– Иди ко мне, сыно-ок… Иди же, иди ко мне-е! Ай-и-и-и-а, ай-о-о-о-о!
Поднялся хрусткий ветер. Над землей, точно студенистые хлопья в незамерзшем омуте, взвилась жгучая поземка. Олджуна с размаху вспрыгнула на руки и с невероятной скоростью покатилась колесом. В сквозном пятнистом круге мелькали черные кольца волос, оскаленное бесовское лицо и вываленные из разорванного ворота груди. Сугробы взметались за спиной с хлопающим звуком и тучами снежной пыли, словно кто-то выбивал и отряхивал вслед женщине белые лошадиные шкуры.
– Я – вселенский жеребец! – вопил Йор, веселясь. – Я – Бык Мороза!
Неотвратимой вьюгой летел к Дирингу страшный вечер. Обхватив голову ладонями, бессильный помочь несчастной Олджуне, сидел Соннук у бушующего на ветру костра. Сил недоставало выносить ужасное зрелище.
Вспомнилось, что ей давно хотелось молока. Может, Йор боится белой человеческой пищи, хранящей запах солнца и лета?..
Соннук решил во что бы то ни стало добыть молоко в Элен. Он постарается быстро обернуться. Вряд ли существо успокоится скоро.
Домм третьего вечераПоединок стихий
Двенадцать дней прошло с тех пор, как убежала Олджуна. Мужчины поискали бедняжку по лесам, да так и не нашли. Наверное, замерзла где-нибудь под кустом. Смерть предпочтительнее для человека, чем жизнь в виде ходячего логовища мертвечины. Обнаружится тело страдалицы весною, тогда и похоронят. Или сжечь придется. Только бы женщина сама, непогребенная, не восстала новым Йором.
Идол с ножом, забытый в сумятице во дворе, исчез вместе с Олджуной. Люди шептались об этом, опасаясь произнести вслух имя черного шамана. Хорошо, что бесноватая унесла с собой страшную угрозу.
Жрецы совершили обряд отведения зла. Особенное заклятие с применением самых мощных молитв и оберегов объяло жертвенник отшельника, куда никто и раньше-то не стремился, а нынче и подавно не сунется. Долину озаренные окурили священным дымом и лучинами битых молнией деревьев. Окружили аймаки лучистым заклинанием из невидимых коновязей божественного жеребца Дэсегея, отгородили от рокового сытыганского аласа и хищного озера Диринг. Но чуток перестарались: невзначай напугали, выгнали из берлоги лесного старика. Крупные следы его многие видели на подступах к болотам. Рассерженный, ушел в мари. Еще и этот неспокойный звериный дух угрожал теперь безопасности Элен.
Кто-то пустил слушок, будто не Олджуна пила кровь у скота, и не она, а некий мужчина встретился девчонке Лахсы. Дескать, это он, живой человек, перерождался ночью в плотоядного зверя и мучил животных. Строились всякие догадки, перетряхивались старые толки, поминались сказки об оборотнях.
Болтали, что Илинэ знакома с пожирателем коров, поэтому и не хочет открыть его имени. Большинство осуждало скрытную, но были и заступники. «Девчонка жалеет оборотня, потому что он эленец, – говорили они. – Может быть, вовсе не пропащий человек».
Порой души прадедов возвращаются обратно, и родятся дети, обличьем, нравом и умениями схожие с теми, кто давно ушел по Кругу. А пожелай возродиться в человеке материнский зверь-пращур? Такое, хоть и редко, может случиться, если неосторожная женщина, будучи в бремени и чистя свежую шкуру добытого зверя рода, порежет палец и прольет на нее кровь. Оборотню не всегда ведомо о недуге, который выворачивает его тело во сне изнаночной стороной и выпускает на Срединную землю звериного предка. Оборотень – не Йор, он просто человек со зверем внутри, что в первую очередь бедствие для него самого.
Один из жрецов обмолвился, что вредоносный отшельник Сордонг стряхнул в боевой батас частицу своей свирепой материнской души, оттого нож и обернулся орудием мести и зла. Йор, говорят, возник перед шаманом Нивани в образе зверя сытыганского рода – зубастой щуки в три ручных взмаха.
«Кто знает, – рассуждали обвинители Илинэ, – какие недобрые звери зачинали иные роды? Не в белку же, не в зайца либо кабаргу превращается этот человек-зверь, а в хищника, коли предпочитает багровый сок жизни сену и веткам? Неужто мало принесенного зла? Пусть оборотень не Йор, но все равно способен наворотить страшных дел в долине. Чего доброго, нападет на кого-нибудь из людей, не довольствуясь скотской кровью. Людоеда не хватало для полной чаши напастей! Лучше бы поймать оборотня, да спустить с него двоякую шкуру. А заодно с тех, кто покрывает нечистых!»
Между тем пожиратель коров прекратил донимать хозяев. Знать, и до него донеслись суды-пересуды. Аймачные отстали от Илинэ, но Лахса не обольщалась и ждала вызова на очередной Малый сход, куда вознамерилась пойти с дочерью. Опасаясь наговорщиков и любопытных, не дозволяла дочери водить животину на водопой. Боялась расспросов о том, что с пылу с жару невзначай вылетело из собственных несдержанных уст:
«А я-то, доверчивая, думала, что Олджуна – сестра Илинэ!» Дотошные сплетники, поди, тотчас припомнили, что в год Осени Бури жена старшого аймака Сытыган Кэнгиса ходила брюхатой.
