1. К востоку от Эльбы
По другую сторону Эльбы экономические последствия великого кризиса были диаметрально противоположными. Теперь нам нужно обратиться к рассмотрению истории обширных областей к востоку от центральной территории европейского феодализма, находившихся выше Дуная, и особой природы развившихся там общественных формаций. [329] Для нас основной чертой всей равнинной зоны, простирающейся от Эльбы до Дона, является постоянное отсутствие этого особого западного синтеза между распадающимся общинно-племенным способом производства, основанном на примитивном сельском хозяйстве, в котором доминируют зачаточные военные аристократии, и распадающимся рабовладельческим способом производства с обширной городской цивилизацией, основанной на товарном обмене, и имперской государственной системой. За пределами франкских limes не произошло никакого структурного сплава различных исторических форм, сопоставимого с тем, что имел место на Западе.
Это основное обстоятельство исторически предопределило неравномерное развитие Европы в целом и постоянное отставание ее Востока. Огромные и отсталые области по ту сторону Карпат всегда лежали за пределами античности. Греческая цивилизация окаймляла берега Черного моря и имела отдельные колонии в Скифии. Но эти слабые морские форпосты не осуществляли проникновения во внутренние области Причерноморья и в конечном итоге были сметены сарматским нашествием в южнорусские степи, оставив после себя только археологические следы. [330] Римская цивилизация смогла завоевать и колонизировать большую часть земель Западной Европы, но это великое географическое распространение структур классической античности так и не повторилось в сколько-нибудь сопоставимом масштабе в Восточной Европе. Единственным крупным успехом в продвижении вглубь континента здесь стало присоединение Дакии Траяном – скромное приобретение, которое вскоре было потеряно. Внутренние восточноевропейские области так и не влились в систему Римской империи. [331] Они не имели и тех военных и экономических контактов с империей, которые всегда поддерживала Германия, пусть и лежавшая за ее пределами. Римское дипломатическое, торговое и культурное влияние в Германии оставалось глубоким даже после вывода из нее легионов, а римское знакомство с ней – близким и точным. Но между империй и варварскими территориями на Востоке таких связей не было. Тацит, прекрасно осведомленный о германской социальной структуре и этнографии, понятия не имел о народах, проживавших за германцами. Дальше на восток пространство было мифическим и пустым: cetera Iam fabulosa . [332]
Поэтому не случайно, что нам сегодня все еще очень мало известно о переселениях и перемещениях племен в Восточной Европе в раннехристианскую эпоху, хотя они и были огромными. Очевидно, что великие равнины к северу от Дуная, в прошлом служившие областью проживания остготов, вестготов или вандалов, в V веке были частично обезлюжены в результате Völkerwanderungen германских племен в Галлию, Италию, Испанию и Северную Африку. Фактически произошло общее смещение германских народов на запад и юг, расчищающее пространство для движения другой этнической группы племенных и сельскохозяйственных народов позади них. Славяне, вероятно, сформировались в области Днепра-Припяти-Буга и стали заполнять пустое пространство, оставленное германцами на востоке, в V–VI веках. [333]
Должно быть, в тех местах, откуда они были родом, произошел демографический взрыв, которым объясняется приливный характер этого движения. К концу VI века славянские племена заняли практически все огромное пространство от Балтии до Эгейского моря и Волги. Точный темп и распределение этих миграций остаются неясными, но их общие социальные последствия в следующие столетия достаточно очевидны. [334] Славянские земледельческие общины постепенно двигались к более дифференцированной внутренней структуре по пути, уже проделанному германцами. Племенная организация сменилась нуклеарными деревенскими образованиями, которые объединяли близкие семьи, со все более индивидуализированной собственностью. Возникли военные аристократии с крупными землевладениями – сначала военные вожди, обладавшие исключительными полномочиями в племени, а затем более прочные правители-князья, обладавшие властью над крупными племенными союзами. Вооруженные свиты или охранники этих правителей образовали зачаточный землевладельческий правящий класс, возвышавшийся над свободным крестьянством. В этом отношении русская дружина была весьма схожа с германской Gefolgschaft или скандинавской hirdh, несмотря на локальные различия в них и между ними. [335] Еще одной характерной чертой этих зачаточных социальных образований зачастую служили пленные-рабы, которые выполняли работы по дому и, в отсутствие класса крепостных, занимались обработкой земель родовой знати. Сохранившиеся общинные политические институты с народными собраниями или судами нередко сосуществовали с наследственной социальной иерархией. Сельское хозяйство оставалось крайне примитивным, а подсечно-огневой метод долгое время преобладал посреди бесконечных лесов. Городское развитие поначалу было очень слабым. Иными словами, развитие славянских народов на востоке было более или менее последовательным повторением развития германских народов, которые предшествовали им, до нашествия последних на Римскую империю и ассимиляции ими намного более передовой цивилизации в катастрофическом распаде обоих предшествующих способов производства. Это неуверенное «самостоятельное» развитие лишь подчеркивает огромную роль античности в формировании западного феодализма.
2. Кочевнический тормоз
В то же время медленное развитие земледельческих славянских обществ на востоке в направлении стабильных государственных систем не раз прерывалось и нарушалось шедшими одно за другим нашествиями кочевников из Средней Азии, которые с начала Темных веков проносились по Европе, нередко доходя до самых границ запада. Сама география региона притягивала эти нашествия, которые оказали фундаментальное влияние на историю Восточной Европы. Он не только соседствовал с азиатскими рубежами скотоводческого кочевничества, и потому не раз принимал на себя основной удар нападений кочевников на Европу, играя для Запада роль своеобразного буфера, но имел также большое топографическое сходство с азиатскими степями, из которых эти кочевники периодически приходили. От побережья Черного моря и до лесов в верховьях Днепра и от Дона до Дуная обширный пояс, включавший большую часть современной Украины и Крыма и сужавшийся к Румынии и Венгрии, образовывал ровное европейское пастбище, которое, будучи не таким засушливым, как азиатская степь, естественным образом подходило для скотоводства, но в то же время было пригодно и для оседлого земледелия. [336] Эта зона сформировала широкий черноморский коридор, через который союзы кочевников, калейдоскопически сменявшие друг друга, накатывались вновь и вновь для разграбления и завоевания оседлых земледельческих обществ, лежавших далее. Таким образом, развитию стабильного сельского хозяйства в лесах Восточной Европы всегда препятствовали этот врезавшийся в нее из Азии клин полустепных земель и разрушительные нападения кочевников, которых он притягивал.
Первым и самым известным ударом было страшное нашествие гуннов, которое, вызвав движение всего германского мира, привело к падению самой Римской империи в V веке. В то время как тевтонские племена переходили en masse через имперские границы, гуннский правитель Атилла создал захватническое государство по ту сторону Дуная, грабя Центральную Европу. Затем в VI веке на восток пришли авары, также грабя все на своем пути и установив свою власть над местным славянским населением. В VII веке булгарская конница была бичом паннонских и трансдунайских равнин. В IX–X веках мадьярские кочевники из своих опорных пунктов в Восточной Европе опустошали целые регионы. В XI–XII веках печенеги и куманы последовательно грабили Украину, Балканы и Карпаты. Наконец, в XIII веке монгольские армии наводнили Русь, разбили польское и венгерское сопротивление и после зимовки, проведенной у ворот Запада, свернули, чтобы разорить Балканы на своем обратном пути в Азию. Это последнее и самое серьезное нашествие оказало наиболее глубокое социальное и политическое влияние. Золотая Орда, тюркская ветвь империи Чингисхана, обосновавшаяся близ Каспия, установила 150-летнее данническое иго над Русью.
Форма и частота этих нашествий сыграли важную роль в формировании Восточной Европы. Хотя многое в восточноевропейской истории определялось, прежде всего, отсутствием классической античности, от западноевропейской истории ее также отличало и давление со стороны кочевого скотоводства. Ранняя история западного феодализма – это история синтеза между разлагавшимися первобытнообщинным и рабовладельческим способами производства, общественными формациями, в центре которых находились поля и города. Ранняя история восточного феодализма – это, в каком-то смысле, история отсутствия всякой возможности синтеза между оседлыми земледельческими и грабительскими скотоводческими обществами, способами производства полей и степей. Влияние нашествий кочевников, конечно, не следует переоценивать, но очевидно, что они существенно затормозили внутреннее развитие земледельческих обществ Восточной Европы. Чтобы оценить степень этого влияния, необходимо сначала сказать несколько слов об особенностях экономической и социальной организации кочевников. Кочевое скотоводство представляет собой особый способ производства со своей собственной динамикой, пределами и противоречиями, которые не следует путать с динамикой, пределами и противоречиями племенного или феодального земледелия.
В Темные и Средние века этот способ производства исторически преобладал в азиатских пограничных областях за пределами Европы, обозначая внешние границы континента. Это кочевничество не просто было первобытной формой хозяйства, более ранней и примитивной по сравнению с оседлым крестьянским земледелием. Типологически оно, вероятно, было результатом определенной эволюции в тех полу– и просто засушливых областях, где оно изначально возникло. [337] На самом деле, особый парадокс кочевого скотоводства состоял в том, что в некоторых отношениях оно было гораздо более специализированным и квалифицированным использованием мира природы, нежели дофеодальное сельское хозяйство, хотя в то же время по самой своей сути имеющим более жесткие пределы развития. Этот путь эволюции, представлявший собой ответвление первобытного сельского хозяйства, поначалу достиг впечатляющих успехов, но в конечном счете оказался тупиком, тогда как крестьянское земледелие обнаружило намного больший потенциал общего социального и технического прогресса. Однако до определенного этапа кочевые общества в случае конфликтов нередко обладали значительным политическим превосходством над оседлыми в организации и применении силы, хотя и это превосходство, в свою очередь, также имело свои жесткие и порожденные имманентными ему противоречиями ограничения. Тюркские и монгольские скотоводы этой эпохи в силу самого устройства своего способа производства и войска неизбежно были значительно менее многочисленными по сравнению с покоренным славянским земледельческим населением, а их правление, за исключением прилегающих земель, обычно было эфемерным.
Кочевнические общественные формации определялись мобильным характером своих основных средств производства – стада, а не земли всегда составляли основное богатство перегонного скотоводства и отражали характер его системы собственности. [338] В результате, кочевые общества обычно сочетали индивидуальную собственность на скот с коллективным использованием пастбищ. Животные принадлежали домохозяйствам, а пастбища были узуфруктом агнатических родов или племен. Но земельная собственность была не только коллективной – она еще была и не фиксированной, в отличие от земель в земледельческом обществе, которые служили объектом постоянного освоения и возделывания. Ведь кочевое скотоводство означало постоянное перемещение стад и отар с одного пастбища на другое в сложном сезонном цикле. По словам Маркса: «У кочевых пастушеских племен, – а все пастушеские народы первоначально были кочевыми, – земля, наравне с прочими природными условиями, выступает в своей первичной безграничности, например в степях Азии и на азиатском плоскогорье. Ее используют как пастбище и т. д., на ней пасутся стада, которые, в свою очередь, доставляют средства существования пастушеским народам. Они относятся к земле как к своей собственности, хотя они никогда не фиксируют этой собственности… Присваивается и воспроизводится здесь на самом деле только стадо, а не земля, которую, однако, на каждом месте стоянки временно используют сообща ». [339] «Собственность» на землю, таким образом, означала возможность периодического и регулируемого прохождения по ней; по выражению Латтимора, «право передвигаться, а не право останавливаться составляло главную “собственность”». [340] Перегонное скотоводство означало циклическое использование, а не абсолютное владение. Таким образом, в кочевых обществах социальная дифференциация могла возникать весьма быстро, не обязательно нарушая их родовое единство. Богатство скотоводческой аристократии основывалось на размере ее стад и в течение долгого времени вполне могло оставаться совместимым с общинным циклом перемещения и пастьбы. Даже самые бедные кочевники обычно владели несколькими животными, так что неимущего класса зависимых производителей обычно не существовало, хотя хозяйства рядовых кочевников, как правило, имели различные повинности по отношению к главам родов и представителям знати. Постоянные усобицы в степях также вели к появлению «зависимых» родов, кочевавших вместе с победившим родом, сохраняя при этом подчиненную роль. [341] Хотя военнопленные могли становиться домашними рабами, они никогда не были многочисленными. Для принятия важных решений созывались родовые собрания; вожди племен, как правило, были полуизбираемыми. [342] Аристократическая страта обычно следила за распределением пастбищ и регулированием перегонов. [343] Организованные таким образом кочевые общества обнаруживали выдающиеся навыки использования своей суровой окружающей среды. Стада типичного рода были очень пестрыми по своему составу. Они включали лошадей, крупный рогатый скот, верблюдов и овец, причем последние служили основной социальной формой богатства. Все они требовали различных навыков в уходе за ними и различных земель для выпаса. Точно так же сложные годовые циклы переселения требовали точного знания спектра различных земель в соответствующие сезоны. Искусная эксплуатация этих смешанных средств производства предполагала определенную коллективную дисциплину, навыки в проведении сложных совместных трудовых операций и технический опыт. Возьмем самый очевидный пример – владение кочевниками искусством верховой езды, вероятно, представляло собой более высокий уровень мастерства, чем любая трудовая практика в средневековом крестьянском хозяйстве. Но в то же самое время этот кочевой способ производства имел и свои очень жесткие ограничения. Начнем с того, что он мог содержать только небольшую рабочую силу – стада всегда значительно превосходили по численности кочевые народы, так как численное соотношение скота и людей, необходимое для перегона скота в полузасушливых степях, было очень высоким. Серьезный рост производительности, сопоставимый с ростом производительности в земледелии, был невозможен, поскольку основным средством производства была не земля, которая непосредственно обрабатывается и подвергается качественному воздействию, а стада, зависевшие от земли, на которую кочевники никак не воздействовали, что делало возможным чисто количественный рост. Тот факт, что при кочевом способе производства основные объекты труда и средства труда во многом были идентичными – скот, – накладывал непреодолимые ограничения на результаты труда. Скотоводческие циклы производства были намного длиннее земледельческих и в них отсутствовали перерывы, создающие возможность развития сельских ремесел; кроме того, в них участвовали все члены рода, включая вождей, что исключало появление разделения физического и умственного труда и, следовательно, грамотности. [344] Но прежде всего, кочевничество по определению практически исключало формирование или развитие городов, которому всегда в конечном итоге способствовало оседлое земледелие. Поэтому после достижения определенного порога кочевой способ производства неизбежно приводил к застою.
Поэтому кочевые общества на своих бесплодных землях обычно были голодными и бедными. Они редко бывали самодостаточными, как правило, обмениваясь продуктами с соседними земледельческими обществами в слабой торговой системе. [345] Но они имели одну возможность экспансии, которую обычно блестяще использовали – получение дани и завоевание. Искусство верховой езды, которое было главным хозяйственным навыком кочевников-скотоводов, давало им важное преимущество в военном деле – они имели лучшую конницу в мире. Они первыми овладели искусством стрельбы из лука с лошади, и от Атиллы до Чингисхана их превосходство в этом виде оружия было тайной их огромной военной мощи. Непревзойденная способность кочевой конницы быстро покрывать большие расстояния и жесткая дисциплина и организация в далеких походах были еще одним важным для ведения войны достоинством.
Таким образом, сами структурные особенности кочевых общественных формаций обычно воспроизводили типичный цикл грабительского роста и затем «схлопывания», когда степные кланы внезапно могли вырастать в огромные империи, а затем также быстро исчезать в пыльном мраке. [346] Этот процесс обычно начинался с набегов на близлежащие торговые пути или центры, непосредственные объекты контроля и грабежа – практически все кочевые народы выказывали прекрасное понимание важности денежного богатства и товарного обращения. [347] На следующем этапе происходил сплав соперничающих кланов и племен в степи в союзы для внешней агрессии. [348] Затем начинались настоящие завоевательные войны, которые часто разворачивались одна за другой на огромных пространствах и вызывали переселение целых народов. Конечным итогом могла быть огромная кочевая империя. В предельном случае монголов территория империи превосходила территорию любой другой предшествующей или последующей государственной системы. Но по самой своей природе жизнь этих империй была короткой. Ибо они неизменно основывались на элементарной дани – прямом изъятии богатств и рабочих рук у завоеванных обществ, которые обычно были социально более развитыми, чем само господствующее кочевое общество, и во всех остальных отношениях оставались незатронутыми им. Денежная добыча была главной целью этих, как их назвал румынский историк Йорга, «государств-хищников»; [349] их налоговая система была предназначена для поддержания захватнических войск кочевников и обеспечения дохода новой степной аристократии, стоявшей во главе основанного на дани государства. Кроме того, покоренные общества часто должны были поставлять рекрутов для существенно разросшейся военной системы кочевников и ремесленников для их недавно построенной политической столицы. [350] Сбор налогов, контроль над торговыми путями, набор рекрутов и увод в полон ремесленников – административная деятельность кочевых государств, по сути, ограничивалась только этим. Поэтому они были просто паразитарными образованиями, не укорененными в системе производства, за счет которой они богатели. Основанное на получении дани государство просто изымало значительные излишки из существующей системы распределения, не меняя существенно покоренные экономику и общество, а только затормаживая и сдерживая их развитие. Но после создания такой империи само кочевое общество подвергалось стремительным и радикальным изменениям.
