ми грудями, покрытыми заплесневелым лишайником… Олджуна едва опознала сестер, некогда живших в покинутой юрте Сордонга. Тут же белесый уродец с большой головой на тоненькой шейке беззубо улыбался вывороченными губами.
Страшилищ было всего несколько, но казалось, что наступает целая толпа. Шагу не дойдя до Олджуны, они остановились. Приподнявшись на толстых лягушечьих лапах, двухголовая ящерица издала утробный звук. Из-под брюха ее выкатилось огромное яйцо. Когда оно приблизилось, Олджуна поняла, что это не яйцо, а человеческий череп с остатками обгорелой кожи.
– Не узнаешь? – лязгнул он осколками темных зубов. Мерцая багровыми глазницами, хохотнул: – Ну и забывчива ты, родственница! Я же дядюшка твой, Сордонг!
Белые могильные черви выбились из ноздревых дырок черепа и встали дыбом, жадно разглядывая гостью.
Утренняя еда в Олджуне начала подвигаться к горлу. «Я в обмороке, – подумала женщина и для верности кивнула головой самой себе. – Да… голова болит. Тимир стукнул по ней кулаком. Я лежу на полу в юрте, а все, что вижу перед собой, – наваждение и блажь. Я не пробуждалась и не плакала. Урана не давала мне бодрящего настоя. Значит, и «дочкой» не называла…»
Олджуна всхлипнула от одиночества и разочарования. Утешало лишь то, что если эти твари – видения ушибленного мозга, их просто не существует.
– Не бойся! – подавила смешок лиса-росомаха, глядя искоса с немыслимо жуткой ухмылкой.
– Ты среди своих, – проскрипела бесовка в натазниках и жеманным жестом поправила кишащую насекомыми прядь. В подмышке ее рос мох.
– Угощайся и не думай, что мы негостеприимны, – сказала вторая и радушно протянула что-то темное.
Олджуна присмотрелась: это был кусок пористой трупной печени. Обвалянный в обрезках чьих-то ногтей, он сочился гнилой сукровицей.
– Слышишь, мы даже разговариваем по-вашему, по-человечьи!
Сдавленное горло Олджуны выпихнуло слабый вскрик. Тело съежилось и с силой притиснулось к земляной стене. Уродец забеспокоился, великоватая голова его завалилась набок. Видно, шейка не выдержала. Из глаз-дырок поперек лица потекли струйки грязи, скошенный подбородок мокро блеснул. К гостье простерлась его белая паучья лапа. Вялые пальцы-ветки едва удерживали батас в узорном чехле.
Гадливо вскрикнув, Олджуна оттолкнула лапу. Уродец не стал цепляться, кинул оружие ей на колени.
– Ты нам нужна, – булькнула демоница в мужской рубахе и, подобрав языком выпавшую изо рта змейку, быстро ее проглотила.
– Зачем?..
– Чтоб вместе были вечно, – гнусаво пропел дядькин череп. Из глазниц его посыпались искры, корявая челюсть широко распахнулась и выпустила облачко пыли. Взвихренная пыль приняла форму рыбы. «Щука», – успела подумать Олджуна, и мрак закрыл ей лицо.
Воздух был темен, как пустота в голове. Не сознавая, где находится, Олджуна бессмысленным взглядом обвела черный провал. Она чувствовала себя дырявым бурдюком из-под кумыса – все вытечет из такого, сколько в него ни лей. Тупая боль терзала виски, гулким эхом отдавалась в теле.
Бегучей стрелой мелькнула неоперенная мысль. Олджуна попыталась догнать ее, словить за порожний комель и подумала: это не Орто! Тотчас отрезвляюще острый страх шибанул в переносье, как застоялый запах коровника, и вытеснил из головы пустоту. Ужас смерти был таким сильным, что победил слабость. Женщина встала, упираясь в стену, и охнула: жгучая резь полоснула правую лодыжку. Должно быть, подвернула при падении.
Новая боль удручила, однако и успокоила: кажется, под ногами Срединная. Темень раздвинулась, и звериная нора обернулась развалинами старой юрты в трухе, паутине и струпьях сухого тлена. В отверстии уцелевшей части стены блеснул осколок каменной воды – здесь, видно, было окошко. Непуганая пыль спала на бревнах.
Налитое тяжестью тело покачивалось на неверных ногах. Где-то неподалеку дятел отбивал звонкую дробь. «Зубы мои стучат, – сообразила Олджуна. – Знать, прозябла я». Но холода она не чувствовала, только в горле переливалась странная стынь и першило, словно изнутри его щекотали сосулькой. Ступила на подвернутую ногу – полный торбазок осиных жал! Перетерпела, подождала, пока одно за другим не вынулись иглы. Кость, пожалуй, цела, просто свернутая щиколотка вспухла и оцепенела без движения.
Выкарабкавшись наружу, Олджуна зажмурилась и помотала зачумленной головой. Солнечный свет почудился враждебным, из ослепленных глаз выбились слезы. Щекочущая горло сосулька превратилась в рыбий пузырь. Душащая помеха прилипла к глотке клейкой слизью: ни выдохнуть, ни вдохнуть. Олджуна в отчаянье схватила себя за горло, сжала так, что глаза, казалось, сейчас выпрыгнут из орбит – может, лопнет окаянный пузырь… А он отвердел и ожил. Запротивился, выпустив коготки, царапая и обдирая гортань.
