Мелькнула Двенадцатистолбовая. Двое ботуров складывали поленницу, Быгдай махнул рукой. Хорсун удивился: почему отрядник не на учениях?
Буланый конь Силиса стоял у коновязи. Модун окликнула от дверей:
– Багалык, старейшина к тебе!
– Вижу.
Она подошла, глаза были тревожные. Хорсун сообразил – тихое хочет сказать, и нагнулся с седла.
– Старейшина давно приехал. Думал, ты на стрельбищах, туда завернул, и вдруг ему стало плохо. Мы с Быгдаем проводили. А у ворот Силис пал с коня на изгородь, да так неловко – грудью на жердь… Сказал, что не сильно ушибся, лег и уснул. Быгдай камелек подтопил, я мяса сварила… Силис все спит и спит… Жутко мне почему-то, Хорсун.
Багалык не заметил, как спешился и коня под навес отпустил. Опомнился у лежанки, на которой лицом к стене спал гость.
Ладонь Хорсуна медленно потянулась ко лбу друга, а сердце уже плавилось и кричало от горя. Видел – не дышит, но пальцы затряслись, встретив мертвую стынь, и сам содрогнулся, не веря.
Силис перевернулся на спину, будто только и ждал, что его разбудят. Лежал безмятежный, невозмутимый, вперив в потолок отрешенные глаза. Правая рука покоилась на сердце под распахнутым воротом.
С порога закричала Модун… В горле багалыка застрял вопль, остро толкающийся на выдохе. Невыразимое чувство огромной потери ширилось и взбухало в груди, не давая свободно дышать.
Рука Силиса выскользнула из ворота, грудь обнажилась, и потрясенный Хорсун увидел на ней цветок сарданы. А через миг понял, что это ссадина.
Домм девятого вечераТуда, где не будет прощаний
День и ночь женщины, плача, шили Силису погребальную дорожную справу. Шили на живую нитку, без узлов. После обряда освобождения душам станет легче вылететь из тела. Когда будет готова одежда, женщины сломают и выкинут меченные горем иголки подальше, чтобы их не нашел зловредный дух, ослабляющий детородную силу мужчин.
Оцепеневшая Эдэринка смотрела на сложенные крестом перед грудью руки Силиса. Эти большие, нежные руки знали ее тело так же хорошо, как плоть любого дерева. В каждом доме Элен стояли на полках сработанные руками Силиса чороны и чаши. Все юные жители долины выросли в его узорных березовых люльках… Теперь расслабленные, тихие руки праздно лежали ладонями вниз, словно решили наконец отдохнуть.
Люди привыкли к исходящей от старейшины жизнерадостной силе. Казалось, она не может иссякнуть. А вот ведь ушла, не упредив… Эдэринка вздрогнула: Силис пошутил! Проснется сейчас, откроет глаза и весело глянет кругом: «Эх, вы! Поверили, да? А я-то живой!»
Неужто вправду ресницы затрепетали? Она нагнулась над лицом мужа, слыша в своей груди прерывистый стук. Но призыв ее сердца не отозвался ответным стуком, будничным, как бой молотка в плотницком углу. Табык жизни Силиса безмолствовал глухо и страшно.
Эдэринка заломила руки и заплакала молча, слезами внутрь. Только теперь по-настоящему поняла: любимого нет на Орто. Здесь осталось лишь его холодное тело. Оно мертво, раз лежит ногами к двери. Маленький табык уже никогда не споет Эдэринке колыбельную песнь, не успокоит, не усыпит ее. Поэтому и она больше не сможет уснуть.
Временами неподвижное лицо мужа неуловимо менялось и словно бы оживало – это тени и дымка сквозили по нему. Скорбные тени людей в отблесках камелька и прозрачные домашние духи, тоже скорбящие по хозяину.
Незадолго перед угасанием зари кто-то шепнул Эдэринке:
– Надо выйти.
Она подняла затуманенные глаза:
– Зачем?
Ей терпеливо объяснили:
– Нельзя видеть домашним, как уходящего в Круг моют и обряжают для Ёлю.
Эдэринка, конечно, знала, что иначе кости родных становятся тяжелыми, а волосы седеют. Но, тряхнув гривой неприбранных волос, воспротивилась:
– Пусть.
До последних поминок ходить вдове с распущенными косами, в вывернутом наизнанку платье и не подходить к очагу.
Старшая невестка обняла за плечи, младшая потянула за рукав:
– Пойдем, матушка…
– Я буду с ним.
Ее оставили.
Четыре старухи, вздев до локтей бычьи пузыри, начали омывать Силиса. Они мыли его, как новорожденного ребенка. Поворачивая тело во все четыре стороны, щедро лили хрустальную ледовую воду. Так же, как с ребенка смывается грязь промежуточных миров, чтобы не отринула нечистого Орто, с усопшего смывались мысли, заботы, печали, связанные со Срединной. В другой мир он придет обновленным.
Старухи хорошо знали свое дело. Двигались бесшумно и ловко, убирая старейшину в дальний путь по Реке Мертвецов.
Первая облачила в волчью доху, затянула ремни и завязала впереди рукава.
Вторая накрутила на шею шарф из неиндевеющего меха росомахи, надела шапку из шкуры, снятой вместе с рожками с головы двухвёсного гурана, лесного родича Силиса.
Третья обула в торбаза из кожи кобыльего крестца с рассеченными подошвами. Ступит старейшина на запредельную землю, и разрезы сойдутся, ровно и не было их.