Военное завоевание и налоговая эксплуатация неизбежно и резко стратифицировали первоначально родовые общества; переход от племенных союзов к основанному на дани государству автоматически порождал княжеские династии и правящую знать, оторванные от остальных кочевников, организованных в регулярные армии, которыми они командовали. В случаях, когда первоначальная территориальная база кочевников сохранялась за ними, создание постоянных полевых армий само делило кочевое общество по вертикали; значительная его часть теперь была оторвана от своей скотоводческой родины, выполняя привилегированные обязанности гарнизонных войск на чужих и более богатых завоеванных землях. Таким образом, они становились все более оседлыми и ассимилировались более развитым или более многочисленным населением, которое они контролировали. Конечным итогом этого могла быть полная деномадизация армий и администрации завоевателей и их религиозное и этническое слияние с местным правящим классом. [351] Затем обычно следовал социальный и политический распад всей империи по мере того, как примитивные кочевые роды дома отрывались от своих привилегированных и деморализованных ветвей за рубежом. В случаях, когда мигрировали целые кочевые народы, чтобы сформировать империю на новых землях, все равно возникали те же дилеммы: либо кочевая знать постепенно отказывалась от скотоводства вообще и сливалась с местным землевладельческим классом, либо общество оставалось полускотоводческим, продолжая паразитировать на покоренных народах, а численное превосходство последних в конечном итоге приводило к успешному восстанию и свержению завоевателей. [352] Слой кочевников-завоевателей, стоящих над завоеванным населением, всегда, вследствие внутреннего устройства самого кочевничества, был очень тонким – в предельном случае владений Чингисхана отношение монголов к покоренным народам составляло 1:100. [353] Империи кочевников – походные или переселенческие – были подвержены тому же циклу роста и распада, потому что перегонное скотоводство как способ производства было структурно несовместимо с устойчивой даннической администрацией как политической системой. Кочевые правители переставали быть либо кочевниками, либо правителями. Перегонное скотоводство могло существовать и действительно существовало в шатком симбиозе с оседлым сельским хозяйством в засушливых степных зонах, когда каждая из этих двух форм производства сохраняла свой особый характер и свою территорию и зависела от другой лишь в ограниченном обмене продуктами. Но, когда скотоводческие роды устанавливали хищническое государство над оседлым земледельческим населением в его собственной области, кочевое скотоводство никогда не образовывало синтеза с земледелием. [354] Не появилось никаких новых социальных или экономических форм. Кочевой способ производства оставался историческим тупиком.
Типичное развитие всего цикла кочевнического завоевания действительно было таким, но в рамках этой общей закономерности у отдельных скотоводческих народов, которые обрушивались на Восточную Европу со времен Средневековья, все же имелись определенные важные различия, которые теперь можно вкратце обозначить. Основным географическим магнитом для армий конных лучников, которые последовательно пересекали континент, была паннонская равнина современной Венгрии. Альфельдская низменность, простирающаяся от Дуная до Тисы, венгерская puszta , была топографической зоной в Европе, больше всего напоминавшей степные земли Средней Азии; это плоская равнина, лишенная деревьев и идеально подходящая для разведения лошадей. [355] Кроме того, паннонская puszta предлагала естественные стратегические преимущества в силу своего положения в центре Европы; она обеспечивала территориальную базу, позволявшую совершать удары по другим частям континента в любом направлении. Поэтому гунны основали здесь свою империю; авары разместили свои круговые лагеря в том же регионе; булгары избрали его своим первым пристанищем; мадьяры, в конце концов, сделали его своей постоянной родиной; печенеги и куманы искали в нем свое последнее прибежище; а монголы, вторгшись в Европу, остановились и провели зиму тоже здесь. Из этих народов оседлыми стали только венгерские кочевники после своего поражения в битве при Лехфельде, окончательно превратившись в постоянное земледельческое общество в бассейне Дуная. Гуннская империя была разрушена, не оставив никаких следов, в результате восстания покоренного населения, в основном германских племен, в битве при Недао в середине v века, и гунны полностью исчезли из истории. Аварская империя была свергнута ее славянским данническим населением в vii веке, также не оставив в Европе никаких этнических следов. Булгары, еще один тюрко-татарский народ, были изгнаны из Паннонии, но создали ханство на юго-востоке Балкан, а их знать в конечном итоге была в IX веке ассимилирована покоренным населением и славянизирована. Печенеги и куманы после господства на протяжении двух веков в современных областях Южной Украины и Румынии были в конечном итоге рассеяны в XI и XIII веках соответственно византийскими и монгольскими армиями, а их европейские остатки бежали в Венгрию, где влились в состав мадьярского правящего класса, увеличив его культурную и этническую обособленность от славянских соседей. Наконец, в XIII веке монгольские армии ушли в Гоби, приняв участие в династической борьбе после смерти Чингисхана. Однако при этом тюркская ветвь монгольских господ, Золотая Орда, на протяжении полутора веков сохраняла свою грабительскую систему господства на Руси, пока, в свою очередь, не была разрушена вторжением Тамерлана в ее прикаспийские владения. Необычайная жизнеспособность власти Золотой орды была обусловлена в основном ее благоприятным географическим расположением. Русь была наиболее близкой к азиатским степям европейской страной и единственной страной, которую кочевым завоевателям можно было подчинить данническому правлению из пограничных областей со скотоводческими землями. Столица Золотой орды близ Каспия идеально подходила для военных вторжений на земледельческую Русь и поддержания контроля над ней, оставаясь при этом в пределах степных земель – тем самым она избежала дилеммы прямого переселения в завоеванную страну или создания в ней отдаленных гарнизонов.
Воздействие этих последовательных нападений кочевников на Восточную Европу, естественно, было неравномерным. Но общим следствием, конечно, было затормаживание и сдерживание внутреннего развития производительных сил и государственных систем на Востоке. Так, аварская империя наложила свою власть на славян и манипулировала великими славянскими переселениями VI века, в результате чего территориальное перемещение славян не привело к появлению соответствующих политических форм, в отличие от формирования государств в эпоху германских переселений на Западе. Первое автохтонное славянское государство, призрачная Великая Моравия IX века, было стерто с лица земли мадьярами. Самое крупное политическое образование раннесредневекового востока, Киевская Русь, сначала было резко ослаблено нападениями печенегов и куманов с флангов, а затем полностью уничтожено монголами. В сравнении с этим Польша и Венгрия были едва затронуты монгольским нашествием; тем не менее поражение в битвах при Легнице и Шайо на поколение отложило объединение Польши Пястами в одном случае и привело к свержению династии Арпадов в другом, оставив обе страны в состоянии разрухи и беспорядка. Развитие воссозданного болгарского государства, теперь славянизированного, было резко прервано с отступлением монголов через его земли. В каком-то смысле наиболее пострадавшим регионом была территория современной Румынии, которая так постоянно подвергалась разграблению и была подчинена власти кочевников, что в ней вообще не появилось никакой государственной системы до изгнания куманов в XIII веке; в результате, вся ее история после ухода римлян из Дакии в III веке остается покрытой мраком. Кочевая завеса служила постоянным фоном для формирования средневекового востока Европы.
3. Модель развития
Теперь на этом общем историческом фоне мы можем рассмотреть внутреннее развитие восточноевропейских общественных формаций. Маркс однажды писал в письме Энгельсу, говоря о развитии Польши, что «тут можно показать возникновение крепостничества чисто экономическим путем, без промежуточного звена в виде завоевания и национального дуализма». [356] Эта формула достаточно точно обозначает характер проблемы, связанной с появлением феодализма к востоку от Эльбы. Как мы уже видели, главным отличием Восточной Европы было отсутствие здесь античности с ее городской цивилизацией и рабовладельческим способом производства. Но говорить о «чисто экономическом» пути развития феодализма в Восточной Европе – значит, упрощать, не замечая того, что восточноевропейские страны стали частью континента, который становился Европой, и потому не могли избежать определенных общих детерминант – базисных и надстроечных – феодального способа производства, возникшего на Западе. О первоначальном устройстве славянских земледельческих обществ, которые заняли большую часть восточной половины континента выше Дуная, уже говорилось. По прошествии нескольких столетий после переселений они по-прежнему оставались аморфными и первобытными, и, при отсутствии какого-либо наследия классической античности, их развитию не способствовали ни предшествующие контакты с городскими или имперскими формами, ни какое-либо последующее слияние с ними. На протяжении долгого времени племя и род оставались основными единицами социальной организации; наследственное язычество сохранилось в неизменном виде; вплоть до VIII века сельскохозяйственные техники были самыми элементарными с преобладанием в лесах восточных равнин подсечно-огневого земледелия; нет никаких сведений о местных государствах, наподобие тех, что какое-то время были у маркоманнов и квадов на римском limes . Но постепенно происходили социальная дифференциация и политическая стратификация. Медленный переход к регулярному земледелию увеличил излишки, которые сделали возможной полную кристаллизацию вооруженной знати, оторванной от экономического производства. Клановые аристократии укрепили свое господство, приобретая крупные землевладения и используя для их возделывания военнопленных в качестве рабской рабочей силы. Мелкие землевладельцы иногда сохраняли народные институты собрания и суда, но во всех остальных отношениях были подчинены знати. Теперь появились князья и вожди, собиравшие своих сторонников в обычные дружины, которые отныне составляли ядро стабилизированного правящего класса. За этим созреванием социальной и политической иерархии вскоре последовало распространение множества небольших городов в IX–X веках – феномен, общий для Руси, Польши и Богемии. Поначалу они были укрепленными племенными центрами и, по крайней мере в Польше, доминирующую роль в них играли местные замки. [357] Но они также естественным образом становились центрами региональной торговли и ремесел, а на Руси (о политической организации здешних городов известно мало) сложилось сравнительно развитое городское разделение труда. Когда скандинавы прибыли на Русь, они назвали ее Gardariki – земля городов, потому что они встретили в ней множество торговых центров. Появление этих польских grфdy и русских «городов» было, возможно, самым большим достижением в славянских землях этого периода, принимая во внимание полное отсутствие урбанизации на Востоке до этого. Это была наивысшая точка самостоятельного социального развития Восточной Европы в Темные века.
Дальнейшее политическое развитие теперь должно было происходить под серьезным экзогенным влиянием. И появление западноевропейского феодализма, и скандинавский экспансионизм оказывали влияние на то, что происходило по ту сторону Эльбы. Поэтому при оценке развития Восточной Европы всегда нужно принимать во внимание континентальную близость граничащих с ней более передовых экономических и социальных систем. Глубокое влияние, которое они – по-разному – оказали на политические структуры и государственные системы средневекового Востока, отразилось в языковых заимствованиях. [358] Так, практически все ключевые славянские слова для обозначения более высокого политического ранга и правления в этот период – словарь государственной надстройки – происходят от германских, латинских или туранских терминов. Русский tsar – «царь» – восходит к римскому caesar . Польский krol , южнославянский kral – «король» – восходит к имени самого Карла Великого, Carolus Magnus . Русский knyaz – «князь» – происходит от старогерманского kuning-az , а druzhina (по-польски druźyna ) – «дружина» – возможно, происходит от готского dringan . Русские и южнославянские boyar – «знать» – это туранское слово, заимствованное у кочевнической степной аристократии и поначалу обозначавшее булгарский правящий класс. Чешский rytiry – «рыцарь» – это германский reiter . Польское и чешское обозначения «феода» – łan и lan – равным образом представляют собой просто транскрипции германского lehen . [359] Это серьезное преобладание иностранных (почти всегда западных, германских или римских) терминов само по себе показательно. Примечательно, что, быть может, самое важное чисто славянское слово в надстроечной сфере – русский «воевода» или польский wojewoda – означает просто «тот, кто ведет воинов», то есть, племенной военный вождь ранней фазы социального развития, описанной Тацитом. Этот термин сохранился, превратившись в формальный титул в эпоху Средневековья (его ошибочно передают на английском как ‘palatine’ ). Весь остальной словарь для обозначения социального и политического положения был почти полностью заимствован из-за границы.
При формировании государственных структур на Востоке имелся еще один внешний катализатор. Это была христианская церковь. Точно так же, как переход от племенных обществ к территориальным государствам в эпоху германского заселения Запада неизменно сопровождался религиозным обращением, так и на Востоке основание княжеств в точности совпадало с принятием христианства. Как мы видели, отказ от племенного язычества обычно служил идеологической предпосылкой замены родовых принципов социальной организации централизованной политической властью и иерархией. Успешная работа церковных эмиссаров извне – католических или православных – была, таким образом, важной составляющей процесса формирования государства в Восточной Европе. Богемское княжество было основано династией Пржемысловичей, когда ее первый правитель Вацлав, правивший в 915–929 годах, стал истовым христианином. Первое объединенное польское государство было создано тогда, когда государь Мешко I из династии Пястов в 966 году одновременно принял католическую веру и герцогский титул. Варяжское государство в Киевской Руси достигло своей завершенной формы, когда князь Владимир из рода Рюриковичей в 988 году был крещен в православие, чтобы заключить брак с сестрой византийского императора Василия II. Точно так же венгерские кочевники осели и основали королевство с обращением первого правителя из династии Арпадов Стефана, который, как и Мешко, получил от Рима и свою веру (996–997), и свою монархию (1000) – одно в обмен на другое. Во всех этих случаях за принятием христианства князем следовало официальное крещение его подданных – оно было инаугурационным актом государства. Во многих случаях позднее в Польше, Венгрии и на Руси поднималась народная языческая реакция, сочетавшая религиозный и социальный протест против нового порядка.
Но введение новой религии было намного более простым шагом в консолидации княжеств, нежели переход от служилой к землевладельческой знати. Мы видели, что появление дружинной системы повсеместно свидетельствовало о разрыве с узами родства как основным принципом социальной организации; дружина служила порогом для перехода от племенной к феодальной аристократии. Как только возникает такая княжеская дружина, – группа представителей знати из различных родов, составляющая личное военное окружение правителя, которая экономически существует за счет доходов его личного хозяйства и доли в его военной добыче, получаемых в обмен на верность в бою и помощь в управлении, – она обычно становится главным инструментом княжеской власти. Тем не менее для появления из дружины действительно феодальной знати нужно было совершить следующий важный шаг – ее территориализацию в качестве землевладельческого класса. Иными словами, компактная группа княжеских телохранителей и воинов должна была быть рассеяна для того, чтобы превратиться в феодальных господ с провинциальными имениями, полученными в обмен на вассальные обязательства перед монархом. Этот структурный переход неизбежно таил в себе большую опасность, так как на заключительном этапе этого развития всегда возникала угроза утраты достижений первого этапа и появления анархической местной знати, не подчиняющейся никакой централизованной королевской власти. Затем неизбежно появлялась опасность распада первоначального монархического государства, единство которого парадоксальным образом было не так уж сложно гарантировать на менее развитом дружинном этапе. Таким образом введение стабильной и интегрированной феодальной системы было необычайно трудным процессом. Она появилась на Западе спустя несколько столетий после неуверенных исканий периода Темных веков и была, наконец, консолидирована в обстановке общего краха единой королевской власти в X веке – пять столетий спустя после германских нашествий. Поэтому не удивительно, что на востоке также не было никакого линейного прогресса от первых династических государств Пржемысловичей, Пястов и Рюриковичей к полноценным феодальным системам. Напротив, в каждом случае – в Богемии, Польше и на Руси – происходило возвращение к политическому хаосу – дробление или исчезновение и княжеской власти, и территориального единства. [360] При рассмотрении со сравнительной точки зрения, эти превратности ранних государственных систем на Востоке были связаны с проблемой создания сплоченной феодальной знати в едином королевском государстве. Это, в свою очередь, предполагало создание закрепощенного крестьянства, привязанного к земле и поставляющего излишки для развитой феодальной иерархии. Феодальная система была невозможна по определению, пока не было крепостной рабочей силы, поставляющей для нее непосредственных производителей. На Западе окончательное появление и распространение крепостничества произошло только в X веке после опыта Темных веков и Каролингской империи, которая завершила их. Типичное сельское хозяйство продолжительной эпохи с V по IX век было, как мы видели, очень гетерогенным и неопределенным по своей социально-экономической структуре – в нем сосуществовали рабы, мелкие землевладельцы, свободные арендаторы и зависимые крестьяне. На Востоке никакого предшествующего рабовладельческого способа производства не было, поэтому начало всякого перехода к крепостничеству неизбежно происходило иначе и было более грубым. Но и там в первое время после установления государственных систем сельское общество всюду было гетерогенным и переходным – крестьянская масса еще не пережила закрепощения. Восточноевропейский феодализм родился только после необходимого подготовительного периода.
Хотя раннее развитие на Востоке в целом происходило по этой общей модели, в экономической, политической и культурной траектории развития различных областей, конечно, существовали важные различия, которые теперь необходимо отметить. Русь представляет самый интересный и сложный случай, потому что на ней появилось некое подобие призрачной «восточной» тени западного синтеза. Первое русское государство было создано в конце IX – начале x века шведскими торговцами и пиратами, переправлявшимися по рекам из Скандинавии. [361] Здесь они нашли общество, которое уже создало множество местных городов в лесах, но не имело никакого регионального союза или государства. Вскоре пришедшие сюда варяжские торговцы и солдаты установили свое политическое господство над этими городскими центрами, связав речные пути по Волхову и Днепру в единую зону экономического транзита из Балтийского моря в Черное и основав государство, политическая власть которого простиралась вдоль этого пути от Новгорода до Киева. Варяжское государство с центром в Киеве, как мы уже говорили, было по своему характеру торговым; оно призвано было контролировать торговые пути между Скандинавией и Черным морем, и его главным экспортным товаром были рабы, предназначенные для мусульманского мира или Византии. В Южной Руси был создан рынок рабов, поставлявшихся сюда со всего славянского Востока и продававшихся отсюда в средиземноморские и персидские земли, завоеванные арабами и греческой империей. Находившееся восточнее хазарское государство, которое прежде контролировало прибыльную экспортную торговлю с Персией, было уничтожено, и варяжские правители получили прямой доступ еще и к каспийским путям. [362] Эти крупные торговые операции киевского государства дали Европе новое устойчивое обозначение рабов – слово sclavus впервые появилось в X веке. Варяжские торговцы также поставляли воск, мех и мед – постоянные русские экспортные товары на всем протяжении Средневековья, но они все же играли менее важную роль. Городское развитие Киева, отличавшее его от всех остальных центров в Восточной Европе, по сути, основывалось на торговле, которая к тому времени в западной экономике постепенно становилась анахронизмом.