Борьба продолжалась до тех пор, пока носом не хлынула кровь. Препона, чпокнув, провалилась внутрь, и кашель пошел. Олджуна отдышалась, обтерла снегом доху от крови и наткнулась на что-то продолговатое, жесткое на левом боку. Нашарила батас, пристегнутый к кольцам на поясе. Боевой нож, тот самый, что бросил ей большеголовый уродец. Выходит, не померещились чудища? Она старалась не думать, кто его пристегнул. Погладила левую сторону выгнутого лезвия, повернула правой сточенной стороной, рассматривая узор с насечками. Поклясться могла бы – изделье Тимира.
Голову с листопадным шелестом заполонил ворох воспоминаний. В них по лесной тропе бежала Урана. Лучи на волнах Диринга чудились блеском клыков… Покойная бабушка сердито топтала глиняную куклу… Бешеная воронка уносила в бездну турсучок, запаянный дегтем. В нем кто-то кричал… Олджуна нахмурила лоб: последнее не было ее воспоминанием.
Все в глазах расплывалось, точно мир вокруг превратился в свое рябящее отражение. Олджуна забыла, что собиралась спуститься в Сытыган. Плелась послушно, как корова, привязанная к хозяйской руке, и с каждым шагом забывала многое, о чем хотела бы и не хотела помнить. Не удивилась, когда ноги свернули к березовой роще у холма возле Диринга.
Посреди рощи, чуть выше крон, висела тень. Ее ничто не отбрасывало. Тень жила сама по себе. Она была не плоская, а круглая, как толстый хвост исполинской змеи. Один конец ее крепился к холму, другой терялся вдали за Большой Рекой. Тень опустилась и заколыхалась перед лицом. Что-то не живое, но и не мертвое таилось внутри. Оно плавало, толкалось и, хрипло дыша, смотрело сквозь осклизлые полупрозрачные стенки.
– Матушка, – растерянно прошептала Олджуна. – Матушка, Никсик…
Потрясение было сильным, и память вернулась болезненными толчками. То, что полуживой сущностью осталось на Орто от Кэнгисы, Никсика и еще нескольких родичей, замельтешило, закричало наперебой, требуя и моля:
«Приведи сюда Хорсуна! Приведи его сюда! Приведи!!!»
Олджуна отступила. Головастиковые лица раздулись в бешенстве, заколотились с испода тени, открывая черные рты. Сюры сытыганцев, начиненные в колдовской самострел, полагали, что их проклятые души отпустит в вечный Круг выстрел в багалыка. Появись он здесь, Ёлю пришлось бы поспешить! Но Хорсун еще ни разу не прошел под тенью, несмотря на то, что чаще других ботуров проезжал рядом.
Как же было не яриться изувеченным Сюрам? Навеки остаться непогребенными – не слишком ли страшное наказание досталось им за невеликие грехи жидкой человеческой воли?
Они не ведали, что заряжены не столько на Хорсуна, сколько на далекого потомка его и Нарьяны. Этот ребенок родится, когда в Коновязь Времен лягут несметные весны и память об Элен уйдет в небытие… «Откуда мне стало это известно?» – вяло подивилась Олджуна. Начала бы задавать себе другие вопросы, но почувствовала, как проглоченный пузырь зашипел и закопошился в животе. А потом приказал: «Иди».
Она покорно обогнула холм и остановилась у жертвенника дядьки Сордонга.
Стой.
– Кто ты?!
– Тот, кто пришел за возмездием, – откликнулся голос.
– За каким еще возмез…
Олджуна не договорила – пузырь взмыл в голову. Наворачивая неистовые круги, смешал остатки мыслей в горючее варево. Она медленно озиралась, теряя себя. Налитые кровью глаза дико блуждали и ни на чем не могли остановиться. Окружающее поблекло, померкло, тени деревьев упали на серый снег, как полосы на боках сумеречного бабра. Только в кругу пепельной земли, отчего-то обойденном снегом, возвышался белый столб с шаманскими духами на шестах. Тихо реяли на ветру клочья телячьей шкуры.
Подчиняясь велению пузыря, Олджуна вошла в круг, села на землю и раскопала батасом бугорок под столбом. Глинистый дерн поддавался легко, был влажным и приятно теплым, будто недавно здесь жгли костер. Пальцы радостно вспомнили прирученную мягкость скудели. Согревая, разминая, катали, лепили, выглаживали…
Чуть больше ладони получился человечек – с валиками сурово сдвинутых бровей, сжатым ртом и упрямым крутым подбородком. Ноготь вычертил зигзаг молнии на правой щеке.
– Приспел любви горячий срок, – запела Олджуна. – Открой свое сердечко…
Вот он – ее человек-мужчина. Красивый, большой, могучий. Ее сокровище, ее идол, несбывшееся счастье в незадачливой жизни, схожей со шкурой черно-серого бабра. Жар любви еще жил в сердце, куда мерзкому пузырю, как бы он ни старался, не было доступа. Любовь к багалыку принадлежала сердцу не меньше, чем глубинная часть воли. Словно глиняные комки, выминались, разворачивались в мглистом мозгу новорожденные мысли. Никому не уничтожить эту волю. Разве что вырвать вместе с сердцем.
Она нежно прислонила идола к столбу. «Девочка вылепила багалыка. Я, маленькая дочь Сытыгана, его вылепила».
«А теперь убьешь», – молвил гугнивый голос.
– Но я не хочу, – возразила Олджуна, отводя глаза от батаса, воткнутого в землю.
«Хорсун просто счастлив, что кузнец лупит тебя, как никчемную собачонку!»
– Неправда…
«Разве он был хорошим отцом?» – спросил пузырь ехидно.
– Багалык желал мне добра. А я…
Олджуна приметила рядом какое-то движение и оглянулась. В нескольких шагах от нее сидела ворона. Тараща то один, то второй блестящий глаз, птица усердно чистила хвост.