми, которые европейская колонизация позднее принесла в американские и африканские общества (по своему воздействию она, возможно, была сопоставима с эпидемиями в Карибском бассейне). Перейдя из Крыма через Черное море на Балканы, чума бурей пронеслась через Италию, Испанию и Португалию, завернула на север во Францию, Англию и Нидерданды, а затем двинулась обратно на восток через Германию, Скандинавию и Россию. При уже ослабшем демографическом сопротивлении Черная смерть унесла с собой, вероятно, четверть жителей континента. После этого новые вспышки эпидемии стали периодически появляться во многих областях. Вместе с этими повторяющимися дополнительными эпидемиями потери к 1400 году составили, возможно, две пятых населения. [308] В результате острая нехватка рабочих рук возникла как раз тогда, когда феодальную экономику начали раздирать серьезные внутренние противоречия. Этот снежный ком различных бедствий вызвал острую классовую борьбу за землю. Знати, которой угрожали долги и инфляция, теперь противостояла недовольная и сокращавшаяся рабочая сила. Непосредственной реакцией знати была попытка вернуть свои излишки, прикрепив крестьян к поместью или снизив плату за труд в городах и деревне. Статуты о рабочих, введенные в Англии в 1349–1351 годах сразу же после Черной смерти, представляют собой одну из самых бесстыдных программ эксплуатации за всю историю европейской классовой борьбы. [309] Французский Ордонанс 1351 года по сути повторял положения, содержавшиеся в английских Статутах. [310] Кастильские кортесы, собравшиеся в Вальядолиде в том же году, закрепили регулирование заработной платы. Не стало дело и за германскими правителями – схожие меры были введены в Баварии в 1352 году. [311] Португальская монархия приняла свои законы о seismarias два десятилетия спустя, в 1375 году. Но это стремление феодалов навязать крепостное состояние и взвалить на производящий класс издержки кризиса теперь столкнулось с резким насильственным противодействием, нередко возглавляемым более образованными и преуспевающими крестьянами и мобилизующим глубокую народную ненависть. Приглушенные и локализованные конфликты, которые были характерны для длительного периода феодального роста во время феодальной депрессии в средневековых обществах, которые к этому времени были уже куда более едины в экономическом и политическом отношении, внезапно слились в огромные региональные или национальные взрывы. [312] Проникновение в деревню товарного обмена ослабило сложившиеся отношения, а появление королевских налогов теперь часто дополняло здесь традиционные поборы знати; и то, и другое вело к централизации народной реакции на феодальные поборы или гнет в крупные коллективные движения. Уже в 1320-х годах Западная Фландрия стала театром яростной крестьянской войны против фискальных поборов ее французского сюзерена, а также повинностей и десятины ее местной знати и церкви. В 1358 году в Северной Франции полыхала Жакерия, пожалуй, самое крупное крестьянское восстание в Западной Европе со времен багаудов, вызванное военными реквизициями и грабежами во время Столетней войны. Затем в 1381 году разразилось восстание Уота Тайлера в Англии, подстегнутое новым подушным налогом, которое имело самые передовые и широкие цели из всех этих восстаний – ни больше ни меньше, чем полная отмена крепостничества и упразднение существующей правовой системы. В следующем столетии калабрийские крестьяне взбунтовались против своих арагонских господ во время крупного восстания 1469–1475 годов. В Испании крепостные remença в Каталонии выступило против распространения «дурных обычаев», навязываемых им их баронскими господами, и в 1462 году, а затем в 1486 году последовали ожесточенные гражданские войны. [313] И это – только отдельные крупные эпизоды общеконтинентального явления, которое распространилось от Дании до Майорки. Между тем в наиболее развитых городских областях, во Фландрии и Северной Италии, произошли автономные коммунальные революции: в 1309 году мелкие мастера и ткачи Гента вырвали власть из рук патрициев и победили армию знати, которая собиралась разбить их при Куртре. В 1378 году Флоренция пережила еще более радикальное восстание, когда голодным чесальщикам-чомпи – не ремесленникам, а наемным работникам – удалось установить непродолжительную диктатуру.