Но если норвежские правители Киева дали первому русскому государству начальный политический импульс и свой торговый опыт, то относительной надстроечной сложности Киевской Руси способствовали тесные дипломатические и культурные связи через Черное море с Византией. Здесь наиболее очевиден ограниченный параллелизм с воздействием Римской империи на германский Запад. В частности, и письменный язык, и религия – две основные составляющие любой идеологической системы той эпохи – были ввезены из Византии. Первые варяжские князья в Киеве сделали свою столицу базой для пиратских вылазок против Византии и Персии, особенно против первой – самой желанной добычи для грабителей. Но их нападения дважды отражались – в 860 и 941 годах, – а вскоре первый варяжский правитель, носивший славянское имя Владимир, принял христианство. Глаголица и кириллица были изобретены греческими священниками специально для языков славянских народов и их обращения в православную веру. Киевская Русь приняла теперь письмо и веру, а вместе с ними и византийский институт государственной церкви. Греческое духовенство было отправлено на Украину для создания церковной иерархии, которая постепенно так же славянизировалась, как и правящий дом и его дружинники. Эта церковь позднее стала средой для идеологической пересадки деспотической имперской традиции Восточной империи даже после исчезновения последней. Таким образом, административное и культурное влияние Византии, по-видимому, сделало возможным непрочный русский синтез на Востоке, вполне сопоставимый с франкским синтезом на Западе и в своих ранних достижениях, и в своем неизбежном крахе, который сопровождался хаосом и регрессом. [363] Но ограниченность таких сравнений очевидна. Киев и Византия не имели общей территориальной основы, которая могла бы служить почвой для действительного сплава. Греческая империя, которая сама по себе уже весьма отличалась от своей римской предшественницы, способна была посылать через Черное море лишь ограниченные и слабые импульсы. Поэтому естественно, что никакой органичной феодальной иерархии, наподобие той, что имелась в Каролингской империи периода созревания, в эту эпоху на Руси так и не появилось. Поражает, скорее, разнородность и аморфность киевского общества и экономики. Правящий класс князей и бояр, происходивший из варяжской дружины, собирал дань и контролировал торговлю в городах, в которых обычно существовали олигархические советы или вече, остатки прежних народных собраний. Бояре владели большими имениями, на которых трудились рабы, батраки-закупы (крестьяне, попавшие в кабалу) и наемные работники. Бок о бок с этими имениями существовало многочисленное свободное крестьянство, организованное в деревенские общины. [364]
Киевское государство достигло своего максимального могущества в начале XI века с правлением Ярослава (1015–1036), последнего князя со скандинавскими связями и варяжскими амбициями. Именно при его правлении были предприняты последние внешние авантюры – военное нападение на Византию и поход в Среднюю Азию. К середине XI века династия Рюриковичей и ее знать полностью обрусели. Вскоре великие торговые пути на юг были перерезаны – сначала захватом Южной Украины куманами, а затем крестовыми походами. Исламская и византийская торговля контролировалась теперь итальянскими городами. Некогда экономический аванпост Византии Киев пришел в упадок вместе с греческой метрополией на юге. Результатом этой изоляции стало заметное изменение в развитии киевской общественной формации. Сокращение торговли неизбежно сопровождалось упадком городов и возрастанием значения местных землевладельцев. Лишенный своих доходов от работорговли, боярский класс начал искать внутренние способы возмещения потерь созданием крупных владений и получением все большего объема сельскохозяйственных излишков. [365] В результате возросло экономическое давление на крестьян, которые теперь стали переходить в крепостное состояние. Одновременно начался распад политического единства киевского государства на удельные княжества, которые развязали вражду друг с другом, когда дом Рюрика распался из-за династических распрей. Вместе с возросшей деградацией крестьянства развилось и феодальное местничество.
На развитие чешских и польских земель, естественно, больше повлиял германский, а не скандинавский или византийский образец, но и в этой более западной среде наблюдалась схожая эволюция. Первые общественные формации в этих областях не слишком отличались от формации ранней Киевской Руси, хотя и не имели обширной речной торговли, которая была основой ее исключительного городского роста. Таким образом, местные аристократии во всей Восточной Европе господствовали над смешанными непосредственными производителями, включающими мелких земледельцев, рабов и батраков, что было отражением перехода от простых социальных структур, в которых родовые воины использовали труд порабощенных пленников для обработки их земель в отсутствие зависимого крестьянства, к дифференцированным государственным системам со все большим подчинением всей сельской рабочей силы при помощи механизмов закабаления или практик коммендации. В Польше, Силезии, Богемии или Моравии сельскохозяйственные практики в основном оставались крайне примитивными с подсечно-огневым земледелием и пастбищным скотоводством, которыми занималось гетерогенное население, состоявшее из фригольдеров, арендаторов и рабов. Первой появившейся политической структурой было полулегендарное богемское государство в начале VII века, созданное франкским торговцем Само, который возглавил местное славянское восстание, свергшее аварскую империю в Центральной Европе. Государство Само, которое, вероятно, было контролирующим торговлю государством, наподобие того, что было создано варягами на Руси, не смогло обратить население региона в христианство и потому просуществовало недолго. [366] Двести лет спустя в IX веке восточнее возникла более прочная структура – Великоморавская держава.
Это княжество опиралось на многочисленные замки и укрепления знати и было крупной державой на границах Каролингской империи, а Византия даже искала дипломатического союза с ним против франкского экспансионизма. Именно туда к правителю Растиславу были отправлены православные монахи братья Кирилл и Мефодий с миссией наставления и обращения, для чего они и создали славянский алфавит. В конце концов, католическим священникам из Рима удалось добиться в этом деле больших успехов. Но до того как моравское государство было разрушено мадьярским вторжением в начале X века, чешские земли стали первым плацдармом для распространения христианства на Востоке. Именно в Богемии, не так пострадавшей от нашествий кочевников, постепенно произошло политическое восстановление. И в начале XI века чешское государство появилось вновь, на сей раз с более развитой социальной структурой, включавшей раннюю версию феодальной системы. Оттоновское возрождение привело к усилению германского давления на восточные границы империи. Поэтому богемское политическое развитие с этого времени всегда зависело от противоречивых эффектов германского вмешательства и влияния в чешских землях. С одной стороны, оно ускорило подражательное формирование феодальных институтов и стимулировало привязанность славянской знати к собственному государству, выражавшуюся в горячем культе его святого-покровителя Вацлава. [367] С другой стороны, оно сдерживало консолидацию стабильной монархии, поскольку германские императоры, начиная с Оттона I, объявляли Богемию феодальным владением империи и разжигали династическое соперничество среди чешской аристократии. Вскоре существование единого богемского государства оказалось под угрозой вследствие продолжительной и изнурительной борьбы за политическое господство между семьями Пржемысловичей и Славниковичей, которая погрузила страну в непрекращающиеся усобицы. [368] К концу XII века богемские феодальные владения стали наследственными, а крестьянству по мере укоренения провинциальной аристократии в деревне пришлось выполнять все больше феодальных повинностей. В результате того же процесса центральная политическая власть ослаблялась и оказалась под угрозой исчезновения по мере погружения Богемии в споры и ссоры между князьями.
В Польше племенная и родовая организация просуществовала дольше. К IX веку здесь сложился только аморфный региональный союз полян с центром в Гнезно. И лишь с приходом пястовского правителя Мешко I в конце x века было сформировано первое единое польское государство. Мешко принял христианство в 966 году и ввел его в своих владениях в качестве организующей религии новой политической системы. [369] Миссионерской деятельностью в Польше с успехом занималась римская церковь, которая принесла с собой латынь, ставшую отныне официальным литературным языком страны (свидетельство сравнительной внезапности изменений на социальном и культурном уровнях, сопутствующих появлению государства Пястов, в отличие от более раннего и медленного развития Богемии; польская знать продолжала использовать латынь в качестве своего письменного языка даже после того, как он вышел из употребления на Западе с наступлением Нового времени). Папство признало за Мешко его герцогский титул в обмен на его религиозную преданность. Его герцогство опиралось на сплоченную и широкую систему дружины ( druzyna ) из примерно 3.000 представителей знати, которые проживали либо вместе с правителем, либо в региональных гарнизонах укрепленных grody , которыми была покрыта сельская местность. Использование этих королевских дружинников в качестве комендантов замков служило эффективным промежуточным механизмом при переходе от придворной военной к землевладельческой аристократии. Раннее государство Пястов опиралось на зачаточное городское развитие предшествующего языческого столетия и получало значительный доход от местных торговых центров. Сын Мешко Болеслав I укрепил власть Пястов, расширив владения польского государства захватом Силезии и продвижением на Украину и заявив о своих притязаниях на королевский титул. Но и здесь прочность и политическое единство раннего государства оказались обманчивым обещанием. Польская монархия, как и богемская, была объектом постоянных германских дипломатических и военных маневров. Германские императоры притязали на имперскую юрисдикцию над обеими областями и в конце концов смогли помешать консолидации королевской власти в Польше, в которой Мешко II отказался от монаршего титула, и вассализировать ее в Богемии, которая стала формальным феодальным владением империи. [370] Кроме того, государство Пястов привела к гибели и сама скорость, с которой оно было построено. В 1031 году произошел насильственный социальный и религиозный переворот, в котором сочетались языческая реакция против церкви, крестьянское восстание против роста давления феодалов и аристократический бунт против власти правящей династии. Польские господа изгнали Мешко II из страны и разделили ее на провинциальные воеводства. Его сын Казимир вернулся к власти при помощи Богемии и Киева, но центральное государство отныне серьезно ослабло. В XII веке передача власти Пястами региональным уделам, фактически, вообще уничтожила его. Польша теперь была расколота на бесчисленные мелкие герцогства, мелкая крестьянская собственность сокращалась, а объем поборов в деревне возрос. На землях церкви и знати жили все еще только около 45 % сельского населения, но тенденции были очевидны. [371] В Польше, как и везде, положение местного крестьянства в XII веке постепенно скатывалось к крепостному состоянию. Этот процесс был общим для Руси, Ливонии, Польши, Богемии, Венгрии и Литвы. Везде он принимал форму постепенного увеличения крупных имений местной аристократии, сокращения численности фригольдеров, роста крестьянской аренды, а затем постепенного слияния зависимых арендаторов и обращенных в рабство пленников и преступников в единую несвободную деревенскую массу, подпадающую под феодальную юрисдикцию, но пока что еще формально не находящуюся в крепостной зависимости. [372]
Но этот процесс был внезапно остановлен и полностью обращен вспять. В XI–XIII веках, как мы видели, западный феодализм быстро распространился от Испании до Финляндии, от Ирландии до Греции. Два из этих достижений были особенно важны и имели продолжительное значение – на Пиренейском полуострове и на Востоке за Эльбой. Но если Реконкиста в Испании и Португалии изгнала развитую, хотя и разлагающуюся цивилизацию, и привела к незначительному (если вообще привела к какому-либо) улучшению экономического положения завоеванных территорий (окончательной заморской динамике обеих стран предстояло раскрыться только в будущем), то преимущественно германская колонизация Востока вызвала в затронутых ею странах резкий рост производства и производительности. Формы этой колонизации заметно варьировались. Бранденбург и Померания были заняты маркграфами из Северной Германии. Пруссия и Ливония были завоеваны в результате вторжения военных организаций – Тевтонского ордена и Ливонского ордена меченосцев. Богемия, Силезия и часть Трансильвании были постепенно заселены переселенцами с Запада, которые основывали городки и деревни бок о бок со славянскими жителями, не нарушая политический status quo . Польша и Литва точно так же приняли германские общины, состоявшие в основном из торговцев и ремесленников. Языческие прибалтийские племена – пруссы и другие – были подчинены manu militari Тевтонским орденом, а против славян-ободритов между Эльбой и Одером был развернут так называемый Вендский крестовый поход. Но кроме этих двух секторов, колонизация в основном проходила сравнительно мирно и зачастую пользовалась поддержкой местных славянских аристократий, заинтересованных в появлении на своих собственных малонаселенных землях новой и сравнительно квалифицированной рабочей силы. [373]
Особые обстоятельства этой колонизации определили и ее особое воздействие на общественные формации Востока. Земель здесь было в избытке, пусть и лесистых и не всегда хорошего качества (почва балтийского побережья была песчаной); с другой стороны, населения не хватало. Подсчитано, что общая численность населения Восточной Европы, включая Русь, возможно, составляла в начале XIII века около 13.000.000 жителей в сравнении с почти 35.000.000 жителей в меньшей по размерам зоне Западной Европы. [374] Рабочая сила и, соответственно, рабочие навыки должны были перевозиться на Восток в организованных конвоях поселенцев, набиравшихся из густозаселенных областей Рейнланда, Швабии, Франконии и Фландрии. Потребность в них была настолько острой, а проблемы организации их переселения настолько значительными, что знать и духовенство, призывавшие к этому движению на Восток, вынуждены были предоставлять крестьянам и горожанам, заселявшим новые земли, значительные социальные права. Наиболее искусные крестьяне, умевшие строить дамбы и проводить дренажные работы, которые были так важны для освоения невозделанных областей, были в Нидерландах, и для их привлечения на Восток предпринимались специальные усилия. Но Северные Нидерланды были уголком Европы, не знакомым с настоящей манориальной системой, и где крестьянство уже в XII веке было намного свободнее от феодальных повинностей, чем французское, английское или немецкое. Поэтому вместе с ними приходилось принимать «фламандское право», оказавшее значительное влияние на положение всего колониального крестьянства, которое в основном состояло из германцев и не знало такой свободы у себя дома. [375] Таким образом, на недавно колонизированном Востоке Европы имелась лишь незначительная манориальная юрисдикция над крестьянством, которому предоставлялись наследственные наделы с натуральным оброком и очень небольшой барщиной; кроме того, земледельцам позволено было продавать право владения своими наделами и вообще покидать свои поселения. Деревни образовывали сельские общины, которые управлялись наследственными мэрами (чаще всего это были организаторы переселения), а не указаниями феодала. Эти переселения изменили все устройство сельского хозяйства от Эльбы до Вислы и далее. Была произведена расчистка лесов и впервые введены железный плуг и трехпольная система, скотоводство сократилось, а выращивание зерна впервые получило широкое распространение. Развилась серьезная экспортная торговля древесиной. Под влиянием этого процесса, явно способствующего получению более высоких урожаев и излишков, и местная знать, и рыцарские ордена все шире стали перенимать нормы крестьянского земледелия, перенесенные с Запада. Поэтому положение местного крестьянства в Польше, Богемии, Силезии, Померании и других местах, стремительно приближающееся до начала германской колонизации к закрепощению, теперь улучшилось благодаря сближению с вновь прибывшими, а прусское крестьянство, сначала закрепощенное Тевтонским орденом, в следующем столетии вновь получило свободу. Возникали независимые деревни со своими собственными мэрами и судами, возрастала сельская мобильность, а вместе с ней и производительность.
Рост производства зерновых и рубки леса, в свою очередь, стимулировал еще более важное следствие восточной колонизации: рост городов и торговых перевалочных пунктов на прибалтийском побережье в XIII веке – Ростока, Данцига, Висмара, Риги, Дорпата (Дерпта) и Ревеля. Эти городские центры были независимыми и непокорными коммунами с преуспевающей экспортной торговлей и яркой политической жизнью. Точно так же, как «фламандское право» оказало смягчающее воздействие на социальные отношения в местном сельском хозяйстве, так и «германское право», построенное по образцу магдебургской хартии, оказало аналогичное влияние на положение новых городов на Востоке. В Польше, в частности, города, в которых зачастую проживали большие колонии германских торговцев и ремесленников, теперь получили магдебургское право; этот процесс благоприятно сказался на Познани, Кракове и недавно основанной Варшаве. [376] В Богемии возникла еще более плотная сеть немецкой городской колонизации, основанной на горном деле и металлургии, при более значительном участии чешских ремесленников и торговцев. Таким образом, в XIII веке колониальный Восток был пограничным обществом европейского феодализма, впечатляющей проекцией его экспансивного динамизма, которая к тому же обладала и некоторыми преимуществами перед родительской системой, имевшимися позднее и у пограничных обществ европейского капитализма в Америке или Океании, – большим равенством и мобильностью. Карстен так подытоживает особенности восточноевропейского расцвета: «Полноценная манориальная система с ее ограничениями свободы и ее частной юрисдикцией не была перенесена на Восток, как и крепостничество. Крестьяне, включая и коренное население, находились здесь в намного лучшем положении, чем на Западе. Классовые различия на Востоке были менее острыми, представители знати перебирались в города и становились бюргерами, бюргеры приобретали имения, а деревенские мэры имели феоды. Вся социальная структура, как это естественно для общества колонистов, была намного более свободной и раскрепощенной по сравнению с Западной Европой. То, что Восток больше не будет отсталым и станет одной из наиболее развитых частей Европы, казалось лишь вопросом времени. И так уже обстояло дело с ганзейскими городами на побережье Балтийского моря, особенно с вендскими городами и Данцигом». [377]
Лежавшая за пределами германского проникновения Русь в эти столетия также развивалась в схожем направлении, хотя и в ином темпе и контексте. Это было следствием распада киевского государства в XII–XIII веках под давлением неблагоприятных внешних обстоятельств и внутренней слабости. Как мы видели, крестовые походы отрезали черноморские торговые пути к Константинополю и исламскому миру, на которых традиционно процветала киевская торговля. Постоянно существовала угроза куманских набегов с Востока, а «лествичный» порядок наследования престола приводил к усобицам и неразберихе. [378] Сам Киев был разграблен в середине XII века суздальским князем. Затем, семьдесят лет спустя, на него пришелся ураганный удар последнего крупного вторжения кочевников из Средней Азии, а вскоре после смерти Чингисхана практически вся Русь, за исключением северо-запада, была разорена и порабощена монголами. В этой катастрофе погибла, наверное, десятая часть населения. Следствием этого было смещение оси русской цивилизации от киевского бассейна к до этого в основном незаселенным и девственным лесам волго-окского треугольника на северо-западе, почти совпадающее во времени с растущим демографическим потоком через Эльбу.