Четвертая поставила на лавку над его головой чашу с ледовой водицей – пусть и души, уходя, омоются. Между рожками шапки пристроила нарядный кошель – воздушная душа соберет в него срезки ногтей и выпавшие при жизни волосы хозяина. Земная душа покажет, что на тропах Орто нет его новых следов, а материнская за две двадцатки дней примирит со смертью.
Старухи пели песнь покидающего земной Круг.
Там, куда ухожу я, долги без отдач,
А удача скитается с тщетной сумой,
Там не будет прощаний и радостен плач,
И сарданы цветут на сугробах зимой.
Человечьим умом не постичь его тут,
Мир, в котором с движеньем туда и сюда
Все студено-горячие реки текут,
На Орто возвращая людей иногда.
«В противоречивый мир уходишь ты, Силис, а мне в этом мире впервые перечишь, – подумала Эдэринка жалобно. – Почему нераздельную нашу любовь хочешь разбить? Ты – мой, я – твоя, мы – одно. Одна плоть и кровь, жизнь… и смерть. Если тебе никак не вернуться ко мне живым, то ведь я-то сумею отправиться вслед за тобой!»
Мгновенное решение тотчас же окрепло в душе, и почудилось, что Силис улыбнулся. А может, не почудилось, ведь они всегда думали одинаково и одинаково поступали.
Эдэринка сразу успокоилась и послушно дала вывести себя из юрты, чтобы главный жрец успел совершить над телом мужа обряд освобождения душ, пока еще не погасла заря.
…Просторный двор не вмещал всех, кто пришел попрощаться со старейшиной. Прослышав о несчастье, явились тонготы из ближнего кочевья. Длинный людской ручей заструился в распахнутые двери и обратно, изгибаясь печальной петлей в середине осиротелой юрты.
К полудню в доме остались родные и близкие, а все равно их было так много, что пришлось убрать лежанки. Дед Кытанах, сидя на спине у Билэра, поинтересовался у главного жреца:
– Спросил ли ты, кого уходящий желает взять с собой?
Откуда-то люди вызнали, что Силис умер с открытыми глазами. Значит, по примете, скоро еще кто-то уйдет.
– Он пока не решил, – уклончиво ответил Сандал.
– Может, меня прихватит, – вздохнул старец с надеждой. Кожа его не загорела летом в складках морщин, поэтому горестно вытянутое лицо казалось полосатым. – Почему я так долго живу? – воскликнул он удивленно, словно впервые размышляя об этом. – Наверное, потому, что кажусь смерти несъедобным… Конечно! Кости соленые, нутро горькое, лупалки никчемные. Я не вижу полузрячую перестарку Ёлю, и она усохшего старикашку не видит. А старейшина был лучший из людей – молодой, сильный, потому и положила на него свой единственный глаз…
Эдэринка перебила болтливого деда. С ночи лелея свою мысль, женщина ничего вокруг не слышала.
– Все вы любили его, правда? – спросила она, о чем вообще-то не принято спрашивать.
Люди молча закивали, утирая слезы.
– Поэтому прошу вас, ради него… Ему будет холодно без меня. Мы – одно целое. Нельзя нас разорвать. Я пойду с ним по вечному Кругу.
Грянула неловкая тишина. Не бывало еще такого, чтобы человек сам, по своей воле, желал идти с умершим.
– Я больше не смогу отдохнуть на Орто. Без него мои глаза не смыкаются для сна, – спокойно объяснила Эдэринка. – К тому же кто-то должен закрыть за ним смертные врата. А кто лучше меня это сделает? Пусть не пугает вас то, о чем хочу попросить: смастерите другую колоду, побольше, и могилу выкопайте пошире. Для нас двоих.
Хозяйки Круга склонились друг к другу, о чем-то безмолвно советуясь. Толпа зашепталась и снова заплакала.
Голова старейшины упокоилась в удобной выемке новой колоды, а для Эдэринки углубления не стали выдалбливать. Ее голова ляжет слева на груди мужа, как было все их ночи при жизни. Сандал прикрыл шкуркой соболя лицо покойного. Два соседа возрастом старше Силиса притворили колоду крышкой и увезли на санном быке. Кроме жены, никто его не провожал.
Покуда мертвое тело не зарыто, оно внушает множество страхов. Если непогребенный рассердится на что-нибудь, он может поднять метель, повредить коновязи или вернуться смертным духом Йор. Странным и опасным казалось незакрытое захоронение, но так уж просила потерявшая сон Эдэринка, и люди согласились.
Могилу вырыли на холмистом месте у Матери Листвени, по северному течению Реки Мертвецов. С веретья хорошо были видны Горячий Ручей и аймак Силиса с тем же названием. Просторная яма ярко блестела звездочками льда. В никогда не тающей земле желтел сруб из лиственничных бревен – подземная юрта супругов без окон, дверей и камелька. Колоду поставили ближе к северо-восточной стене, где полагается быть очагу. Промежутки заполнили сломанными вещами и порванной одеждой. Справа от могилы еще вчера закопали заколотого буланого коня старейшины, слева выкопали яму для любимой коровы хозяйки.
Приехали те из мужних дочерей, что жили не очень далеко. Довольно времени осталось у Эдэринки, чтобы распределить наследство и поговорить с детьми, приласкать внуков-правнуков. За старших была спокойна – все семейные жили складно. Тревожилась о близнецах и Айане.