Все эти восстания угнетенных, за частичным исключением движения remença , потерпели поражение и были политически подавлены. [314] Но тем не менее их воздействие на окончательный исход большого кризиса феодализма в Западной Европе было очень глубоким. Один из наиболее важных выводов, к которым приводит изучение великого краха европейского феодализма, заключается в том, что – вопреки представлениям, распространенным среди марксистов, – характерная «модель» кризиса способа производства состоит не в том, что мощные (экономические) производительные силы триумфально прорываются сквозь отсталые (общественные) производственные отношения и вскоре создают более высокую производительность и более передовое общество на их развалинах. Напротив, производительные силы обычно застывают и отступают при существующих производственных отношениях; эти отношения сами сначала должны быть радикально изменены и перестроены прежде, чем новые производительные силы смогут быть созданы и соединены в совершенно новый способ производства. Иными словами, в переходную эпоху изменение производственных отношений, как правило, предшествует изменению производительных сил, а не наоборот. Таким образом, в результате кризиса западного феодализма не произошло какого-то стремительного развития новой технологии в промышленности или сельском хозяйстве; это должно было произойти только после значительного перерыва. Непосредственным и решающим следствием было, скорее, глубокое социальное преобразование западной деревни. Крестьянские восстания той эпохи, несмотря на свое поражение, незаметно привели к изменениям в балансе классовых сил на земле. В Англии заработки в деревне заметно сократились с введением «Статута о рабочих», а после крестьянских восстаний они начали вновь расти, причем этот рост продолжался на протяжении всего следующего столетия. [315] В Германии наблюдался тот же процесс. Во Франции экономический хаос, вызванный Столетней войной, нарушил все факторы производства, и потому заработок поначалу оставался относительно стабильным и соответствовал сократившимся объемам производства; но даже здесь он начал заметно расти к концу столетия. [316] В Кастилии уровень заработка в течение десяти лет (1348–1358) после Черной смерти вырос в четыре раза. [317] Таким образом, кризис феодального способа производства отнюдь не ухудшил положение непосредственных производителей в сельской местности, напротив, он привел к улучшению положения и освобождению крестьян, оказавшись переломным моментом в распаде крепостничества на Западе.

Причины этого очень важного результата, несомненно, состоят прежде всего в двойственности феодального способа производства, отмеченной в начале этого исследования. Городской сектор, структурно защищенный парцелляцией суверенитета в средневековом политии, развился теперь настолько, что мог решающим образом повлиять на исход классовой борьбы в сельскохозяйственном секторе. [318] Географическая локализация крупных крестьянских восстаний позднего Средневековья на Западе сама по себе показательна. Практически всегда восстания происходили в зонах с сильными городскими центрами, которые объективно служили ферментом народных волнений: Брюгге и Гент во Фландрии, Париж в Северной Франции, Лондон в юго-восточной Англии, Барселона в Каталонии. Присутствие крупных городов всегда было сопряжено с распространением рыночных отношений на близлежащую сельскую местность; и в переходную эпоху напряжения, порожденные таким полукоммерциализированным сельским хозяйством ощущались в ткани сельского общества особенно остро. В юго-восточной Англии в районах, наиболее затронутых крестьянским восстанием, безземельные слуги и работники численно превосходили крестьян, имевших небольшие наделы. [319] Сельские ремесленники играли заметную роль в войне во Фландрии. Области Парижа и Барселоны были наиболее развитыми в экономическом отношении областями Франции и Испании с самой высокой плотностью товарного обмена в стране. Кроме того, роль городов в крестьянских восстаниях того времени не ограничивалась их подрывным воздействием на традиционный феодальный порядок в их окрестностях. Многие города так или иначе активно поддерживали или помогали крестьянским восстаниям – из-за неоформленной народной симпатии снизу или корыстных расчетов патрициев сверху. Бедняки из Лондона присоединились к крестьянскому восстанию из чувства социальной солидарности; а богатые горожане при режиме Этьена Марселя в Париже оказали тактическую помощь Жакерии, преследуя собственные политические интересы. Торговцы и цехи Барселоны держались в стороне от восстаний remença ; но ткачи Брюгге и Ипра были естественными союзниками крестьян в приморской Фландрии. Таким образом, и объективно, и нередко субъективно города влияли на характер и направленность крупных восстаний этой эпохи.

Но города вмешивались в судьбу деревни не просто или в основном в такие переломные моменты – они никогда не переставали делать этого и в обстановке внешнего социального мира. На Западе относительно плотная сеть городов оказывала постоянное гравитационное воздействие на баланс сил в сельской местности. Ибо, во-первых, преобладание этих рыночных центров делало бегство из крепостного состояния постоянной возможностью для недовольных крестьян. Немецкая максима Stadtluft macht frei (воздух города делает человека свободным) была правилом для городских правительств по всей Европе, поскольку беглые крепостные вливались в рабочую силу на городских мануфактурах. Во-вторых, присутствие городов постоянно заставляло знать получать свой доход в денежном виде. Феодалы нуждались в наличных и не могли допустить всеобщего бродяжничества крестьян или их исхода в города. Поэтому они вынуждены были согласиться с общим ослаблением крепостной зависимости. В результате на Западе шла медленная, но верная замена повинностей денежным оброком и широкая передача господских земель в крестьянские наделы. Этот процесс развился раньше и дальше всего в Англии, где доля свободного крестьянства всегда была сравнительно высока; в ней к 1400 году держания крепостных стали постепенно превращаться в держания лично свободных арендаторов, а крепостническая система землепользования – в копигольдерскую. [320] В следующем столетии, по-видимому, наблюдался значительный рост общих реальных доходов английского крестьянства в сочетании с резко выраженной социальной дифференциацией в нем, поскольку «кулацкая» страта йоменов стала господствовать во многих деревнях, и в сельской местности распространился наемный труд. Но нехватка рабочих рук в сельском хозяйстве была настолько острой, что, несмотря на сокращение площади возделываемых земель, земельная рента сокращалась, цены на зерно падали, а заработная плата росла – счастливое, хотя и кратковременное, стечение обстоятельств для непосредственного производителя. [321] Знать отреагировала на это все большим переключением на скотоводство для поставок шерстяной промышленности, которая развивалась в новых ткацких городах, уже начав движение огораживания; а также сложной системой использования вооруженной охраны, наемных банд и особых полномочий, которая обозначается как «ублюдочный феодализм» XV века [322] и основной ареной действия которой были земли, охваченные войной Йорков и Ланкастеров. Это новое стечение обстоятельств, вероятно, было более благоприятным для класса рыцарей, который получал доход от наемничества, чем для традиционных магнатских родов.