В ходе постепенного переустройства русской общественной формации на северо-востоке появилось множество социальных последствий, схожих с теми, которые были отмечены в прибалтийской зоне. Расчистка и колонизация огромных безлюдных пространств замедлили переход русских крестьян к постоянной крепостной зависимости, который полным ходом шел в последние столетия существования киевского государства. Князьям приходилось давать крестьянам освобождение от повинностей и предоставлять общинные права и личную мобильность, чтобы побудить их остаться на вновь освоенных землях. Знать и монастыри действовали схожим образом, хотя и сохраняя более жесткий манориальный контроль над новыми деревнями. Политическая власть территориальных господ стала еще более раздробленной и феодализированной, тогда как крестьяне при них получали б о льшую свободу. [379] Чем дальше от основных мест политической власти в центральном регионе, тем больше была степень свободы, которую получало крестьянство. Наиболее полной она была в отдаленных северных лесах, до которых едва доставала феодальная юрисдикция. В то же время смещение демографической и экономической оси страны к волго-окскому треугольнику заметно стимулировало торговые города Новгород и Псков на северо-западе в промежуточной зоне между Русью и колонизированной германцами Ливонией. С этого времени центральная Русь поставляла зерно для новгородской торговой империи, собиравшей дань с субарктических племен на Севере, и игравшей ключевую роль в балтийской торговле. Хотя и управлявшийся городским собранием, Новгород на самом деле не был торговой коммуной, сопоставимой с прибрежными немецкими городами – в отличие от бюргеров Ганзы, в вече заправляли бояре-землевладельцы. Но немецкое влияние в этом городе, имевшем крупную иностранную торговую общину и, в отличие от всех остальных русских городов до и после него, построенную по западному образцу систему гильдий для своих ремесленников, было очень сильным. Таким образом, Новгород служил стратегическим звеном, соединявшим Русь и другие земли Восточной Европы во взаимосвязанную экономическую систему.
4. Кризис на Востоке
На Востоке кризис европейского феодализма начался позднее и в абсолютном выражении, вероятно, был мягче, а в России он имел и особую временную последовательность. Но его относительное воздействие, возможно, было намного более значительным, поскольку он поразил более молодую и хрупкую социальную структуру, чем на Западе. Удар был менее сконцентрированным, но и сопротивление ему было более слабым. Об этих двух противоречивых аспектах общего восточного кризиса не следует забывать, потому что только их сочетание позволяет понять его развитие и исход. Обычные описания склонны представлять всю феодальную депрессию XIV–XV веков в виде уж слишком гомогенного общеконтинентального спада. Но все же очевидно, что, прежде всего, основной механизм феодального кризиса на Западе – «перенапряжение» и «заклинивание» производительных сил на пределе, допустимом при существующих социальных производственных отношениях, приведший к демографическому краху и экономическому спаду, – в таком виде и не мог воспроизвестись на Востоке. Внедрение новых сельскохозяйственных техник и социальной организации здесь все еще было относительно недавним и пределы роста еще не были достигнуты. Крайняя перенаселенность, которая возникла на Западе в начале XIV века, была незнакома на Востоке. Вдоль Вислы или Одера открывались большие пространства вполне пригодной для обработки территории, когда вдоль Рейна, Луары или Темзы были использованы уже минимально пригодные для обработки земли. Поэтому вероятность одновременного эндогенного повторения западного кризиса на Востоке была невелика. На самом деле, в течение значительного периода времени в XIV веке Польша и Богемия, казалось, достигли политического и культурного зенита. Наивысший расцвет чешской городской цивилизации произошел при люксембургской династии перед ее головокружительным провалом в союз баронов и гуситские войны. [380] Во время своего краткого расцвета при Карле IV Богемия была восточноевропейской Бургундией. Польша избежала великой чумы и была победительницей в Тринадцатилетней войне; Казимир III был современником и «аналогом» Карла IV, а ягеллонский дом объединил Польшу с Литвой, образовав крупнейшее территориальное государство на континенте. В Венгрии анжуйские правители Карл Роберт и Лайош I также создали сильную феодальную монархию, которая обладала огромным влиянием и престижем во всем регионе и при Лайоше заключила личную унию с Польшей. Но эта жизненная сила, проявляющаяся в политической сфере, не могла долго сопротивляться изменению экономического климата, которое произошло в Восточной Европе позднее, чем на Западе, но в явной связи с ним. Имеются очевидные свидетельства того, что к началу xv века в обеих частях Европы имела место синхронная депрессия.
В чем же состояли реальные причины кризиса на Востоке? Прежде всего, конечно, в обширных территориях, затронутых немецкой колонизацией, произошло внезапное затухание переданного ею экономического и демографического импульса. Как только на родине феодализма на Западе начался широкий спад, произошло соответствующее ослабление и его проекций в пограничных областях Востока Европы. Переселенческое движение теперь замедлилось и сошло на нет. К началу XIV века появились первые зловещие признаки – опустевшие деревни и целые заброшенные области в Бранденбурге и Померании. Отчасти это было обусловлено дальнейшим переселением на восток привыкших теперь к мобильности крестьян. Но такие перемены лишь обозначили одну из опасностей всего процесса колонизации. Избыток земель делал возможным их непродолжительное использование и последующее забрасывание – часто повторявшийся в истории путь, который на других континентах и в другие эпохи приведет к появлению «пыльных мешков». Песчаные почвы прибалтийского побережья были особенно подвержены истощению в отсутствие надлежащего ухода, и здесь также постепенно начали происходить наводнения и эрозия. Кроме того, снижение цен на зерно на Западе из-за резкого падения спроса неизбежно сказалось и на Востоке, который уже начал к этому времени потихоньку заниматься экспортом зерна. Индекс ржи в Кенигсберге в следующем столетии отражал падение цен на пшеницу в западных городах. [381] В то же время, как мы видели, достижение пределов добычи при данной горнодобывающей технике сказывалось на объеме добываемых металлов на всем континенте, даже если богемские шахты страдали от этого меньше, чем саксонские. Общим результатом было обесценивание монеты и сокращение доходов феодалов, которое остро ощущалось в Бранденбурге, Польше и других местах. Востоку не удалось избежать и бедствий, которые на Западе сопутствовали общему кризису, ужасных «последствий» депрессии, ставших «причинами» ее повторения. Болезни, голод и война были распространены на восточных равнинах не меньше, чем в других местах. В Пруссии в период между 1340 и 1490 годами произошло 11 крупных вспышек чумы. [382] По Руси в период с 1350 по 1450 год мор прошел 20 раз; [383] в 1353 году от него умер сам московский царь Симеон вместе со своим братом и двумя сыновьями. Польше, единственной из крупных областей Европы, посчастливилось избежать Черной смерти, но Богемии повезло меньше. Неурожай 1437–1439 годов в Пруссии был самым худшим за столетие. Между тем войны разоряли все основные регионы Востока. В конце XIV века Сербию и Болгарию наводнили османы, вследствие чего их история теперь была обособлена от истории остальной Европы. На Руси было проведено более 150 кампаний против монголов, литовцев, немцев, шведов и болгар. Постоянные пограничные набеги и вражда вызывали обезлюдение на границах между Бранденбургом и Померанией. Польские силы разбили Тевтонский орден в битве при Грюнвальде в 1410 году при помощи армии, собранной со всей Восточной Европы, и вторгались в Пруссию в 1414, 1420 и 1431–1433 годах. После двух десятилетий зыбкого мира в 1453 году разразился последний и куда более разрушительный конфликт – Тринадцатилетняя война, которая уничтожила Тевтонский орден и на целое поколение превратила Восточную Пруссию в руины. В результате этой жестокой и продолжительной борьбы произошло резкое сокращение численности населения и забрасывание наделов. В Богемии длительные гуситские войны начала xv века оказали схожее воздействие, ослабляя и изматывая сельское хозяйство при проходе через нее армий противников. И эта самая страшная драма позднего Средневековья не ограничивалась одними только чешскими землями. Нанятые императором Сигизмундом войска стекались для подавления восстававших гуситских союзов со всей Европы, а таборитские армии Прокопа Голого перенесли войну против империи и церкви в Австрию, Словакию, Саксонию, Силезию, Бранденбург, Польшу и Пруссию, и их подвижные колонны и артиллерия на телегах сделали возможным полное разрушение Лейпцига, Нюрнберга, Берлина и Данцига.
Кроме того, если на Западе социальные бунты следовали за военными конфликтами или были самостоятельными событиями во время них (жакерия), то на востоке они были неразрывно связаны между собой – крупные войны и восстания составляли единый процесс. Две крупных войны в Прибалтике и Богемии также сопровождались большими гражданскими войнами. Крестьяне в Эрмланде восстали во время короткой паузы в прусско-польском конфликте. Но сама Тринадцатилетняя война была диким и широким социальным восстанием, в котором торговые города Данциг и Торунь объединились с сельским дворянством и свободными наемниками для свержения военной бюрократии Тевтонского ордена. В конце XIV века при правлении Вацлава IV Богемия также служила сценой баронских конфликтов, когда бродячие банды наемных головорезов грабили деревни; именно в этих отвратительных усобицах будущий глава гуситов Ян Жижка получил свою военную подготовку, затем отслужив в отряде, который сражался при Грюнвальде на стороне польского короля. Затем – с 1419 по 1434 год – разразились сами гуситские войны – беспрецедентное событие в истории Средневековья, когда горожане, мелкие землевладельцы, ремесленники и крестьяне выступили против знатных землевладельцев, городских патрициев, династии и чужеземных войск в необычайной социальной и протонациональной борьбе, которая велась под знаменами религии. [384] Статьи общины крестьян-бедняков, которые основали на богемских холмах город Табор, стали, возможно, наилучшим выражением глубокого стремления к недостижимой свободе за всю историю европейского феодализма. [385] Радикальный милленаризм в среде гуситов вскоре был подавлен, но крестьяне и ремесленники, которые поставляли гуситам солдат при Жижке и Прокопе, остались верными им. И только спустя 15 лет это уникальное вооруженное восстание, которое свергло императора, бросило вызов папству и отразило пять крестовых походов против него, было наконец разбито, и в стране установилось кладбищенское спокойствие. К началу xv века некогда сильные монархии Польши, Богемии и Венгрии оказались в состоянии феодальной раздробленности при все большем феодальном давлении на крестьянство. В середине столетия во всех трех странах произошла непродолжительная одновременная реставрация, которая проявилась в возвышении Георгия Подебрада в чешских землях, вступлении на престол Матиаша Корвина в Венгрии и правлении Казимира Iv в Польше – все трое были опытными правителями, на какое-то время восстановившими королевскую власть и приостановившими скатывание к феодальной раздробленности. Но к концу столетия все три королевства вновь серьезно ослабли. И теперь их упадок был неминуем. В Польше шляхта продавала монархию тому, кто больше заплатит, а в Богемии и Венгрии монархия была перехвачена Габсбургами. Больше в этой зоне не появилось ни одного своего династического государства. [386]
С другой стороны, на Руси с распадом киевского государства и монгольским завоеванием ее особый кризис наступил раньше, чем на остальном Востоке Европы. И оправляться от него она начала также раньше. Худшая фаза «безденежной» эпохи, когда экономическая деятельность свернулась настолько, что местная монета полностью исчезла, завершилась во второй половине XIV столетия. Медленное и совершавшееся от случая к случаю собирание центральных русских земель – сначала во главе с Суздалем, а затем Москвой – происходило даже во время монгольского ига; хотя его первоначальные успехи не следует переоценивать, поскольку в течение еще целого столетия монголы могли наказывать Русь за преждевременные проявления самостоятельности. В 1382 году Москва была разграблена в отместку за победу над монголами на Куликовом поле двумя годами ранее. Кроме того, монголы практиковали угон ремесленников в свой азиатский лагерь Сарай-Бату близ Каспия; подсчитано, что в результате их набегов численность русских городов сократилась вдвое, а ремесленное производство в городах в этот период практически исчезло. [387] Беспрестанные усобицы между княжествами во время постепенного процесса собирания земель (за период с 1228 по 1462 года таких войн было более 90) также внесли свой вклад в сельскохозяйственный спад и забрасывание поселений. Феномен пустошей , хотя, возможно, имеющий менее однозначное значение, чем в остальной Восточной Европе, все еще был широко распространен в XIV–XV веках. [388] Развитие Руси, недосягаемой для немецкой эмиграции и находившейся под монгольским игом, не обязательно должно было повторять развитие Прибалтики или польских равнин – у него был свой собственный ритм и свои аномалии. По понятным причинам, Сарай был для Руси важнее Магдебурга. Но при всех этих различиях общее сходство траектории развития в этих странах кажется бесспорным.
Сельскохозяйственная депрессия на Востоке имела еще одно, причем фатальное, следствие. Более молодым и менее прочным торговым городам Балтии, Польши и Руси сопротивляться внезапно наступившему сокращению производства в сельской местности было намного труднее, чем более крупным и старым городским центрам Запада. Последние представляли собой важнейший сектор западной экономики, который, несмотря на все кризисы, несмотря на все народные волнения и банкротства патрициев, в конце концов, в XIV–XV веках, вырвался вперед. Уже к 1450 году, несмотря на все жертвы эпидемий и голода, общая численность городского населения в Западной Европе выросла. Но восточноевропейские города были намного более уязвимы. К 1300 году ганзейские города могли сравниться с итальянскими портами по объему своего товарооборота. Но стоимость их торговли, которая состояла из импорта тканей и экспорта продуктов дикой природы (древесина, пенька, воск или пушнина), была намного ниже; [389] при этом они, конечно, не контролировали никакой сельской contado . Кроме того, теперь они столкнулись с серьезным морским конкурентом в лице Голландии; в XIV веке голландские суда стали проходить через Зунд, а к концу XV века на них приходилось уже 70 % всего движения через него. И в 1367 году для ответа на этот вызов немецкие города от Любека до Риги формально объединились в Ганзейский союз. Но, как бы то ни было, это объединение им не помогло. Зажатые в тиски между голландской конкуренцией на море и сельскохозяйственной депрессией на суше, ганзейские города в конечном итоге были раздавлены. Но с их упадком исчезла основа и местной коммерческой жизни по ту сторону Эльбы.
И именно эта слабость городов позволила местной знати прибегнуть к такому решению кризиса, которое было структурно недоступно для нее на Западе. Манориальная реакция постепенно упраздняла все крестьянские права и систематически превращала арендаторов в крепостных, работавших на землях феодалов. Экономическое объяснение этой ситуации, диаметрально противоположной той, что в конечном итоге сложилась на Западе, состоит в иных отношениях между землей и трудом на Востоке. Демографический спад, хотя и был в абсолютном выражении менее серьезным, чем на Западе, еще более обострил здесь нехватку рабочих рук, характерную и для предыдущего периода. Принимая во внимание наличие в Восточной Европе обширных малонаселенных пространств, бегство крестьян представляло для господ большую опасность, поскольку никакого недостатка в землях тогда не наблюдалось. В то же время переход к менее трудоемким формам сельского хозяйства, вроде производства шерсти, которое пришло на выручку господам, столкнувшимся с сильным давлением в Англии или Кастилии, был почти невозможен – земледелие и выращивание зерна были основными в природных условиях на Востоке Европы направлениями производства еще до начала серьезной экспортной торговли.
