Нивани звонко щелкнул пальцами над ухом Олджуны. Отпрянув, женщина как будто очнулась.
– Где я?
С ужасом уставилась на идола в дрожащих руках и взголосила так страшно, что, почудилось, грудь ее сейчас разорвется.
Ветер вздымал вспотевшие волосы над головой Тимира, безотчетные пальцы кромсали оленью шапку. Багровый цвет не отпускал наклоненной шеи, плачущего от стыда и унижения лица. Безумная баджа сполна отплатила мужу за годы нелюбви и побоев.
Нивани осторожно потянул черень батаса из идола:
– Зачем тебе он?
– Не знаю, – прошептала она. Кукла упала в снег. Шаман отпнул ее в сторону, тронул запястье Олджуны и с криком отдернул пальцы, как если бы нечаянно сунул их в огонь. Хмурясь, встряхнул руку, с силой вытер ее о подол, словно коснулся чего-то мерзкого.
– Это… ты?
Витые шнуры вен вздулись под кожей, ходуном заходили на запрокинутой шее несчастной, глаза подернулись кровянистыми бельмами.
– Я-а-а! – ответила грубым, низким голосом…
Нивани повернулся к людям побледневшим лицом:
– Уходите! Это Йор!
Йор! Мертвое существо, проникшее в человека и движимое силой зла! Народ бросился врассыпную.
Не скоро удалось скрутить и повязать Олджуну. От изрыгаемых ею непристойных слов, летящих в чистый воздух с плевками и клочьями пены, брала оторопь. Дюжие мужики подступили к Йор с ремнями и веревками. Бесноватая применила всю силу, какая еще оставалась в ее исхудалом теле. Пустила в ход зубы и ногти, бодала головой и лягалась ногами, целилась всадить пальцы в чьи-нибудь глаза и в то же время успевала срывать с себя одежды. Напялить платье на женщину не сумели. Тогда просто стукнули ее доской по затылку и, завернув обмякшее тело в старые рыболовные сети и широкое одеяло, крепко прикрутили к лежанке.
Голова Олджуны металась по подушке, поводя красными от натуги белками глаз. Из-за сцепленных зубов рывками выплескивалась желтоватая водица – только что ей в рот силком влили отвар каменной полыни для укрепления плоти. Женщина была вне сознания, но вселившееся в нее существо бодрствовало. Оно то жутко хохотало, то выкрикивало хвастливую несуразицу скрипучим мужским голосом:
– Я – выше всего поставленный человек! Я – больше всех одаренный человек! Семь бешеных смерчей – вот мои помощники, восемь буйных вихрей – вот мои провожатые, девять грозных ураганов – вот мои спутники… да! Разве я не велик? Разве кто-то может быть выше и могущественнее меня?!
Багалык и кузнец стояли поодаль, потерянно глядя на синюшное лицо Олджуны. Общая беда как-то сразу сблизила их.
Думы Хорсуна сбились и смешались. Множество расплывчатых вопросов осталось на будущее. Когда оно придет, это будущее, он не мог сказать. Красивое молодое тело приемной дочери на глазах разрушало необъяснимое умом существо, которое невозможно было вызвать на бой. Видно, недаром голодный мертвый дух, пришедший на Орто насытиться человеческой скорбью, выбрал Олджуну. От одной мысли об этом багалыка бросало в дрожь. А он-то надеялся, что буря со временем угомонится! Но она продолжалась. Мало того, окрепла…
Память болезненно четко возвращалась в давнее: Олджуна пыталась его соблазнить, он оттолкнул ее, не рассчитав мощи. Девушка отлетела и ударилась об угол камелька. Полные слез, совсем еще детские глаза драгоценными камушками блеснули при свете луны… Неужели бедняжка действительно была влюблена в него? Все детство?! Как же не заметил, вовремя не пресек?
Хорсун запоздало корил себя, что не сумел стать отцом живому, страдающему от одиночества ребенку, мечтая об ушедших по Кругу. Будто мечты могут расти вспять! Выдал девчонку замуж не за того человека, облегчив душу от досадной ответственности, и ни разу по-настоящему не поинтересовался, добро ли Олджуне быть баджей Тимира. Не желал слышать упрека в словах Модун. Та не однажды говорила, что воспитанница вянет, как цветок, сбитый небрежной ногой, и лицо ее печально. Олджуна тосковала о жизни в заставе…
В порыве горя и раскаяния багалык впервые уповал на помощь жреца и шамана. Всеми помыслами устремился к ним, презираемым дотоле, в молчаливой мольбе содеять чудо. Если оно свершится, он даст себе зарок признавать истину в словах Сандала и видеть смысл в дурацком наряде Нивани… Хорсун готов был поверить в джогур, творящий волшебство.
Мысли кузнеца, чьи глаза опухли от непривычных слез, были схожи с думами багалыка. Прислушиваясь к бессмысленным воплям существа, он будто сам застыл где-то на заброшенном, забытом богами краю Срединной.
Две больные женщины в доме. Два несостоявшихся женских счастья. Тимир знал о своей вине перед Ураной. Не сомневался он и в том, что баджа подвинулась разумом в тот день, когда он хватил ее кулаком по голове. Не зря чертова ворона наметила их двор, зная о семейном бесчинстве Тимира. Нечего дивиться, почто бездолит злой Дилга. Поделом беспощадному мужу!
А ведь он догадывался, почему Олджуна в последнее время начала подскакивать в страхе от любого громкого звука, резкого движения, норовила с суматошным приплясом повторить пугающие ее слова и жесты. Не раз замечал, что баджа, которая всегда любила воду, стала выглядеть неопрятно, не следит за собою, плохо ест и спит. Это ли недостаточно подтверждало страшный недуг?