Процесс преобразований в Англии принял форму прямого перехода от барщины к денежному оброку. На континенте, как правило, происходило несколько более медленная эволюция от барщины сначала к натуральному оброку, а уже затем и к денежному. Это справедливо как для Франции, где окончательным следствием Столетней войны стало сохранение за крестьянами владения их участками земли, так и для юго-западной Германии. [323] Французский путь отличался двумя чертами. Господа обращались к прямому выкупу чаще, чем где-либо, получая максимальную непосредственную прибыль от перехода. В то же самое время поздние королевские суды и римское право соединились для того, чтобы сделать крестьянские наделы после освобождения более наследственными, чем в Англии, так что в конечном итоге мелкая собственность здесь глубоко укрепилась; тогда как в Англии дворянство смогло избежать этого, заключая договоры копигольда безо всяких гарантий и на время, и тем самым облегчило себе более позднее выселение крестьян с земли. [324] В Испании борьба крепостных крестьян в Каталонии против «шести дурных обычаев» в конечном итоге завершилась «Гваделупским вердиктом» 1486 года, когда Фердинанд Арагонский формально освободил их от этих повинностей. Наделы перешли в их постоянное владение, а их господа сохранили юрисдикционные и юридические права над ними; вместе с тем, чтобы не вводить в соблазн других, участники волнений remença были одновременно наказаны монархом. [325] В Кастилии, как и в Англии, землевладельческий класс отреагировал на нехватку рабочих рук в XIV веке широким переводом пахотных земель в пастбища для разведения овец, которое стало доминирующей ветвью сельского хозяйства на плоскогорье Месета. Производство шерсти вообще было одним из наиболее важных сеньоральных решений сельскохозяйственного кризиса; в позднесредневековый период европейское производство шерсти выросло, вероятно, почти в три-пять раз. [326] В кастильских условиях прикрепление к земле больше не имело веских экономических оснований, и в 1481 году толедские кортесы, наконец, предоставили крестьянам право покидать своих господ и тем самым отменили личную зависимость. С другой стороны, в Арагоне, где скотоводство не имело большого значения, города были слабее и существовала более жесткая феодальная иерархия, репрессивное манориальное устройство не было серьезно поколеблено в позднем Средневековье, и прикрепление к земле осталось прочным. [327] В Италии коммуны почти всегда сознательно боролись с сеньоральной юрисдикцией, разделяя функции господина и землевладельца в своих contado . Болонья, например, освободила своих крепостных громкой декларацией уже в 1257 году. Фактически крепостничество полностью исчезло в Северной Италии уже к началу xiv века – за два-три поколения до того, как этот процесс произошел во Франции или Англии. [328] Это раннее итальянское развитие только подтверждает правило, что городской катализатор определял распад крепостничества на Западе. С другой стороны, в Южной Италии с ее преимущественно баронским характером страшное обезлюдение XIV века привело к междоусобной борьбе среди знати и новой волне создания сеньоральных юрисдикций. Произошел широкий переход от пашни к пастбищам и рост размеров латифундий. Калабрийское восстание 1470–1475 годов, в отличие от практически всех остальных сельских восстаний в Западной Европе, не встретило никакого отклика в городах – крестьяне не получили никаких привилегий, и деревня погрузилась в глубокую экономическую депрессию. Напротив, раннее и безусловное господство городов в Северной Италии ускорило появление первых масштабных форм коммерческого сельского хозяйства с использованием наемного труда, впервые начавшимся в Ломбардии, и развитие краткосрочных арендных договоров и испольщины, которые в течение столетия постепенно начали распространяться на север через Альпы в Западную и Южную Францию, Бургундию и Восточные Нидерланды. К середине xv века господские земли, обрабатываемые трудом крепостных, стали анахронизмом во Франции, Англии, Западной Германии, Северной Италии и большей части Испании.

II. Восточная Европа