Таким образом, соотношение земли и труда само по себе побуждало дворянский класс к насильственному ограничению мобильности крестьян и созданию крупных манориальных имений. [390] Но экономическая прибыльность такого пути и его социальная возможность – очень разные вещи. Существование городской муниципальной независимости и ее притягательность, даже если они уменьшились, явно служили препятствием для широкого закрепощения крестьян. Очевидно, что на Западе именно объективное «включение» городов в общую классовую структуру помешало решительному усилению крепостничества в качестве ответа на кризис. Таким образом, предпосылкой безжалостного закрепощения крестьян, последовавшего на европейском Востоке, было уничтожение автономии и жизнеспособности городов. Знать прекрасно сознавала, что она не могла преуспеть в подавлении крестьян, не подчинив себе города. И теперь она решительно перешла к выполнению этой задачи. Ливонские города активно сопротивлялись введению крепостничества; города Бранденбурга и Померании, всегда находившиеся под большим давлением баронов и князей, никакого сопротивления не оказали. Но и те и другие были разбиты в борьбе с их феодальными противниками в XV веке. Пруссия и Богемия, в которых города традиционно были более сильными, оказались – что само по себе говорит о многом – единственными зонами на Востоке, в которых в эту эпоху произошли настоящие крестьянские восстания и имело место насильственное социальное сопротивление знати. Тем не менее к концу Тринадцатилетней войны все прусские города, за исключением Кенигсберга, были разрушены или захвачены Польшей. После этого только Кенигсберг оказал какое-то сопротивление закрепощению, но был не в силах остановить его. Окончательное поражение гуситов, в армиях которых бок о бок сражались крестьяне и ремесленники, точно так же предопределило судьбу автономных городов в Богемии. В конце XV века примерно пятьдесят семей магнатов монополизировали здесь политическую власть, и с 1487 года они начали жестокое наступление на ослабленные городские центры. [391]
На Руси торговые города – Новгород и Псков – никогда не имели муниципальной структуры, сопоставимой со структурой других европейских городов, поскольку в них господствовали бояре-землевладельцы и отсутствовали какие-либо гарантии личной свободы. Тем не менее и здесь все усиливающиеся и концентрирующие в себе землевладельческую власть Суздальское и Московское государства поступали с ними схожим образом. В 1478 году Иван III лишил Новгород независимости; весь цвет его бояр и купцов был изгнан, их состояния – конфискованы или переданы другим. С тех пор от имени царя городом правил его наместник . [392] Вскоре после этого Василий III подчинил Псков. Новые города, основывавшиеся в центральной Руси, с самого начала были военными и административными центрами, находившимися под контролем князей. Но самую последовательную антигородскую политику проводило польское дворянство. В Польше знать ликвидировала перекупку производимых в ее имениях товаров, чтобы напрямую работать с иностранными торговцами, устанавливала потолки цен на товары, произведенные в городах, закрепляла за собой права на производство или переработку определенных продуктов (пивоварение), лишало горожан земельной собственности и, конечно, не допускала никакого приема в городах беглых крестьян. Все эти меры угрожали самому существованию городской экономики. Неизбежным следствием этого процесса, повторявшегося в разных восточноевропейских странах, было медленное и общее отмирание городской жизни на всем Востоке Европы. Этот процесс имел более ограниченные масштабы в Богемии вследствие своевременно заключенного союза между немецкой городской аристократией и чешскими феодалами против гуситов, и на Руси, где города никогда не имели корпоративных привилегий ганзейских портов и потому не представляли никакой сопоставимой угрозы феодальной власти; Прага и Москва никуда не исчезли, сохранив наиболее многочисленное городское население в регионе. В колонизированных немцами землях Бранденбурга, Померании и Балтии, с другой стороны, деурбанизация была настолько полной, что уже в 1564 году в крупнейшем городе Бранденбурга Берлине было всего 1.300 домов.
Именно это историческое поражение городов открыло путь для насаждения крепостничества на Востоке. Механизмы феодальной реакции действовали медленно и были кодифицированы в большинстве областей лишь через какое-то время после того, как на практике уже произошли серьезные перемены. Но общая закономерность везде была одинаковой. В XV–XVI веках крестьяне в Польше, Пруссии, России, Бранденбурге, Богемии и Литве постепенно были ограничены в своих возможностях передвижения; для беглецов были введены наказания; для прикрепления их к земле использовались долги; их повинности были увеличены. [393] Впервые в истории на Востоке появилось настоящее манориальное хозяйство. В Пруссии Тевтонский орден в 1402 году юридически закрепил выгон из городов на сельскохозяйственные работы по сбору урожая всех, кто не имел в них постоянного жилья; в 1417 году – возвращение беглых крестьян их господам; в 1420 году – установление максимальной платы наемным работникам. Затем во время Тринадцатилетней войны Орден произвел отчуждение земель и юрисдикций в пользу наемников, привлеченных им для борьбы с поляками и Прусским союзом, так что в итоге земли, которыми раньше владели мелкие земледельцы, платившие оброк военной бюрократии, присваивавшей и продававшей его на рынке, теперь были массово переданы новой знати и консолидированы в крупные поместья и сеньоральные юрисдикции. К 1494 году землевладельцы получили право вешать беглецов без суда. В конце концов, в XVI веке в обстановке подавления крестьянских восстаний и секуляризации церковных владений ослабший орден самораспустился, а оставшиеся рыцари слились с местным дворянством, образовав единый класс юнкеров, который отныне господствовал над крестьянами, лишенными своих обычных прав и окончательно прикрепленными к земле. В России наступление на деревенских бедняков точно так же было связано с изменением состава самого феодального класса. Рост поместий за счет аллодиальных наследственных владений (вотчин), происходивший под покровительством и в интересах московского государства, в конце xv века создал новую страту беспощадных землевладельцев. Здесь произошло временное сокращение среднего размера феодальных владений в сочетании с ростом требований, предъявляемых к крестьянству. Барщина и оброк выросли, и помещики протестовали против переходов крестьян. Принятый в 1497 году Судебник Ивана III формально отменил традиционное право крестьян, не имеющих долгов, покидать наделы по собственной воле и ограничил переход двумя неделями в году – неделей до и неделей после Юрьева дня. При его преемнике Иване IV в следующем столетии переходы постепенно были полностью запрещены, сначала под предлогом временных «чрезвычайных обстоятельств», связанных с Ливонской войной, а затем, с течением времени, этот запрет стал полным, и в нем уже не было ничего необычного.
В Богемии перераспределение земель после гуситских волнений, которые привели к лишению церкви ее владений, прежде занимавших треть возделываемых земель страны, создало огромные латифундии знати и вызвало поиск стабильной и зависимой рабочей силы для работы на них. Войны привели к огромной убыли населения и нехватке рабочих рук. Отсюда – сразу появившееся стремление к принудительному ограничению передвижения крестьян. В 1437 году после поражения Прокопа в Липане Земельный суд разрешил преследование беглецов; в 1453 году Snem вновь закрепил тот же принцип; формальное и юридическое закрепощение было введено Статутом 1497 года и Земельным ордонансом 1500 года. [394] В следующем столетии барщина усилилась, а развитие в чешских имениях разведения рыб в прудах и пивоварения только увеличило доходы феодалов. [395] В то же время сохранение в экономике Чехии значительного городского анклава, по-видимому, ограничивало здесь степень сельской эксплуатации – барщина была меньше, чем в других восточноевропейских регионах. В Бранденбурге запрет Польшей в 1496 году сезонных переходов крестьян серьезно обострил проблему нехватки рабочих рук для немецких землевладельцев и ускорил экспроприацию небольших крестьянских владений и насильственную интеграцию сельской рабочей силы в поместья – этот процесс стал отличительной особенностью следующего столетия. [396] В Польше манориальная реакция зашла дальше всего. В ней знать вымогала особые юрисдикционные и иные права у монархии в обмен на предоставление денежных средств, необходимых для ведения войн с Тевтонским орденом. Реакцией землевладельческого класса на нехватку рабочих рук были Пиотрковские статуты, которые впервые формально привязали крестьян к земле и запретили городам впредь принимать их. В XV веке произошел быстрый рост феодальных folwarky или господских хозяйств, которые были особенно распространены вдоль берегов рек вплоть до Балтийского моря. Таким образом, в эту эпоху во всей Восточной Европе была распространена общая юридическая тенденция к закрепощению. Крепостное законодательство XV–XVI веков на самом деле не привело сразу к закрепощению восточноевропейского крестьянства. В каждой стране существовал значительный разрыв между юридическими кодексами, запрещавшими передвижение крестьян, и социальными реалиями деревни; это одинаково верно для России, Богемии или Польши. [397] Инструменты установления крепостной зависимости все еще имели множество изъянов, переходы крестьян продолжались даже после введения против них самых жестких репрессивных мер – иногда при незаконной поддержке крупных магнатов, стремившихся переманить рабочие руки у не таких крупных землевладельцев. Еще не существовало политических машин для строгого и полного закрепощения крестьян в Восточной Европе. Но решающий шаг уже был совершен – новые законы предвосхитили новую экономику Востока. С тех пор началась неуклонное ухудшение положения крестьян.
И это постепенное ухудшение положения крестьян в XVI веке совпало с распространением экспортного земледелия, когда на западные рынки стало поставляться все больше зерна с феодальных владений Востока. С 1450 года и далее – вместе с экономическим возрождением Запада – экспорт зерна по Висле впервые сравнялся с экспортом древесины. Торговлю зерном часто называют главной причиной «второго издания крепостничества» в Восточной Европе. [398] Но имеющиеся свидетельства, по-видимому, не подтверждают этот вывод. Россия, которая не была замечена в экспорте зерна до XIX века, пережила не меньшую феодальную реакцию, чем Польша или Восточная Германия, которые вели процветающую торговлю с XVI века. Кроме того, в пределах самой экспортной зоны движение к крепостничеству хронологически предшествовало взлету торговли зерном, который произошел только после повышения цен на зерно и расширения западного потребление в связи с общим бумом XVI века. Gutsherrschaft , специализирующийся на экспорте ржи, встречался в Померании или Польше уже в XIII веке, но такие хозяйства не были статистически доминирующей формой и не стали ею в и последующие два столетия. Реальный расцвет восточноевропейского экспортного сельского хозяйства, манориальных поместий, иногда ошибочно называемых «плантационными торгово-промышленными предприятиями», произошел только в XVI веке. Польша, основная страна-производитель в регионе, экспортировала в начале XVI столетия примерно 20.000 тонн ржи в год. Сто лет спустя этот показатель вырос более чем в восемь раз до 170.000 тонн в 1618 году. [399] За тот же период количество судов, проходивших за год через Зунд, выросло в среднем с 1.300 до 5.000. [400] Цены на зерно в Данциге, главном порте зерновой торговли, были неизменно на 30–50 % выше, чем во внутренних центрах – Праге, Вене и Любляне, – что свидетельствовало о коммерческой привлекательности экспорта, хотя общий уровень цен на зерно на Востоке к концу XVI века по-прежнему оставался примерно вдвое ниже, чем на Западе. [401] Но роль балтийской торговли в зерновом хозяйстве Восточной Европы не следует переоценивать. На самом деле даже в Польше, главной стране в этом деле, экспорт зерна в лучшие времена составлял всего лишь 10–15 % его общего производства; а на протяжении большей части XVI века показатели были существенно ниже. [402]
Воздействие экспортной торговли на общественные производственные отношения не следует недооценивать, но оно, по-видимому, принимало форму роста темпов , а не обновления типа феодальной эксплуатации. Примечательно, что барщина – прозрачный показатель степени изъятия излишков у крестьян – существенно выросла с xv по XVI век и в Бранденбурге, и в Польше. [403] К концу XVI века она составляла примерно три дня в неделю в Мекленбурге, а в Польше для обнищавших крепостных, нередко вообще лишенных наделов – не меньше шести дней в неделю. Вместе с усилением темпов эксплуатации появление масштабного экспортного земледелия также неизбежно привело к захвату деревенских земель и общему увеличению пахотных земель. С 1575 по 1624 год площадь имений в Средней Мархии выросла на 50 %. [404] В Польше соотношение земель, принадлежащих к хозяйству землевладельцев, и крестьянских наделов достигло невиданных, по меркам средневекового Запада, пропорций – в 1500–1580 годах средние показатели колебались между 2:3 и 4:5, причем роль наемного труда постоянно возрастала. [405] Страта некогда преуспевавших крестьян ( rolniki ) теперь была полностью уничтожена.
В то же время балтийская торговля зерном, конечно, усилила антигородские наклонности местных землевладельцев. Экспортный поток освободил их от зависимости от местных городов – теперь они получили рынок, который гарантировал устойчивый денежный доход и приток промышленных товаров, без неудобств, которые создавали политически автономные города у них под боком. Теперь им просто нужно было сделать так, чтобы вести дела с иностранными торговцами напрямую, вообще минуя города. Этим они и занялись. Вскоре вся морская торговля рожью попала в руки голландцев. Конечным результатом этого была аграрная система, которая привела к появлению производственных единиц, в отдельных областях существенно превосходивших по размерам первоначальные личные хозяйства феодалов на Западе, которые обычно по краям крошились в передающиеся в аренду наделы, поскольку колоссальная прибыль от экспортной торговли в век революции цен на Западе позволяла покрывать издержки, требовавшиеся для управления имениями и организации производства в более широком масштабе. Центр производственного комплекса сместился от мелкого производителя к феодальному предпринимателю. [406] Но окончательную совершенную форму этой системы не следует смешивать с исходным структурным ответом восточноевропейского дворянства на сельскохозяйственную депрессию XIV–XV веков, который определялся балансом классовых сил и исходом насильственной социальной борьбы в самих восточноевропейских социальных формациях.
Манориальное сельское хозяйство, сложившееся в Восточной Европе в эпоху раннего Нового времени, в некоторых основных отношениях существенно отличалось от хозяйства Западной Европы в эпоху раннего Средневековья. Прежде всего, в экономическом отношении как сельскохозяйственная система оно оказалось гораздо менее динамичным и производительным – фатальное следствие большего социального угнетения крестьянских масс. Основной прогресс, который наблюдался в течение трех-четырех веков ее существования, был экстенсивным. Начиная с XVI века, на большей части Востока Европы медленно и нерегулярно производились расчистки земель – эквивалент освоения новых земель средневековым Западом. Этот процесс серьезно затянулся из-за специфической для региона проблемы причерноморских степей, врезающихся в Восточную Европу, которые были печально известны тем, что служили средой обитания для хищных татар и скитающихся казаков. Польское проникновение в Волынь и Подолию в XVI–XVII веках, вероятно, было самым выгодным сельскохозяйственным приобретением той эпохи. Окончательное российское завоевание обширных целинных земель дальше на восток произошло только в конце XVIII века с сельскохозяйственной колонизацией Украины. [407] Австрийское заселение в тот же период привело к сельскохозяйственному освоению огромных пространств Трансильвании и Баната. Значительная часть венгерской puszta осталась практически нетронутой земледелием до середины XIX века. [408] Засевание юга России в конечном итоге было по своим размерам наиболее значительным освоением земли в истории континента, и Украине суждено было стать житницей Европы в эпоху промышленной революции. Экстенсивное распространение феодального сельского хозяйства на Востоке, пусть и постепенное, в конечном итоге было очень значительным. Но оно никогда не сопровождалось интенсивными достижениями в организации и производительности труда. Сельское хозяйство оставалось технологически отсталым, так и не породив значительных новшеств, наподобие тех, что возникли на средневековом Западе, и зачастую оказывало продолжительное сопротивление освоению даже этих ранних западных достижений. Так, грубое подсечное земледелие в московском государстве преобладало вплоть до XV века; и только в 1460-х годах была введена трехпольная система. [409] Отвальные железные плуги долгое время оставались неизвестными в тех областях Востока, которые не были затронуты немецкой колонизацией; простая соха оставалась главным инструментом русского крестьянина до xx века. Несмотря на постоянную нехватку фуража, вплоть до введения кукурузы на Балканах в эпоху Просвещения, не было освоено ни одной новой зерновой культуры. Вследствие этого производительность феодального сельского хозяйства на Востоке в целом была необычайно низкой. Урожайность зерна в XIX веке в этом регионе все еще составляла 4:1 – или, иными словами, находилась на уровне, который в Западной Европе был достигнут в XIII и превзойден в XVI веке. [410]
Таким было эпохальное отставание Восточной Европы. Главную причину этих скромных, по общефеодальным меркам, достижений следует искать в природе восточного крепостничества. Производственные отношения в деревне никогда не оставляли здесь крестьянину того маргинального пространства его независимости и предприимчивости, которое всегда существовало на Западе – сосредоточение экономической, юридической и личной у одного господина, которое служило отличительной особенностью восточноевропейского феодализма, исключало эту возможность. В результате отношение площади земли в господском хозяйстве к площади арендуемых наделов зачастую серьезно отличалось от западного. Польская шляхта последовательно поддерживала отношение вдвое или втрое выше существовавшего на средневековом Западе, расширяя свои folwarky до возможных пределов. Барщина точно так же была поднята на невиданные в Западной Европе высоты – нередко она была в принципе «неограниченной», как в Венгрии, или составляла 5–6 дней в неделю, как в Польше. [411] Наиболее поразительным следствием этой феодальной сверхэксплуатации было полное изменение всей структуры производительности феодального сельского хозяйства. Если на Западе урожаи на господских землях обычно всегда были выше, чем на крестьянских наделах, то на Востоке крестьянские наделы нередко достигали более высокого уровня производительности, чем в хозяйствах аристократов. В Венгрии в XVII веке урожайность крестьянских наделов иногда вдвое превышала урожайность господских земель. [412] В Польше имения, размеры которых выросли больше чем вдвое, смогли при этом увеличить свой действительный доход только немногим более, чем на треть – настолько острым было сокращение производительности труда крепостных при таком гнете. [413] Пределами восточноевропейского феодализма, которые ограничивали и определяли все его историческое развитие, были пределы его общественной организации труда – производительные силы в деревне были зажаты в сравнительно узкие рамки присущими ему типом и степенью эксплуатации прямого производителя.