Всем известно, что безумные люди рано или поздно оказываются вместилищами бесов. Тимир же все тянул с просьбой к жрецам, к шаману Нивани помочь Олджуне. Только сегодня собирался. Потому и удалил на время Атына, чтобы избавить парня от неприятных хлопот и зрелищ. А если по правде, страшился, что при сыне его снова обвинят в жестокосердии – истинной причине несчастья. Больше всего на свете кузнец боялся сломать хрупкий мостик расположения, возникший недавно между ним и сыном.
Опоздал! Мертвая тварь вторглась в баджу крепко, заматерела в ее теле и перестала скрываться. Лицо Олджуны едва мерцало под бесовской личиной.
– Я собирался просить тебя вылечить мою младшую жену, – тихо сказал кузнец, тронув шамана за локоть. – Думал, самого дурного еще не случилось… Как Йор забрался в нее?
Нивани задумчиво молвил:
– Защитное сияние солнечного света, что обволакивает человека невидимой оболочкой, не так-то просто пробить. Но если человек чем-либо или кем-то терзаем и несчастен, в оберегающем слое образуется брешь, откуда начинает истекать дух.
При этих словах Тимир сгорбился и поник головой.
– Нечистая сила чует, что одна из душ открепилась от привязи, – продолжал шаман. – Йор прячет неприкаянную в гиблых корнях болезней, которые нарушают равновесие человека, и внедряется в него вместо потерянной души. Так случилось с Олджуной.
– Что дальше станет с нею?
– Существо уже наигралось с женщиной и не дорожит ее телом, – вздохнул Нивани. – Теперь оно не прочь позабавиться с нами. Повинная память о грехах и ошибках есть в каждом из людей. Она питает призрачную плоть мертвого духа. После того как Йор насытится нашими муками, Олджуне грозит гибель, поэтому надо постараться выдворить его как можно скорее. Главное – выпытать, как звучало на Орто живое имя мертвеца. Тогда и выманить станет легче.
– Скажи мне, это Олджуна… то есть Йор высасывал кровь из коров?
– Не думаю, – мотнул головой шаман. – Я видел пожирателя. Мельком, но разглядел, что он – человек-мужчина. Впрочем, кто его знает, злые духи способны на любые загадки…
Нивани ободряюще кивнул:
– Вначале Сандал попытается изгнать Йор. Если у жреца не получится, попробую я.
– А вдруг ничего не выйдет? – спросил Тимир, и глаза его невольно вновь увлажнились.
– Будем надеяться на лучшее.
Собравшихся до костей пробирал холод, точно дом погрузился на дно студеного озера. Преклонив колена у горящего очага, жрец бросил в огонь несколько можжевеловых веток и горсть сухого чабреца.
– Белый Творец! – шепотом молился Сандал на простом языке, не рискуя даже мысленно назвать подлинное Имя Бога в оскверненном доме. – Кому, как не Тебе, знать, что лучше лечить одержимость при новой луне, на восходе солнца, когда человек мягок душою… Сейчас время не то, но беззащитная женщина нуждается в моей помощи, и я, ничтожный, прошу дать мне силу Твоих озарений. Навостри мое оружие – слово! Тебе ведомо, как я чту речь, Твой великий дар людям, божественные слова, превращенные в светлых птиц! О, Творец, не позволь только вылететь последнему слову умирающей, ибо верю я – благословенные дни ее на Орто не сочтены…
По юрте поплыла млечная пелена горьковато-пряного дыма, рассеивая густеющий в углах мрак. Кузнец прибавил к трем зажженным плошкам еще две, оглянулся на баджу и вздрогнул. Облизнув растресканные губы кончиком влажного языка, она закрыла веки. Из-под правого выкатилась розовая, окрашенная кровью слеза.
– Любимый, – позвал нежный голос Олджуны, – искорка моих измученных очей! Что это, что? Какой неприятный запах!
– Всего-то чабрец… И можжевельник, – вобрав голову в плечи, пробормотал Тимир.
– Умоляю тебя, убери эту гадость, – захныкала женщина.
Подбородок ее затрясся, вдоль перекошенного рта легли глубокие складки. Она открыла темные щели глаз. Сверкающие зеницы тонули в полопанных прожилках белков.
– Ну же, Тимир, меня тошнит… Из-за тебя захворала я, из-за тебя теперь гибну! Выкинь проклятые ветки, голова болит, дым ест глаза!
Кузнец отвернулся и в тоскливом смятенье уставился в окно. Олджуна вдруг заговорила громко, со сварливым подголоском:
– О, муж дорогой, единственный мой человек-мужчина! Как можешь ты терпеть возле себя подлого багалыка? Неужто твое любящее сердце не ранило признание в том, что он обесчестил меня задолго до нашей свадьбы? Ох, и пришлось же мне плакать-страдать! Просила его во имя богов не трогать мое невинное тело – не послушал, растленный самец, силою взял… да… Руки заламывал, бил-колотил головою об угол камелька, едва осталась живая!
Зажав крик ладонью, кузнец отшатнулся от помертвевшего Хорсуна.
– Убей его! Убе-ей! – пронзительно завизжала Олджуна, с ненавистью таращась на багалыка. – Он глумился над тобой, мечтал унизить тебя, мой бедный муж! Поносил, хаял страшными словами! Проклятье беспутного воеводы надорвало мою горемычную душу, навлекло на нас бессилье! Да, Тимир, да! И ты простишь ему надругательство надо мной и собою, гордый кузнец? Неужто в тебе, как в нижнем, бесчадном отсеке твоем, не осталось ни капли человека-мужчины?!