— Могут. Но при этом они узнают себя.
— У вас в фильме сплошная политика, мистер Стрикланд. Это не в духе времени.
Стрикланд начал заикаться.
— Она п… присутствует в моих спектаклях постольку, поскольку…
— В спектаклях? Вы это так называете?
— Совершенно верно, — сказал Стрикланд.
— Вы что, режиссер-постановщик?
— Да, — согласился Стрикланд.
Анаягам усмехнулся.
— Опасный род занятий в нашей индустрии развлечений.
— Это лучший род занятий, — парировал Стрикланд. Анаягам ушел и оставил их вдвоем с Мэри Мелиш.
— На самом деле, фильм понравился ему, — успокоила она Стрикланда.
Он окинул ее быстрым, изучающим взглядом. Это была высокая и симпатичная женщина, с острым взглядом синих глаз и волевым подбородком.
— В самом деле?
— Я уверена в этом, Рональд. А вы хотели побольше комплиментов? У вас что, комплекс или что-то в этом роде?
Было уже поздно, когда он вернулся в свой номер в отеле «Сонеста». Из окон, выходивших на площадь Чарлза, виднелись очертания крыш Бостона на фоне вечернего неба. По телевидению шел фильм «Они живут по ночам» Рея, и он смотрел его с выключенным звуком. От кадра к кадру он все больше укреплялся во мнении, что это был лучший в мире фильм.
Когда фильм закончился, Стрикланд лег на кровать и в мерцающем свете телеэкрана, показывавшего какую-то короткометражную ленту о природе, задумался о своей работе. Никто и никогда не мог обвинить его в приукрашивании действительности. Ни разу в жизни он не изменил ни одного кадра, чтобы кому-то потрафить. Он чтил золото, но никогда не продавался и не покупал дешевого признания. Всегда избегая сентиментальности, он не хотел, чтобы его работы были лишены чувства. Те, кто писал о его фильмах, если даже понимали их, делали это с высокомерием оскорбленных всезнаек.
Он подумал о себе, сидящем в темноте и ожидающем решения толстяка, и устыдился. Но выбора у него не было. При всей своей гордости, он давно смирился с этими унижениями.
Вся беда в том, что его фильмы слишком похожи на жизнь. А людям нужны иллюзии. Они хотят обманываться, но тут ему нечего предложить им. У него есть только вещи, о которых они не хотят слышать. Вещи, поданные без мистификации, разочаровывают.
С другой стороны, беда, возможно, и не в этом. Может быть, есть еще какой-то аспект, которого он не улавливает. Временами он подозревал, а порой и верил, что такой неведомый ему аспект должен существовать. И он может быть совершенно очевидным для того болвана с улицы, внутренним миром которого Стрикланд давно занимается. А его собственное внутреннее зрение могло приобрести свойство, подобное, например, способностям дальтоников. Может быть, он, Стрикланд, видит все рельефно и в перевернутом виде. Так что вполне возможно, что его нетерпимость, въедливость и стремление разоблачать есть следствие неспособности воспринимать вещи такими, какие они есть. Многие карьеры строятся на неверном восприятии окружающего мира. Большинство людей не имеют понятия о том, что же они видят перед собой, и готовы заплатить любому дураку, чтобы он объяснил им это.
«Прежде всего, — думал он, — надо оставаться самим собой и добиваться ясности и определенности». Его беспокойный ум и дефект речи заставили его познать, что такое пауза. Ничем не заполненная пауза — это анархия, ею может воспользоваться кто угодно, ее нельзя затягивать. Он знал, как надо работать с паузами, белым шумом и темными кадрами. «В любом случае, — думал он, — существует vissi d'arte[9]».
Несмотря на весь этот философский настрой, сомнения одолевали Стрикланда. Это была его профессия — ясно видеть во мраке. Но, если смотреть во мрак слишком долго, не может ли он заглянуть в тебя? Если во мраке потерять выдержку, то неизбежно упадешь. Ему представилось вдруг, что он давно ослеп. Воображая свою слепоту, он услышал звонок телефона. Звонила Энн.
— Я решила, что ты не спишь.
— Правильно решила.
— Ты слышал о спутнике? — Голос у нее был довольно веселый.
— О каком спутнике? — спросил он.
— ГСН — глобальной системы навигации. В Швейцарии взорвана приемная станция этой системы.
— Взорвана?
— Армянами, я думаю. Или курдами. С планшетов исчезли все яхты, участвующие в Эглантерийской гонке. И теперь неизвестно, кто где находится.
— Это окончательно?
— Я пока не могу разобраться. Думаю, временно. Береговые охранники в Авери-Пойнт говорят, что такое положение может продлиться с неделю.
— Но ведь это не столь важно. Разве не так?
Она помолчала секунду.
— Не так.
— Но у всех же все в порядке? Оуэн в порядке?
— Да, — ответила она. — Насколько нам известно, у всех все в порядке. Оуэн не выходит на связь. Неисправен генератор.
— Ты обеспокоена? — Нет.
— Ладно, я еду, — заявил он. — Я буду скоро.
— Все в порядке, — пыталась отговорить его она. — Я только хотела побеседовать с тобой.
— Я уже еду.
— Но со мной все в порядке.
— Еду. — Он уже не слышал ее.