Энгельс, в своем известном афоризме, назвал феодальную реакцию Восточной Европы в эпоху позднего Средневековья и раннего Нового времени «вторым изданием крепостничества». [414] Необходимо пояснить эту несколько двусмысленную формулировку, чтобы, наконец, поместить восточный путь феодализма в его исторический контекст. Если она означает, что крепостничество вернулось в Восточную Европу, чтобы во второй раз поразить бедных, этот термин попросту некорректен. Крепостничества в строгом значении этого слова, как мы видели, никогда прежде на Востоке Европы не существовало. С другой стороны, если она означает, что Европа пережила две отдельных волны крепостничества, сначала на Западе (IX–XIV века), а затем на Востоке (XV–XVIII века), то эта формула вполне отвечает реальному историческому развитию континента. Она позволяет нам изменить привычный угол зрения, с которого рассматривается восточное закрепощение. Историки обычно считают его эпохальным регрессом от предшествующих свобод, которые существовали на Востоке до манориальной реакции. Но сами эти свободы на самом деле были прерыванием шедшего до этого медленного процесса установления крепостной зависимости на Востоке. То, что Блок называл «ростом уз зависимости», уже шло полным ходом, когда западная экспансия через Эльбу и русское переселение на Оку и Волгу внезапно и временно прервали его. Феодальную реакцию на Востоке с конца XIV века, таким образом, в долгосрочной перспективе можно считать возобновлением движения к выраженному феодализму, которое было задержано вмешательством извне и отложено на два-три столетия. Это движение началось позднее и было намного более медленным и прерывистым, чем на Западе – прежде всего, как мы видели, потому что за ним не стояло никакого первоначального «синтеза». Но это развитие, по-видимому, вело к общественному строю, который не слишком отличался бы от того, что некогда существовал в менее урбанизированных и более отсталых областях средневекового Запада. Но с XII века никакое простое продолжение внутреннего развития было уже невозможно. На судьбу Востока решающим образом повлияло вмешательство Запада, первоначально парадоксальным образом – смещением в сторону большего освобождения крестьянства, а затем – общим испытанием продолжительной депрессии. В конечном счете сам здешний возврат к манориальной системе определялся всей этой «промежуточной» историей и нес на себе ее отпечатки, поэтому теперь эта система неизбежно была иной, чем если бы она развивалась в относительной изоляции. Тем не менее разрыв между Востоком и Западом оставался огромным. Восточноевропейская история, в отличие от западного развития, с самого начала была погружена в совершенно иную темпоральность. Развитие «началось» здесь намного позднее и потому, даже после его пересечения с развитием Запада, возможно было возобновление предшествующей эволюции к экономическому порядку, который на всем остальном континенте уже был изжит и оставлен в прошлом. Хронологическое сосуществование противоположных зон Европы и их растущее географическое взаимопроникновение создает иллюзию их простой современности. На самом деле Востоку еще предстояло пройти весь исторический цикл развития крепостничества именно тогда, когда Запад уже преодолел его. В этом, собственно, и состоит одна из наиболее важных причин того, почему экономические последствия общего кризиса феодализма были диаметрально противоположными в обеих этих областях и привели к смягчению повинностей и отмиранию крепостничества на Западе и к манориальной реакции и насаждению крепостничества на Востоке.
5. К югу от Дуная
Остается рассмотреть особый субрегион, историческое развитие которого отличалось от остальной Восточной Европы. Балканы можно назвать зоной, типологически аналогичной Скандинавии по своему диагональному отношению к великому разделу, проходящему по континенту. И между судьбами Северо-Западной и Юго-Восточной Европы, действительно, существует любопытная обратная симметрия. Мы видели, что Скандинавия была единственным крупным регионом Западной Европы, который не вошел в Римскую империю и потому не участвовал в первоначальном «синтезе» разлагавшегося рабовладельческого способа производства поздней античности и разрушенных первобытнообщинных способов производства германских племен, которые наводнили латинский Запад. Тем не менее по причинам, рассмотренным выше, дальний Север в конечном итоге вошел в орбиту западного феодализма, надолго сохранив свою изначальную обособленность от общей «западной» матрицы. А на дальнем Юго-Востоке Европы можно наблюдать обратный процесс. Ибо если Скандинавия в конечном итоге создала западный вариант феодализма, не имея преимущества в виде городского и имперского наследия античности, то Балканы не смогли развить прочный восточноевропейский вариант феодализма, несмотря на продолжительное присутствие в регионе государства, которое было прямым наследником Рима. Византия на протяжении семи веков после битвы под Адрианополем поддерживала централизованную бюрократическую империю в Юго-Восточной Европе с крупными городами, товарным обменом и рабством.
В это время на Балканах постоянно происходили вторжения варваров, пограничные конфликты и территориальные изменения. Тем не менее окончательного сплава двух миров, наподобие того, что имел место на Западе, в этой области Европы так и не произошло. Византийское наследие на самом деле, по-видимому, не только не ускоряло появление развитого феодализма, но тормозило его – вся область Восточной Европы к югу от Дуная со своими внешне более передовыми исходными условиями развития экономически, политически и культурно отстала от обширных и пустых земель Севера, который практически не имел вообще никакого предшествующего опыта городской цивилизации или формирования государства. Центром притяжения Восточной Европы стали ее северные равнины; поэтому последующая длительная эпоха османского правления над Балканами заставила многих историков молчаливо исключать их из Европы или сводить их к ее неопределенным «окраинам». Тем не менее длительный социальный процесс, который в конечном итоге завершился турецким завоеванием, представляет большой интерес для «лаборатории форм», созданных европейской историей, именно по причине своего аномального исхода: векового застоя и регресса. Своеобразие балканской зоны вызывает два вопроса. Какой была природа византийского государства, настолько пережившего классическую Римскую империю? И почему при его столкновении со славянскими и туранскими варварами, наводнившими полуостров с конца VI века и затем обосновавшимися на нем, не возникло никакого прочного феодального синтеза, наподобие западного?
Падение Римской империи на Западе во многом определялось динамикой и противоречиями рабовладельческого способа производства после прекращения экспансии империи. Основная причина того, почему в V веке рухнула именно Западная, а не Восточная империя, заключалась в том, что именно в ней экстенсивное рабовладельческое сельское хозяйство с римскими завоеваниями Италии, Испании и Галлии нашло свою естественную среду. Ибо на этих территориях не было никакой зрелой предшествующей цивилизации, способной сопротивляться новому латинскому институту рабовладельческих латифундий или как-то видоизменить его. Поэтому в западных провинциях неумолимая логика рабовладельческого способа производства нашла свое наиболее полное и фатальное выражение, в конечном счете ослабив и обрушив все здание империи. С другой стороны, в Восточном Средиземноморье римские завоевания никогда не накладывались на подобную tabula rasa . Напротив, там они сталкивались с прибрежной и морской средой, которая уже имела множество торговых городов, созданных во время мощной волны греческой экспансии в эллинистическую эпоху. Именно эта предшествующая греческая колонизация определила исходную социальную экологию Востока, подобно тому как более поздняя римская колонизация определила экологию Запада. Двумя важными чертами этого эллинистического направления развития, как мы видели, были сравнительная плотность городов и относительно скромные размеры земельной собственности. Греческая цивилизация развила сельскохозяйственное рабство, но не его экстенсивную организацию в виде системы латифундий; а ее городской и торговый рост был более стихийным и полицентричным, нежели рост Рима. Помимо этого исходного различия, торговля на границах Персидской империи и Красного моря после римского объединения Средиземноморья была, естественно, намного более интенсивной, чем на берегах Атлантики. В результате, римский институт крупных рабовладельческих имений так и не пустил в восточных провинциях таких же глубоких корней, как и на Западе: его введение всегда сдерживалось устойчивыми характеристиками городского и сельского устройства эллинистического мира, в котором мелкая крестьянская собственность не была такой слабой, как в Италии после Пунических войн, а города опирались на более длительную и местную традицию. Египет, житница Восточного Средиземноморья, имел своих крупных рабовладельцев из семьи Апионов, но все же оставался в основном регионом мелких земледельцев. Поэтому, когда наступил кризис всего рабовладельческого способа производства и его имперской надстройки, его последствия на Востоке были серьезно смягчены именно потому, что рабство здесь всегда имело более ограниченное значение. Поэтому внутренняя прочность общественной формации восточных провинций была не так потрясена структурным упадком господствующего в империи способа производства. Развитие колоната с IV века было менее значительным; способность крупных землевладельцев подрывать и демилитаризировать имперское государство – менее подавляющей; торговое процветание городов – более прочным. Именно эта внутренняя конфигурация придала Востоку его политическую компактность и прочность, позволившие ему противостоять варварским вторжениям, которые вызвали крушение Запада. Его стратегические преимущества, которые часто приводятся в качестве объяснения его выживания в эпоху Аттилы и Алариха, на самом деле были весьма сомнительными. Византия, действительно, была укреплена лучше Рима благодаря морю, но она также была и более досягаемой для многих нападений варваров. Гунны и вестготы начали свои вторжения в Мезии, а не в Галлии или Норике, и первое сокрушительное поражение имперская конница потерпела во Фракии. На Востоке гот Гайнас стал таким же видным и опасным военачальником, как и вандал Стилихон на Западе. Не география предопределила выживание Византийской империи, а социальная структура, которая, в отличие от Запада, оказалась способной успешно изгонять или ассимилировать внешних врагов.
Главную проверку на жизнеспособность Восточная империя прошла на рубеже VII века, когда она едва не была уничтожена тремя крупными нападениями с трех разных сторон, которые вместе представляли намного бо́льшую угрозу, нежели любая угроза, с которой когда-либо пришлось столкнуться Западной империи: славяно-аварские нашествия на Балканы, наступление персов прямо на Анатолию и, наконец, полное завоевание Египта и Сирии арабами. Византия выстояла в этом тройном испытании благодаря социальной гальванизации, точная степень и природа которой до сих пор вызывает разногласия. [415] Очевидно, что провинциальная аристократия, скорее всего, серьезно пострадала от разрушительных войн и завоеваний этого времени, и что существовавшие формы средней и крупной собственности, вероятно, были разрушены и дезорганизованы. Это, возможно, особенно верно для узурпаторского правления Фоки, установившегося в результате бунта в армии. [416] Также очевидно, что прикрепление крестьян к земле, которое принесла с собой позднеримская система колоната, в Византии постепенно исчезло, оставив после себя множество свободных крестьянских общин, состоящих из крестьян с индивидуальными частными наделами и коллективными финансовыми обязательствами перед государством. [417] Возможно, хотя вовсе не очевидно, что дальнейшему радикальному разделению земельной собственности способствовало создание при Ираклии военной системы солдат-земледельцев, которые получали от государства небольшие наделы в обмен на военную службу в византийских themata . [418] Так или иначе, произошло серьезное военное возрождение, которое позволило сначала нанести поражение персам, а затем, после первоначального исламского захвата Египта и Сирии, лояльность которых к Византии ослабла вследствие иноверия, остановить арабов на подступах к Тавру. В следующем столетии Исаврийская династия построила первый постоянный имперский флот, который смог обеспечить превосходство Византии на море над арабскими судами, и начала постепенно отвоевывать Южные Балканы. Социальной основой этого политического возрождения явно служило расширение в империи крестьянской основы сельской автономии, независимо от того, способствовала ей система фем или нет. Крайняя обеспокоенность более поздних императоров тем, как сохранить общины мелких землевладельцев из-за их финансовой и военной ценности для государства, не вызывает сомнений. [419] Таким образом, несмотря на сокращение территории, Византия пережила Темные века Запада, сохранив надстроечное великолепие классической античности практически неизменным. Никакого резкого прекращения городской жизни не произошло; [420] производство предметов роскоши продолжилось; несколько лучше стали обстоять дела в мореплавании; но, прежде всего, сохранились централизованная администрация и единая система налогообложения имперского государства – далекая звезда единства, видимая издалека в ночи Запада. Чеканка монеты служила наиболее ярким свидетельством этого преуспевания – византийский золотой безант стал наиболее распространенной валютой того времени в Средиземноморье. [421]
Это возрождение обошлось дорогой ценой. Византийская империя на самом деле достаточно избавилась от наследия античности, чтобы выжить в новую эпоху, но недостаточно для того, чтобы динамично развиваться в ней. Она застряла между рабовладельческим и феодальным способами производства, оказавшись неспособной ни вернуться к одному, ни перейти к другому, в социальном тупике, который в конечном итоге мог привести только к ее исчезновению. С одной стороны, возврат к экстенсивному рабовладельческому хозяйству был невозможен – только огромная имперская программа экспансии могла создать рабочую силу из числа пленных, необходимую для воссоздания такого хозяйства. И византийское государство, действительно, постоянно пыталось отвоевать утраченные ранее территории в Европе и Азии, и всякий раз, когда ее кампании оказывались успешными, количество рабов в империи резко увеличивалось, поскольку солдаты возвращались с этой добычей домой, особенно после болгарских завоеваний Василия II в начале XI века. Кроме того, имелись также удобные рынки Крыма, через которые рабы-варвары экспортировались на юг в Византийскую и арабскую империи и которые, вероятно, служили основным поставщиком рабов для Константинополя. [422] Но ни один из этих источников рабов не мог сравниться с великими завоеваниями, которые сделали возможным получение Римом своего богатства. Рабство вовсе не исчезло из Византии, но оно так и не стало преобладающим в ее сельском хозяйстве. В то же самое время решение земельного вопроса, которое избавило Восток от судьбы Запада – консолидация мелкой земельной собственности за пределами крупных имений, – неизбежно оказалось лишь временным; в VI–VII веках стремление провинциального правящего класса к введению зависимого колоната удалось сдержать, но к X веку оно заявило о себе с новой силой. Указы «македонской» династии вновь и вновь осуждали неуклонное присвоение крестьянских земель и подчинение бедняков крупными господами того времени, dunatoi или «могущественными». Концентрация земель в руках местных олигархий встречала отчаянное сопротивление имперского государства, так как она угрожала разрушить его рекрутскую и налоговую базу, выводя сельских жителей за пределы сферы действия публичной администрации, точно так же, как это делали римский patrocinium и колонат. Парасеньоральная система в деревне означала конец столичного военного и финансового аппарата, способного осуществлять имперскую власть во всем государстве. Но попытки сменявших друг друга правителей не допустить усиления dunatoi оказались тщетными, поскольку местная власть, которая должна была заниматься исполнением указов, сама во многом состояла из тех же семей, влияние которых она была призвана ограничивать. [423] В деревне происходила не только экономическая поляризация; военная сеть themata сама во все большей степени оказывалась в руках магнатов. При этом ее децентрализация, главное условие ее жизнеспособности, теперь, после подрыва ее первоначальной основы в мелком землевладении, облегчала ее присвоение группировками провинциальных властителей. Таким образом, стабилизация позднеантичных форм, достигнутая при византийском возрождении VII–VIII веков, все больше ставилась под угрозу тенденциями к протофеодальной раздробленности в сельском хозяйстве и обществе.
С другой стороны, если сколько-нибудь длительный возврат к типу общественной формации, характерному для античности, был невозможен, для перехода к развитому феодализму дорога была точно так же перекрыта. Верховный бюрократический аппарат византийской автократии оставался неизменным на протяжении пяти веков после Юстиниана. Централизованный государственный аппарат в Константинополе никогда не утрачивал своего полного административного, финансового и военного суверенитета над имперской территорией. Принцип всеобщего налогообложения не был отменен, хотя на практике после XI века от него отходили все чаще. Таким образом, исчезновения экономических функций позднеантичного государства так и не произошло. Примечательно, что, как и в Римской империи, наследственное рабство продолжало доминировать в производственном секторе государства, а этот сектор, в свою очередь, пользовался монополистическими привилегиями, которые придали ему центральное значение и для экспортной торговли Византии, и для закупок. [424] Особенно тесная связь между рабовладельческим способом производства и имперской государственной надстройкой, которая была отличительной особенностью античности, сохранилась вплоть до последних веков существования Византии. Кроме того, труд рабов в частном секторе экономики также не был незначительным; рабы не только продолжали выполнять для богатых бо́льшую часть работы по дому, но и вплоть до XII века использовались в крупных имениях. Хотя установление точной доли рабов в сельском хозяйстве Византийской империи сегодня не представляется возможным, все же можно предположить, что структурное воздействие рабства на отношения в деревне не было незначительным – относительно низкий уровень трудовых повинностей зависимых арендаторов paroikoi на всем протяжении поздневизантийской истории и относительно большие масштабы господских хозяйств, возможно, объясняются использованием классом магнатов в деревне труда рабов, даже если его применение и было ограниченно такими имениями. [425] Таким образом, могущественная имперская бюрократия и остаточное рабовладельческое хозяйство постоянно блокировали стихийные тенденции классовой поляризации в деревне, связанные с феодальной эксплуатацией земли и сеньоральным сепаратизмом. Кроме того, те же причины исключали развитие в городах средневекового коммунализма. Муниципальная автономия городов, которые некогда составляли клеточную основу ранней Римской империи, ко времени падения Западной империи уже переживала длительный упадок, хотя на Востоке все еще в какой-то мере оставалась реальностью. Но введение византийской системы thema привело к политическому ослаблению городов, а давление столицы и двора постепенно душили в них гражданскую жизнь. В конце концов, все остатки муниципальной автономии были формально отменены указом Льва VI, который просто завершил длительный исторический процесс. [426] На этом фоне византийские города, утратив античные привилегии, так и не смогли завоевать для себя в имперской системе новые феодальные формы свободы. В жесткой структуре автократического государства не появилось никаких муниципальных свобод.
Принимая во внимание отсутствие сколько-нибудь радикальной парцелляции суверенитета, городское развитие по западному образцу было структурно невозможно. Движение по феодальному пути развития и в византийской деревне, и в византийском городе сдерживалось противодействием ее позднеклассического институционального комплекса и соответствующей ему инфраструктуры. Очевидным симптомом этого тупика была юридическая природа самой аристократии и монархии Византийской империи. Ведь до самого печального конца Византии, императорская мантия так и не стала наследственной собственностью помазанной династии, независимо от того, насколько сильным в конце концов стал народный легитимизм; формально она всегда оставалась тем, чем она была во времена принципата Августа, – избираемой должностью, на которую формально или реально возводили сенат, армия и народ Константинополя. Полуобожествленная вершина имперской бюрократии была, таким образом, всего лишь безличной функцией, схожей с функциями нижестоящего чиновничества, и тем самым принципиально отличалась от личной королевской власти на феодальном Западе. Знать, которая правила с помощью этого административного аппарата государства, точно так же отличалась от феодальных господ Запада. В Византии не сложилось никакой наследственной системы титулов: звания давались за выполнение официальных обязанностей в империи, как и в поздней Римской империи, и не переходили по наследству. На деле очень медленно развивалась даже система аристократических фамилий (в отличие от по-настоящему сеньоральных обществ Армении и Грузии на соседнем Кавказе с их полноценной системой рангов). [427] Прочные династии «могущественных» Анатолии, которые все больше разрушали ткань управлявшегося из Константинополя государства, возникли сравнительно поздно. Большинство известных семей – Фоки, Склиры, Комнины, Диогены и другие – никак не проявили себя до IX–X веков. [428] Кроме того, византийские землевладельцы, как и римские латифундисты до них, проживали в основном в городах, [429] в отличие от феодальной знати на Западе, проживавшей в деревне и игравшей намного более важную роль в сельскохозяйственном производстве. Таким образом, правящий класс Византии застрял на полпути между «светлейшими» поздней античности и баронами раннего Средневековья. В нем самом отразилась противоречивость государственного устройства.