Вот и сегодня Лахса хотела сама вести коров, но пришла в гости Айана, и женщина рискнула отпустить дочь с подружкой. К тому же полдень разгорелся погожий.
Жалость и тревога бередили материнское сердце. Илинэ давно что-то угнетало. Утрами жаловалась на головную боль и, светлоликая, стала еще бледнее обычного. Подступишься с вопросами – замыкалась или начинала тихонько плакать. Уже и Манихай попенял жене: чего зазря донимаешь девчонку, без того ей худо…
Снег шаловливо взвизгивал под ногами. Илинэ сняла с проруби соломенную крышку и обнаружила, что лед за ночь нарос нетолстый, колошматить пешней не придется. Легко проломила полынью, выкинула льдинки решетчатой лопатой. Коровы опустили головы, задышали шумно, втягивая взблескивающую солнечным крошевом воду.
Айане любопытно было выпытать, что да как, но не смела впрямую спросить. Илинэ обходила трудный разговор, точно запрет.
Через раз прислушиваясь к болтовне подружки, Илинэ думала: отчего при взгляде на багалыка ее сердцу становится больно? Представила его вечно хмурое лицо. Высокий лоб, внимательные глаза под сенью сурово сведенных бровей. Багалык продолжает подозревать в ней плохое…
Оказывается, тем утром братья отправились в южные селенья по заданию главного кузнеца. Значит, Илинэ видела Атына перед поездкой. Он был грязен и вел себя так ужасно, что она в смятенье решила: в него вселился Йор. А Йор, как выяснилось, проник в душу Олджуны.
Атын был снаряжен не для дальнего похода, в старую, залатанную одежду. Сам признался, что только что из коровника. Когда успел умыться-переодеться и отъехать, если багалык почти сразу потащил Илинэ к кузнецам? По дороге она брата не видела… Почему ушмыгнул, приневолил ко лжи?
Обида выступала в глазах слезами, но сказать правду сложно было даже Лахсе. Не давали покоя матушкины странные слова перед кровожадной толпой о родстве с Олджуной, а спрашивать не хотелось. Спросишь дурного с каплю, узнаешь с пригоршню.
Слава богам, брат – не убийца, не его руки смастерили имеющего душу. Идола, вылепленного Олджуной в беспамятстве, Атын, видно, впрямь нашел в березовой роще у Диринга. Зачем-то шастал в нехорошем месте… А что значит его оговорка об уходе из долины? О нынешней поездке молвил или о чем-то другом? Не примется ли, вернувшись, снова пытать, куда подевала Сата? С Атына станется и поколотить, как раньше, по-братски, за нечаянный обман. За подсунутый в кошель камешек из пещерной стены.
Атын начал напоминать своего крутонравого отца, подтверждая присловье: «Живущий с кузнецом делается кузнецом». Горн и наковальня священны, с ними связано столько всяких примет! К примеру, кто посмеет сесть на наковальню, у того на седалище выскочит чирей. Стука-бряцанья кузнечных инструментов и шума раздуваемых мехов боятся не только злые духи, а и люди с худыми помыслами. Но не скажешь, будто огненное ремесло пробрало кузнецов до грозного жара. Все они веселы, любят пошутить и не кажутся грубыми, как железо. Все, кроме дядьки Тимира.
– С воздухом разговариваю, – раздался обиженный голосок Айаны. Она уже отгоняла скотину на берег. – Кличу тебя, а ты не слышишь.
– Прости, о своем задумалась, – Илинэ вернулась на лед озера из путаных мыслей-дорожек.
Подружки привели коров в загон для кормежки, вырубили для них шмат сена с южного бока ближнего зарода, откуда реже приносит вьюги и снег. Пока то да се, справились с дворовой работой не скоро.
Надвигалась метель, в горах засвистели ветра. Илинэ уговорила Айану переночевать. Близнецы знают, где сестренка, а если встревожатся, придут и убедятся, что с ней все в порядке.
Возле дверей юрты сидела четырехглазая собака Эмчиты. Дома в гостях, кроме знахарки, были Отосут и Нивани.
– Пурга близится, – подтвердил шаман опасения Илинэ.
Отосут засуетился.
– Переждем, – успокоил Нивани. – Недолгой будет.
Эмчита, помедлив, продолжила начатый ранее разговор:
– Кроме огненных поводьев Сюра, у женщин есть еще один сокровенный луч. Он тоже солнечный, но вместе с небесной силой в нем горит сила материнского духа Земли.
– К чему женщине лишнее? – обронил травник.
Уловив оттенок пренебрежения в его голосе, знахарка молвила все так же серьезно и ровно:
– Конечно, не у всякой ярок этот дополнительный луч. Сила его щедра лишь у тех, кто отмечен любовью.
– Ты говоришь так, будто мужчина неспособен любить, – усмехнулся Отосут.
Эмчита повернула лицо к окну, словно узрела за ним, как пурга взметает сугробы:
– Небесный дух любви открыт всем душам. Светел любящий человек. Но только любовь женщины способна наяву воспламениться священным огнем.
Отосут недоверчиво вздернул плечами:
– Ни разу такого не видел.
– И не дайте боги увидеть, – спокойно сказала Эмчита. – Женщина, обладающая джогуром любви, призывает небесный огонь лишь в том случае, когда тем, кого она любит, грозит беда.
– Такая женщина – удаганка? – спросил Нивани.
– Каждая, в душе которой силен луч матери-Земли, – по-своему удаганка, – улыбнулась Эмчита.