В Логане он сел на самолет местной авиалинии до Нью-Хейвена, а оттуда взял такси.
Она только что приняла ванну, но уже успела одеться. Они сели в кабинете на первом этаже, и Энн принесла кофе, словно это был визит вежливости.
— Я не то чтобы обеспокоена, — оправдывалась она. — Так получилось, что я думала о тебе.
Стрикланд отставил чашку с блюдцем в сторону, взял Энн за руку и повел в спальню. Она шла с мрачной усмешкой на лице.
— Что ты делаешь? — спросила она, поддразнивая его.
Они занялись любовью, и он после этого сразу заснул, а утром, обнаружив себя среди стеганых одеял, подушен и пения птиц, долго не мог понять, где находится. Вошла Энн и Села рядом с ним на кровать.
— Я рада, что ты приехал. — Она широко улыбнулась ему. Через секунду он понял, что она уже выпила.
— Как ты себя чувствуешь?
Она улыбнулась еще шире.
— У меня шалят нервы.
— Ты говорила, что все в порядке.
— Да. — Она продолжала улыбаться. — Я не волнуюсь за Оуэна. Я уверена, что у него все прекрасно. У меня просто шалят нервишки.
— Ладно. Надеюсь только, что он снимает на пленку. Оуэн, я имею в виду.
На мгновение во взгляде у нее мелькнул испуг.
— Я уверена, что он делает все, как ты сказал. Он умеет снимать и делает это аккуратно.
Стрикланду стало интересно, заплачет ли она, беспокоясь о своем муже, находящемся в море. Он сел на постели.
— Если ты не волнуешься за него, то почему нервничаешь?
Слез не было. Она, похоже, владела собой.
— Я, должно быть, чувствую себя виноватой. Вот в чем дело.
— Понятно.
— Знаешь, мне приходится задавать себе вопрос, люблю ли я его.
— И что тебе приходится отвечать себе?
— Ну, да, — проговорила она, как само собой разумеющееся. — Конечно же, я люблю его.
Стрикланд прислонился к освещенной солнцем стене и подложил за спину подушку.
— Убей меня, я не понимаю, что это значит.
— Ты не знаешь, что значит любить?
— Этим словом обозначается столь многое, что я действительно не знаю. Это как алиби. — Он непонимающе пожал плечами.
— Я была его женой двадцать лет. Мы пережили Вьетнам. У меня никогда не было другого мужчины. Мы росли вместе.
— Кое-кто назвал бы это проблемой взаимозависимости, — подытожил Стрикланд.
Энн засмеялась. Он встал, не одеваясь, и усадил ее рядом на кровать. По ее лицу прошла тень, и он подумал, что она опасается, как бы их не увидели в незашторенное окно.
— Может быть, и так. А ты пытаешься помочь мне?
— Ты была изолирована от этого проклятого мира. Ты исполняла роль домашней монахини для этого парня.
Она отстранилась от него и встала.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Не сердись, — попросил Стрикланд. — Это ревность. Я имею на нее право.
— Что означает «домашняя монахиня»? Что ты имел в виду?
— Ты пряталась от жизни, как Христова невеста. В своем искусственном мире. Укрываясь от жизни на том острове.
— Нас устраивало это.
— Вас устраивало это, как какую-нибудь парочку сопливых детей, ведущих инфантильный образ жизни. Этот парень ловко провел тебя, понятно?
— Нет, — отрезала она.
— А я говорю — да! — выкрикнул Стрикланд. Увидев, что Энн недоуменно уставилась на него, он сбавил тон. — Ты фантастическая женщина. Ты слишком хороша для него. Он самый обычный обыватель. Труп. Скучный и надутый.
— Я не хочу слышать ничего подобного. Я люблю его.
— А это как раз то, чего не хочу слышать я, — выкрикнул он.
Она села на кровать и печально посмотрела на него.
— Я не бесчувственный чурбан, — продолжал Стрикланд. — Я занимаюсь искусством, так ведь? Как бы там ни было, я делаю фильмы.
— Но я действительно люблю его.
— Если ты и дальше будешь произносить это с таким выражением, я за себя не ручаюсь.
— Двадцать лет это большой срок, Рон.
— Конечно. — Он с отвращением тряхнул головой. — Ради Бога. Он эксплуатировал тебя. Ты жила с ним двадцать лет, потому что противоположный пол остается для тебя загадкой. Для каждой из вас. И только потому, что ты ничего не знаешь о мужчинах вообще, ты не бросила его.
— Я знаю об этом так же мало, как и ты. — Она повернулась и пошла вниз. Вскоре она вернулась со стаканом вина.
— У тебя в самом деле никогда не было другого мужчины?
— Никогда.
Ему показалось, что она избегает смотреть ему в глаза.
— За двадцать лет у тебя ничего не было ни с кем, кроме меня? Извини, но я не верю.
— Это правда. — Теперь она глядела ему прямо в глаза. Он понял, что это так и есть. И изумился ее высокомерной невинности.
Он дотянулся и взял у нее стакан.
— Ты не должна пить из-за всего этого. Во всяком случае, в одиночку. Без меня.
Он залпом выпил ее вино и задержал дыхание, с удивлением почувствовав себя тем болваном с улицы, который был объектом его исследований и источником информации. Ему вдруг стало страшно от того, что он может потерять ее.