Этот глубокий внутренний тупик всего хозяйства и политии объясняет странное бесплодие и косность Византийской империи, словно сама ее долговечность высосала из нее все жизненные соки. Тупик сельских способов производства привел к застою в сельскохозяйственных технологиях, которые оставались почти неизменными на протяжении тысячелетия, если не считать введения нескольких специализированных зерновых культур в эпоху Ираклия. Примитивная и удушающая упряжь античности сохранилась вплоть до конца византийской истории, и средневековый хомут так никогда и не был введен. Точно так же незамеченным остался и тяжелый плуг – вместо него использовалась неэффективная традиционная соха. Самое большее, что было освоено, – это водяная мельница, запоздалый дар Римской империи. [430] Кластер нововведений, который изменил западное сельское хозяйство этой эпохи, так и не привился на засушливых и маломощных почвах Средиземноморья, а своих собственных новшеств они тоже не породили. Единственный крупный прорыв в мануфактурном производстве был сделан при правлении Юстиниана. Это – создание шелковой промышленности в Константинополе, государственные предприятия которой оставались монополистами на европейском экспортном рынке вплоть до возвышения итальянских торговых городов. [431] Но и это было промышленным секретом, украденным у Востока, а не местным открытием; больше же в византийских мастерских ничего примечательного не появилось. Точно так же великий культурный расцвет VI века сменился все более ограниченным и косным иератизмом, относительное однообразие форм мысли и искусства которого явно проигрывает в сравнении с поздней античностью. (Не случайно, что первое подлинное интеллектуальное и художественное пробуждение произошло только тогда, когда в империи уже разразился необратимый кризис, потому что только тогда ее социальный застой был нарушен). Глубокая истинность известного суждения Гиббона о Византии в этом, как и в других случаях, получила подтверждение лишь в позднейших объяснениях, которые были ему недоступны. [432]
Но в одной области византийская история была глубоко неспокойной и полной событий – речь идет о ее военных кампаниях. Военные завоевания – или, скорее, отвоевания – оставались лейтмотивом существования Византии с эпохи Юстиниана до эпохи Палеологов. Всеобщие территориальные притязания, как преемницы Imperium Romanum , оставались неизменным принципом ее внешней политики. [433] В этом отношении поведение византийского государства целиком и полностью определялось его античной матрицей. С самого своего появления в качестве отдельной империи оно пыталось вернуть утраченные земли, которые некогда подчинялись Риму. Но буквальное осуществление этого замысла было лишено всякого смысла, так как с тех пор прошло слишком много времени, и Византия уже не могла рассчитывать на повторение триумфального шествия завоевания и порабощения, которое совершили римские легионы, пройдя с одного конца Средиземноморья в другой – рабовладельческий способ производства давно был превзойден на Западе и постепенно уходил в прошлое на Востоке. Поэтому в военной экспансии Византии не было никакого социального или экономического смысла; она не могла привести к появлению исторически нового порядка. В результате, последовательные волны византийского экспансионизма каждый раз откатывались назад к той имперской базе, с которой они начинались, и заканчивали тем, что омывали и истончали ее. Необъяснимый рок преследовал практически все серьезные попытки «реконкисты». Так, грандиозное возвращение Юстинианом Италии, Северной Африки и Южной Испании в VI веке не только было перечеркнуто ломбардскими и арабскими нашествиями, но в следующем поколении пали также Балканы, Сирия и Египет. Точно так же за впечатляющими успехами «македонских» императоров конца X – начала XI века последовал такой же внезапный и катастрофический крах византийской державы в Анатолии при столкновении с сельджуками. В XII веке повторная экспансия Мануила Комнина, приведшего свои войска в Палестину, Далмацию и Апулию, вновь обернулась катастрофой, когда турецкая конница достигла Эгейского моря, а франки разграбили Константинополь. Даже в последней главе ее существования мы видим ту же модель – возвращение Палеологами Византии в XIII веке привело к оставлению ими Никеи и окончательному ограничению империи небольшой областью Фракии, выплачивавшей дань османам на протяжении столетия до их вступления в Константинополь. Каждый этап экспансии, таким образом, заканчивался более резким сокращением – неизменной расплатой за нее. Именно этот судорожный ритм отличает византийскую историю от истории Рима с его сравнительно плавной кривой возвышения, стабилизации и упадка.
Однако в описанной последовательности, очевидно, имел место один по-настоящему решающий кризис, который окончательно определил судьбу империи. Это – период в XI веке от болгарских кампаний Василия II до победы сельджуков при Манцикерте. Это время принято считать этапом, когда, после впечатляющих военных успехов последнего македонского императора, «гражданская» бюрократия Константинополя последовательно распустила провинциальные армии империи, чтобы помешать возвышению сельских магнатов, которые начали контролировать командование этих армий, и тем самым поставили под угрозу целостность самой имперской администрации. [434] Возвышение этих провинциальных олигархов, в свою очередь, было связано с лишением мелких крестьян своей собственности, которое все более становилось теперь необратимым процессом. Затем последовала вспышка придворных конфликтов и гражданские войны, которые резко ослабили обороноспособность Византии, и без того уже пострадавшую от демилитаризационной политики бюрократических клик в столице. Coup de grace был нанесен с приходом турок с востока. Все это, конечно, так, но при таком описании зачастую возникает ложное противопоставление побед правления Василия II и последующих откатов; и поэтому оказывается невозможно объяснить, почему политические группы, которые задавали тон при константинопольском дворе после 1025 года, действовали именно тем самоубийственным образом, как они действовали. На самом деле, именно длительное напряжение болгарских войн Василия II с их огромными расходами и огромными жертвами, скорее всего, и подготовило почву для быстрого краха последующих пяти десятилетий. Византийские армии традиционно имели относительно скромные размеры. С VI века средний размер экспедиционного корпуса составлял примерно 16.000 человек; весь военный аппарат государства в IX веке, вероятно, не превышал 120.000 человек – цифра, существенно ниже той, что была в Поздней Римской империи, чем, видимо, и объясняется бо́льшая внутренняя стабильность византийского государства. [435] Но со времени правления Иоанна Цимисхия в середине X века численность имперских армий резко увеличилась, достигнув в правление Василия беспрецедентного максимума.
После его кончины это бремя было необходимо серьезно уменьшить – после многовековой ценовой стабильности в империи появились угрожающие симптомы инфляции и начинающейся девальвации. Начиная с правления Михаила IV (1034–1041) монета резко обесценилась. Внутренняя политика «македонских» императоров была направлена на обуздание экономической алчности и политических амбиций провинциальных dunatoi ; «гражданские» правители XI века продолжили эту традицию, но придали ей опасное новое измерение. [436] Они стремились упразднить местные themata , которые постепенно стали военным инструментом магнатской власти, прежде всего, в Анатолии. Таким путем они стремились сократить расходы казны и поставить под контроль провинциальную знать, амбиции и неповиновение которой всегда представляли политическую угрозу гражданскому миру. Введение тяжеловооруженной конницы в конце X века увеличило финансовое бремя themata для провинций и осложнило поддержание старых местных систем обороны. Новые бюрократические режимы в Константинополе, которые пришли на смену воинственной «македонской» династии, стали во многом опираться на отборные полки tagmata , располагавшиеся близ столицы и состоявшие в значительной степени из профессиональных военных и чужеземцев. Конные подразделения tagmata всегда представляли наиболее прочное военное ядро имперских армий, с лучшей дисциплиной и подготовкой. Расформированные солдаты themata теперь, вероятно, частично были объединены с этими профессиональными полками, которые все чаще направлялись для несения службы в провинциях или на границах; в то же время в них устойчиво росла доля иностранных наемников. Общая численность византийской военной элиты серьезно сократилась вследствие этой «гражданской» политики, которая пожертвовала стратегической мощью в угоду экономическим и политическим интересам придворной бюрократии и столичных сановников. В результате единство византийского государства было подорвано противостоянием гражданской и военной ветвей имперского порядка, которое во многом напоминало фатальный раскол, возникший перед падением Римской империи. [437]Dunatoi оказали жесткое сопротивление новому курсу, и баланс сил в деревне теперь был нарушен настолько, что успешное разрешение такого кризиса было невозможно. В результате между «военной» и «бюрократической» фракциями правящего класса в Анатолии начались жестокие гражданские войны, которые привели к деморализации и дезорганизации всей оборонной системы Византии. Религиозное и этническое преследование недавно возвращенных в империю армянских общин вызвало еще большие разброд и шатание на уязвимых восточных рубежах. Тем самым была подготовлена почва для разгрома при Манцикерте.
В 1071 году сельджукский султан Алп Арслан по пути с Кавказа в Египет столкнулся с армиями Романа IV Диогена и разбил их, пленив самого императора. Во время сражения армянские вспомогательные подразделения, франкские и печенегские наемники и византийские полки, которыми командовал «гражданский» соперник императора, все дезертировали или предали имперские знамена. Анатолия осталась в незащищенном вакууме, который на протяжении последующих десятилетий не раз заполняли туркменские кочевники, не встречавшие сколько-нибудь серьезного противодействия. [438] Власть Византии в Малой Азии пала не в результате массовых Vökerwanderung готского или вандальского типа или организованного военного завоевания персидского или арабского типа, а в результате постепенного переселения групп кочевников в нагорья. Однако фрагментарность и анархичность последовательных тюркских вторжений вовсе не означала их эфемерности. Напротив, постепенное увеличение в результате этого численности кочевников оказалось намного более разрушительным для греческой цивилизации в Анатолии, чем более позднее централизованное военное завоевание Балкан османскими армиями. Хаотичные туркменские набеги и дикие грабежи постепенно привели к гибели городов, переселению оседлых жителей деревень и разрушению христианских культурных институтов. [439] Разрушение кочевниками сельского хозяйства в конечном счете приостановилось с возвышением сельджукского Конийского султаната в XIII веке, который восстановил мир и порядок на большей части турецкой Анатолии; но передышка была недолгой.
Между тем отсутствие упорядоченности туркменского заселения позволило византийскому государству выжить и в конце XI века провести контрнаступление с побережья Малой Азии, хотя центральное плато вернуть так и не удалось. При Комнинах провинциальные олигархии, которые сосредоточили власть в своих владениях и сами вставали во главе ополчений, наконец, обрели власть над империей. Крупные магнаты не получили придворных должностей при Алексее I, который приберег их для своих многочисленных родственников, чтобы обезопасить себя от соперничества со стороны влиятельных dunatoi , но средняя и мелкая знать теперь получила то, что хотела. Препятствия для феодализации отныне последовательно устранялись. Средние и мелкие землевладельцы получали административные бенефиции ( pronoiai ), которые давали им фискальные, судебные или военные полномочия над установленными территориями, в обмен на оказание определенных услуг государству; распространившиеся в огромном числе при Комнинах, эти pronoiai в конечном итоге стали наследственными при Палеологах. Классическое исследование института pronoia см.: G. Ostrogorsky, Pour l’Histoire de la Féodalité Byzantine , Brussels, 1954. p. 9–257. Острогорский утверждает, что « pronoia в Византии и землях южных славян, подобно феоду на Западе и поместью на Руси, служат отражением развитого феодализма» (p. 257) – спорное утверждение, которое будет рассмотрено ниже. Знать получила «иммунитет» ( ekskousseiai ) от юрисдикции центральной бюрократии и дарения монастырских или церковных земель для своего личного пользования ( charistika ). Ни одна из этих институциональных форм не приобрела логичности или упорядоченности западной феодальной системы; в лучшем случае они были ее частичными и неполными версиями. Но их социальная направленность была очевидна. Свободные крестьяне все больше превращались в зависимых арендаторов ( paroikoi ), которые со временем все больше становились похожими на западноевропейских крепостных.
Между тем городское хозяйство столицы с его государственным производством и экспортом предметов роскоши было принесено в жертву дипломатическим сделкам с Венецией и Генуей, чьи купцы вскоре начали пользоваться абсолютным превосходством в торговле империи благодаря привилегиям, предоставленным им Золотой буллой 1084 года, которая освободила их от имперского налога с продаж. Полностью изменив свой традиционный торговый баланс, переживавшая экономический упадок Византия теперь утратила свою монополию на торговлю шелком и стала чистым импортером западных тканей и других мануфактурных товаров, взамен экспортируя в Италию непереработанные товары, вроде пшеницы и масла. [440] Ее административная система разложилась настолько, что наместники зачастую проживали в столице, время от времени совершая почти открыто грабительские вылазки в свои провинции для «сбора налогов». [441] В ее армиях теперь было полно наемников и авантюристов; и, глядя на них, крестоносцам едва удавалось сдерживать свою алчность. Захват и разграбление Константинополя венецианско-франкской экспедицией в 1204 году, наконец, сокрушили единство сохранившегося имперского государства извне. Отныне, прежде всего в Центральной и Южной Греции, в которой французские господа ввели устройство, схожее с тем, что существовало в Палестине, была привита полноценная феодальная вассально-ленная система. Но эта искусственная прививка просуществовала недолго. Сохранившемуся на периферии бывшей империи греческому режиму в Никее с большим трудом удалось вновь собрать остатки византийской территории и вновь воссоздать в Константинополе слабое подобие имперского государства.
Землевладельческий класс обладателей pronoiai стал теперь наследственным держателем своих бенефиций; крестьяне стали paroikoi ; вассальные отношения были включены в местные концепции политического правления, члены правящей семьей Палеологов получали свои уделы; а чужеземные купеческие общины имели свои самостоятельные анклавы и привилегии. В деревне росло количество монастырских земель, а светские земледельцы нередко обращались к экстенсивному скотоводству, чтобы иметь возможность перегнать свою собственность в другое место во время туркменских набегов. [442] Но эта конечная внешняя «феодализация» византийской общественной формации так и не достигла органической или стихийной слаженности. [443] Ее институты были подражанием западным формам, и у них совершенно не было той исторической динамики, которая породила последние; и это заставляет с осторожностью относиться к любым попыткам определения способов производства при помощи вневременного сравнения их элементов. Поздневизантийские феодальные формы были результатом многовекового разложения единого имперского государства, которое просуществовало почти неизменным на протяжении семи столетий. Иными словами, они были продуктом процесса, диаметрально противоположного тому, который привел к рождению западного феодализма, – динамичному сложению двух прежних распавшихся способов производства в новом синтезе, который высвободил производительные силы в невиданном доселе масштабе. На закате византийского правления не произошло никакого роста численности населения, производительности сельского хозяйства или городской торговли. В лучшем случае распад старой системы метрополии породил интеллектуальное волнение и вызвал социальные неурядицы в существенно сократившейся области ее влияния в Греции. Экономический захват столицы итальянскими торговцами привел к переходу местной торговли в некоторые лучше защищенные провинциальные города, а растущее культурное взаимодействие с Западом ослабило мертвую хватку православного обскурантизма.
В последнем знаменательном эпизоде византийской истории – приливе сил перед окончательной гибелью – появление новых ферментов, порожденных зачаточным феодализмом греческого Востока, парадоксальным образом сочеталось с влиянием процессов, возникших из кризиса феодализма на латинском Западе. В Фессалониках, втором городе империи, городское восстание против имперской узурпации магната Кантакузина мобилизовало антимистические и антиолигархические чувства городских масс, отобрало и разделило собственность монастырей и богачей и в течение семи лет отражало нападения совокупных сил землевладельческого класса, получившего поддержку османов. [444] Толчком к этой яростной социальной борьбе, не имевшей прецедентов на протяжении девяти веков византийской истории, возможно, послужило восстание генуэзской коммуны 1339 года, одного из звеньев великой цепи городских волнений во время позднесредневекового кризиса в Западной Европе. [445] Подавление мятежной зилотской «республики» в Фессалониках, конечно, было неизбежным – вырождающаяся византийская общественная формация не могла вынести такую передовую городскую форму, которая предполагала совершенно иной экономический и социальный тонус. С ее поражением кончается и сама византийская история. С конца XIV века туркменские кочевники вновь начали опустошать Западную Анатолию и затопили собой последние оплоты эллинизма в Ионии, а османские армии перешли в наступление с севера от Галлиполи. Последнее столетие своего существования Константинополь оставался несчастным данником турецкой державы на Балканах.
Вопрос, который можно теперь задать, звучит так: почему за всю эту долгую историю между варварским и имперским общественным строем не возникло никакого динамичного сплава, способного привести к появлению феодализма западного типа? Почему не произошло никакого греко-славянского синтеза, сопоставимого по своему потенциалу и последствиям с романо-германским синтезом? Ведь необходимо напомнить, что в конце VI – начале VII века нашествия племен наводнили огромные земли, простиравшиеся от Дуная до Адриатического и Эгейского морей; и после этого славянские и византийские границы смещались туда-сюда на протяжении семи столетий постоянного взаимодействия и противостояния. Судьба трех основных регионов в нем, конечно, была различной и может быть вкратце описана следующим образом. Славяно-аварская волна 580–600 годов захлестнула весь полуостров, подмяв под себя Иллирию, Мезию и Грецию вплоть до самого южного Пелопоннеса. Утрата Иллирии во время переселения славян прервала историческую сухопутную связь с римским имперским миром; именно это событие сыграло решающую роль в разрыве единства между Восточной и Западной Европой в Темные века. На юге от Иллирии только два столетия спустя – в 780-х годах – Византия смогла приступить к отвоеванию Фракии и Македонии; и ей потребовалось еще двадцать лет для того, чтобы окончательно подчинить Пелопоннес. После этого большая часть Греции непрерывно управлялась из Константинополя вплоть до взятия его крестоносцами в 1204 году. С другой стороны, в заселенную славянами Мезию вторглись булгары, туранские кочевники из южнорусских степей, которые в конце VII века установили в ней свое ханство. К концу IX века произошла славянизация булгарского правящего класса, который стоял во главе сильной империи, простиравшейся вплоть до западной Македонии. После ряда эпических военных столкновений с Византией болгарское государство было разбито Иоанном Цимисхием и Василием II и в 1018 году на полтора века включено в греческую империю. Но в 1186 болгарско-валашское восстание успешно свергло власть Византии, после чего была создана вторая болгарская империя, которая вновь установила власть над Балканами, пока не была разбита монгольским нашествием в 1240-х годах. Бывшая иллирийская зона, напротив, на протяжении четырех веков оставалась за пределами сферы византийской политики, и только в начале XI века Василий II частично вернул, а частично превратил ее в своего сателлита. Греческое правление здесь было слабым и шатким, продлившись всего столетие, которое было отмечено множеством восстаний, пока в 1151 году не появилось объединенное сербское королевство. В середине XIV века сербская империя, в свою очередь, стала главной балканской державой, отодвинув на второй план Болгарию и Византию перед тем, как распасться накануне турецкого завоевания.
Почему это прерывистое развитие не смогло породить сколько-нибудь жизнеспособного феодального синтеза – и вообще сколько-нибудь прочного исторического порядка? Почва всей зоны оказалась зыбучим песком для любой социальной организации и формирования государства, и легкость, с которой османы, в конце концов, овладели ею после того, как все местные державы к концу XIV века оказались недееспособны, не может не поражать. Ответ на этот вопрос дает, конечно, тупиковая ситуация между послеварварским и позднеимперским порядками на Балканах. Византийская империя после утраты полуострова в VI–VII веках все еще была слишком сильна для того, чтобы ее можно было разрушить извне, и даже была способна частично вернуть свои позиции после двухсотлетнего перерыва. Но в последующую эпоху, после того как, в свою очередь, завоеваны были уже эти славянские и туранские народы, заселившие Балканы, они, напротив, оказались слишком развитыми или многочисленными, чтобы их можно было ассимилировать: поэтому греческое правление так и не смогло интегрировать их в Византию и в конечном итоге оказалось эфемерным. Это уравнение сохраняет свое значение и при перемене знаков. В эпоху Ираклия славянские общества, составлявшие подавляющее большинство первых варварских поселенцев на Балканах, в социальном отношении были слишком примитивными, чтобы создать политические системы, наподобие той, что была создана германскими племенами на меровингском Западе. С другой стороны, византийское государство – вследствие самой своей внутренней структуры, как мы это видели, – неспособно было динамически подчинить и интегрировать племенные народы, как это когда-то могла делать Римская империя. В результате, ни одна из сил не в состоянии была окончательно взять верх над другой, но при этом обе могли наносить ответные удары и причинять серьезный вред друг другу. Столкновение между ними приняло форму не общего катаклизма, из которого появился новый синтез, а медленного взаимного разрушения и истощения. Признаки этого процесса, которые отделили Юго-Восточную Европу от Западной, можно заметить во многих вещах.
Возьмем для начала два чувствительных «культурных» показателя – все строение религии и языковое развитие в регионе были совершенно иными. На Западе германские завоеватели во время своего завоевания были обращены в арианство; затем среди них постепенно победило католичество; и, за редкими исключениями, их языки исчезли, сменившись романской речью местного латинизированного населения. С другой стороны, на юго-востоке славяне и авары, которые заполонили Балканы в конце VI века, были языческими народами, и на протяжении почти трех столетий большая часть полуострова оставалась дехристианизированной – единственная и самая драматичная сдача позиций христианством, которая когда-либо происходила на континенте. Кроме того, когда болгары стали первыми варварами, которые прошли обряд крещения в конце IX века, им было предоставлено собственное православное патриаршество, что было равнозначно независимой «национальной» церкви, а в конце концов, в XII веке такую привилегию получили и сербы. В то же время, если Греция вновь была медленно реэллинизирована в языковом отношении после византийских завоеваний конца VIII – начала IX века, весь Балканский полуостров продолжал говорить на славянских языках, причем они были настолько распространены, что для обращения жителей Балкан греческим миссионерам Кириллу и Мефодию из Фессалоник (тогда еще двуязычного пограничного города) специально для славянских языков региона пришлось изобрести глаголический алфавит. [446] Таким образом, на Балканах культурная «ассимиляция» происходила в обратном порядке: если на Западе партикуляристская ересь сменялась универсалистской ортодоксией и латинизацией языка, то на юго-востоке язычество привело к сепаратистской ортодоксии, закрепленной в негреческих языках. Более позднее византийское военное завоевание так и не смогло изменить эту исходную культурную данность. В этом отношении огромная масса славянского населения полуострова кристаллизировалась вне византийского влияния. Отчасти этот контраст с германскими нашествиями может объясняться б о льшей демографической плотностью заселения. Но нет никаких сомнений, что важной детерминантой также служил характер исходного византийского окружения.
Если на культурном уровне отношения между варварами и Византией обнаруживают относительную слабость последней, то на политическом и экономическом уровне они, напротив, демонстрируют не менее серьезную ограниченность первых. Общие проблемы формирования государства у ранних славян уже были рассмотрены ранее. Специфический балканский опыт еще рельефнее показывает эти проблемы. Кажется очевидным, что именно военная организация аварских кочевников, которая определяла и направляла первое наступление варваров на Балканы, сделала возможным их завоевание. Славяне, сражавшиеся на их стороне в составе вспомогательных подразделений, значительно превосходили аваров в численном отношении и оставались в новых землях, а аварские орды возвращались к себе в Паннонию, чтобы затем вновь совершать периодические набеги на Константинополь, не пытаясь обосноваться на полуострове. [447] Славянские переселения теперь распространились на территории, которые на протяжении многих веков были неотъемлемой составляющей Римской империи и которые включали саму колыбель классической цивилизации – Грецию. Тем не менее в течение более чем трех веков после их нашествий эти народы не создали ни одного надплеменного политического объединения, о котором сохранились бы какие-либо сведения. Первое настоящее государство, созданное на Балканах, было продуктом еще одного туранского кочевого народа – булгар, военное и политическое превосходство которых над славянами позволило им создать сильное ханство в низовьях Дуная, которое вскоре напрямую столкнулось с Византией. «Протоболгарский» правящий класс бояр стоял во главе смешанной общественной формации, большую часть населения которой составляли свободные крестьяне-славяне, платившие дань своим туранским господам, которые образовывали двухуровневую военную аристократию, все еще строившуюся на родовой основе. К концу IX века протоболгарский язык исчез и ханство было формально обращено в христианство: как и в других местах, родовая система и язычество пали вместе, и вскоре весь класс бояр был славянизирован, хотя и с определенным налетом греческой культуры. [448] В начале X века новый болгарский правитель Симеон совершил серьезное нападение прямо на Византию: он дважды захватил Адрианополь, спустился к Коринфскому заливу и осадил Константинополь. Симеон намеревался – ни много ни мало – стать правителем самой восточной империи и, стремясь к этой цели, он заставил Византию пожаловать ему имперский титул «царя». В конце концов, после продолжительных кампаний, его армии были разбиты хорватским правителем Томиславом, и при его сыне Петре в Болгарии наступили слабость и неспокойные времена.
Теперь возникло первое по-настоящему радикальное религиозное движение христианской Европы – богомильство, – которое было выражением крестьянского протеста против дорогостоящих войн Симеона и сопутствующей социальной поляризации. [449] Болгарское государство пострадало также от разрушительных русско-византийских войн, которые тогда проходили на его территории. Но серьезное военное и политическое возрождение при царе Самуиле в конце X века привело к новому и решительному конфликту с Византией, который продлился два десятилетия. Именно эта длительная и безжалостная борьба, как мы видели, в конечном итоге вызвала перенапряжение византийской имперской системы и проложила путь к ее краху в Анатолии. Ее последствия, конечно, были еще более пагубны для Болгарии, независимое существование которой прекратилось на полтора века. Византийское завоевание XI–XII веков привело к быстрому росту крупных имений и увеличению повинностей крестьян по отношению к греческим и болгарским господам и центрального налогового гнета на крестьянство. В Болгарии впервые был введен институт pronoia , и распространились иммунитеты ekskousseia . Все большее число прежде свободных крестьян переходило в зависимый статус paroikoi , и одновременно с этим расширилось применение рабского труда благодаря массовому обращению в рабство военнопленных. [450] Тогда произошло и предсказуемое возрождение богомильства. Прокатилась череда народных волнений, вызванных недовольством византийским правлением, и в 1186 году два валашских вождя Петр и Асень возглавили успешное восстание, которое разбило направленные против него греческие карательные экспедиции. [451] Теперь была создана «вторая болгарская империя», административная иерархия, придворный протокол и налоговая система которой были построены по византийскому образцу. Число свободных крестьян продолжало сокращаться, а верховная страта бояр консолидировала свою власть. В начале XIII века царь Иван Асень (Калоян) в очередной раз вернулся к традиционной цели болгарских династий – нападению на Константинополь и принятию соответствующего контролю над столицей империи императорского титула. Его войска победили и убили латинского императора Балдуина вскоре после четвертого крестового похода, а его преемник победоносно донес болгарские знамена до Адриатики. Но в течение десятилетия это расширенное государство рухнуло под напором монголов. Послеплеменное политическое устройство у славянского населения бывшей Иллирии в отсутствие изначально вышестоящего военного класса из кочевников в целом развивалось намного медленнее; социальная дифференциация происходила более размеренно и родовая организация оказалась очень прочной. Раннее хорватское королевство (900–1097) было поглощено Венгрией и не играло впоследствии никакой самостоятельной роли. На юге наследственные župani из своих укрепленных поселений правили местными землями как семейными вотчинами, которые распределялись между их родственниками. [452] Первыми в XI веке здесь появились княжества Зета и Рашка, антивизантийские образования, которые удалось покорить – и то не до конца – Комнинам.
В конце XII века великий жупан Стефан Неманя объединил эти две территории в единое сербское королевство, получив королевский титул от римского папы. Но хотя византийские попытки завоевания Сербии были отражены, потребовалось еще сто лет, чтобы ее раздробленная родовая знать переродилась до такой степени, чтобы образовать единый землевладельческий класс с сеньоральными правами над крепостным крестьянством, имеющий достаточно военных сил для расширения территории сербской монархии. Но закат Болгарии и Византии, который произошел к началу XIV века, позволил Сербии установить свое господство на Балканах. Стефан Душан захватил Македонию, Фессалию и Эпир и в 1346 году в Скопье провозгласил себя императором сербов и греков. Социальная и политическая структура Великой сербской империи нашла свое отражение во всестороннем своде законов, « Законнике », который был составлен при правлении Душана вскоре после этого. Правящая знать имела наследственные аллодиальные имения, которые обрабатывались зависимыми sebri – сербский эквивалент византийских paroikoi – крестьянами, обязанными нести трудовые повинности, которые были формально прикреплены к земле королевским указом. Монарх имел широкие автократические полномочия, но был окружен постоянным советом из магнатов и прелатов. Душан отменил титул župan , имевшим родовой окрас, и заменил его греческим kefalija , византийским словом, использовавшимся для обозначения имперского правителя области. Двор, канцелярия и администрация были грубо скопированы с Константинополя. [453] Некоторые прибрежные дунайские города благодаря своим тесным связям с итальянскими городами имели муниципальное самоуправление. На серебряных рудниках, которые были главным источником дохода короля, использовался труд рабов, а руководили добычей выходцы из Саксонии. Сербская империя, несомненно, была наиболее развитым славянским государством из тех, что появились на средневековых Балканах; в его смешанной политической системе, промежуточном звене между системой феодального правления и деспотической бюрократией, нашли свое отражение и западные, и византийские влияния. Но именно из-за этой разнородности своих составляющих оно было обречено на очень непродолжительную жизнь. В течение нескольких лет после смерти Душана оно распалось на враждующие деспотаты и враждующие уделы. На смену Сербии пришла последняя славянская держава. На пять десятилетий во второй половине XIV века на Адриатическом побережье установилось господство Боснии, но богомильская вера ее династии и избираемость ее монархии стали непреодолимым препятствием, которое не позволило превзойти предшествовавшую ей Сербскую империю.
Таким образом, гонка по кругу с участием Византии, Болгарии и Сербии к концу XIV века завершилась общим регрессом и упадком. Хрупкая государственная система средневековых Балкан оказалась в состоянии общего кризиса еще до того, как на нее обрушилось османское завоевание. Структурные причины неспособности этого региона породить собственный феодальный синтез были уже обозначены. Природа недоразвившихся болгарского и сербского государств лишь лучше высвечивает их. Ибо наиболее поразительной, с европейской точки зрения, чертой у них было их постоянное и невозможное подражание имперской автократии самой Византии. Они стремились быть не королевствами, а империями; и целью их правителей был не какой-то имперский титул, а само звание верховного греко-римского autokrator . Так, и болгарская, и сербская империи пытались подражать внутреннему административному устройству византийских государств и установить над ней власть извне путем прямого завоевания и наследования. Эта задача была им не по зубам и неизбежно приводила к социальному и политическому перенапряжению; прямой переход от местного племенного к имперско-бюрократическому правлению был не по силам для знати этого региона и в отсутствие городской или рабовладельческой экономики не соответствовал реальному экономическому базису. Отсюда общий крах всех обессиливших друг друга участников трехсторонней борьбы за имперское господство, которое к этому времени само по себе превратилось в иллюзорный анахронизм. Но не будем забывать, что эпоха, в которую произошел этот крах, была также эпохой общей депрессии во всей Европе. Сведения о сельском хозяйстве на Балканах в эту эпоху все же слишком скудны, отчасти из-за последующего османского уничтожения его институтов, чтобы выносить сколько-нибудь обоснованные суждения относительно тенденций его внутреннего развития. Но здесь, как и везде, великий мор взял свое. Согласно недавним подсчетам, в период между 1348 и 1450 годом общая численность населения в этом и без того слабо заселенном регионе сократилась на 25 % – примерно с 6 до 4,5 миллионов. [454] Кроме того, теперь на Балканах также начались социальные волнения.
О фессалоникской «коммуне» уже шла речь. Одновременно с ней в 1342 году на фракийских равнинах развернулось крестьянское восстание против византийских землевладельцев. На Адриатике сценой муниципальных волнений стали Котор и Бар. В Болгарии крестьянское восстание 1277 года ненадолго привело к установлению власти плебейского узурпатора; в XIV веке по мере нарастания концентрации земель начали распространяться бродяжничество и разбой. Усилия различных аристократий полуострова по строительству будущего имперского государства вызывали рост поборов и земельных изъятий у бедных, отвечавших недовольством и волнениями.
В этом отношении показательно, что в сельской местности региона практически не было никакого народного сопротивления османам, за примечательным исключением первобытной горной цитадели Албании, где племенная и родовая организация все еще сдерживала появление крупной земельной собственности и затрудняла социальную дифференциацию. В Боснии, где богомильские крестьяне страдали от преследований со стороны католической церкви как еретики-«патары» и от набегов венецианских и рагузских торговцев, охотившихся за рабами, [455] деревенские массы и часть местной знати встретили турецкое правление с распростертыми объятьями и в конечном итоге массово обратились в ислам. Бродель даже категорично написал: «…турецкому завоеванию на Балканах способствовали небывалые социальные потрясения. Феодальное общество, жившее за счет крестьян, не выдержало удара и развалилось само собой. Нашествие, положившее конец крупным земельным владениям, хозяева которых полновластно распоряжались в них, в некотором смысле означало “освобождение угнетенных”. Малая Азия была завоевана постепенно, медленно, благодаря многовековым стараниям; Балканский полуостров, если можно так выразиться, не оказал сопротивления захватчикам». [456] Но это слишком сильное и широкое обобщение. На самом деле, до нападений турок не было почти никаких признаков какого-то спонтанного и явного краха здешнего общественного порядка. Гнет знати повсеместно усиливался, а ее политические системы пребывали в кризисе. Но нельзя было исключать возможность последующего возрождения. Дальнейшее автохтонное развитие на Балканах сделало невозможным именно османское завоевание. Марицкая битва и сражение на Косовом поле, в которых болгарская и сербская аристократии потерпели поражение, были очень тяжелыми, и победа туркам далась совсем не легко. С другой стороны, после решающих ударов османов у шатких государственных структур Балкан не осталось никаких резервов для борьбы с исламским вторжением. После того как местные князья и знать были разбиты, турецкое нашествие могли остановить только оборонительные экспедиции для спасения Балкан, организованные западным феодализмом. Два международных крестовых похода, начавшихся из Вены, были последовательно разбиты османскими армиями в 1396 и 1444 годах при Никополе и Варне. Западный феодализм, теперь страдавший от своих бед, не способен был больше побеждать как во времена своего расцвета. В этих бедствиях Юго-Восточная Европа ненадолго воссоединилась с общей судьбой континента прежде, чем вновь оторваться от нее еще сильнее, чем когда-либо прежде.
Таким образом, кончина средневекового мира наступила посреди общего кризиса. И родина феодализма на Западе, и земли Востока, до которых он добрался или где он не в состоянии был развиться, к началу XV были ареной глубоких процессов социально-экономического разложения и перерождения. На пороге раннего Нового времени, когда стены Константинополя пали от турецких пушек, последствия этих изменений для политического устройства Европы все еще были во многом неясными. Остается исследовать итоговую государственную систему, которой суждено было возникнуть из них.