о…
Стараясь дышать ртом, Болот медленно приподнял руку с копьем и прислушался. Настороженная тишь, стиснутая нестерпимым зловонием, взгустела под спудом земли. Ни сверху не доносилось ни малейшего звука, ни рядом. Копье опустилось, – не пронзая, а, скорее, прокалывая, но достаточно крепко, чтобы подъять к нападению остатнюю силу зверя. Медведь шелохнулся, как туго набитый оленьей шерстью мешок для кулачного изощренья. Медведь был мертв.
Парень в изнеможении откинулся назад и тут же, недовольный собою, выпрямился в нетесном лазе почти в полный рост. Если веревка дернется, люди могут подумать, что в берлоге неладно. Но колени тряслись, и взмокшая спина щекоталась, льнула к стене, и так хотелось всласть почесаться. Он мысленно прикрикнул на себя: держи хребет клинком, ты, именем Меч! Еще раз ткнул в зверя копьем. Поворошил безжизненное тело, чем вызвал новые приливы волн ужасного запаха. Красные угольки метнулись из стороны в сторону, древки засевших в плоти копий стукнулись друг о друга. Не без труда вынув их, Болот притворил мерцающие стариковские глаза.
Пальцы скользнули ниже, нащупали теплую, слюнявую пасть… Ого, зубки какие немаленькие! Достал из-за пояса толстый кусок палки, расплел скрученную ременную связку. Продев палку между клыками, еле захлопнул пасть и крепко-накрепко затянул медвежью морду концом ремня. Дед был добросовестно снаряжен к вознесению. Теперь можно дернуть веревку. Болот испытал предельный страх, когда мохнатое чудище вдруг начало вздыматься. Выставил вперед ладони, отталкивая от себя восстающее, как из Преисподней, кровавое тело, чтобы не дать ему мстительно проехаться по себе напоследок.
«Подарок» извлекали из норы мучительно долго. Мгновенья с ленивым шорохом волоклись вместе с медведем. Наконец ожидание съежилось и убралось. Трудно сглотнув, Болот понял, что выход из берлоги свободен…
Но это еще не всё! Нужно взять копья и найти Хорсуновы рукавицы в смердящей звериной постели. Обвязать их выброшенным обратно ремнем и подать наверх, откуда уже просочился жидкий, призрачный свет.
Лежалого елового лапника было неправдоподобно много. Будто не спать здесь хозяин намеревался, а шалаш строить. Дух от прелых ветвей вдарил такой мощный, что Болот сильно пожалел о ломте мяса, наскоро съеденном перед выходом на охоту. Желудок гнал прочь содержимое, точно отраву, кашель колом застрял в горле, из глаз выбивались слезы. Но руки – спасибо матушкиным занятиям! – проворные руки двигались послушно и не поддались сознанию, гаснущему от омерзения… Ох-х! Копья и рукавицы покинули нору.
Торбаз едва не прорвало что-то острое. Отдернув ногу, Болот осторожно пошарил внизу и поднял к свету черень батаса с осколком лезвия. Длинная рукоять, военный нож… Так вот где скрывалась Олджуна! В этой норе отлеживалась несчастная женщина, которая носит в себе Йор! Видно, лесной дед выгнал ее отсюда. Не жила же она с ним… Или злой дух превратил Олджуну в медведя!?
Черень выпал из руки.
Не может быть. Медведь настоящий. Олджуна просто ушла. Наверное, замерзла в пургу, а потом ручьи ливня унесли тело далеко.
Парень нагнулся. Надо взять мертвую вещь, показать багалыку. Пальцы обхватили холодный черень… Подержали его и выпустили. В третий, и последний раз, на исходе терпения, Болот дернул веревку. Взлетая к небу, поперхнулся от избытка свежего воздуха. Будто бы, голову запрокинув, чорон прохладного кумыса вылил в иссушенный рот.
– Кух-кух! Суох-суох! Ка-к-кар! – клекотали, каркали охотники.
Зверь лежал, чуть раскинув здоровенные лапы, мирно и доверчиво, как спящий человек. Он был черный. Черные лесные старики обычно мельче бурых, ниже на полголовы. А этот, молодой, невиданно крупный, едва ль не на голову превышал среднего бурого.
Старшие завалили нору бревнами и притоптали землей. Болот выстругал ворона из палки, вынутой у зверя из пасти. Подобрав все обломки развалин, охотники разожгли костер. Хорсун бросил в огонь куст можжевельника – пусть уйдут бесы, снующие в этом гиблом месте. Уговора не было, но каждый из эленцев знал: не он будет тем, кто скажет людям, где был добыт черный медведь.
Быгдай подрисовал углем глазки деревянному ворону, клюв и грудку обмазал кровью. Поставил фигурку над головой лесного старика: гляди, друг, вот он – виновник, вот твой убийца!
Тушу окурили священным дымом. Старшина тонготов совершил обряд освобождения душ. Угощая духа огня, негромко запел благодарственную песнь господам, подарившим зверя. После и ему самому: «Пусть вскинет твоя воздушная душа чистый взор к вышине, дедушка, перед тобою небо. Пусть возродится твоя материнская душа в живой капле, дедушка, перед тобою Великий лес. Пусть возрадуется твоя земная душа доброму пути, дедушка, перед тобою вечный Круг. Мы позаботились о тебе. Уходи спокойно».
– Вспотел старик, надо бы помочь ему раздеться, – заботливо сказал Быгдай и надрезал шкуру.
Старшина «предупредил»:
– Осторожнее двигайся, дедушка, острые сучья кругом!
«Раздевали», стоя с правого медвежьего бока. Говорят, если снимать шкуру с обеих сторон, следующий старикан побьет охотников сразу двумя лапами.
Заплетенная в тугие мышцы, выпростанная из шкуры туша столь разительно напоминала ободранное человечье туловище, что к горлу Болота снова подступила тошнота. Он отвел взгляд. Не на человека-мужчину походил освежеванный зверь, а на женщину – уж очень высоко выступали мышцы на его груди. Недаром, видно, советуют ягодницам: «Встретив медведя в тайге, обнажитесь до пояса и поприветствуйте: «Новости есть, сестрица?» Тогда не обидит…
В голове Болота билась назойливая мысль о находке в норе. Сказать багалыку?.. Но зачем? Что это изменит?
Собаки чуть слышно повизгивали. Гневались, а может, стыдились, что не допущены к радостной суете. Привязанные псы сидели прямо, поводя острыми ушами. Смотрели в огонь и отворачивали от охотников оскорбленные морды.
Болот принялся мастерить волокушу из гибких молодых берез. Он тоже был разочарован. Совсем не такой виделась ему когда-то в мечтах первая медвежья охота.
– Неплохо бы пир устроить, – сказал Хорсун, когда разделанное мясо и голову зверя укрепили на волокуше. – Завтра соберется общий сход, вот и объявим о нежданном подарке богов. Праздник птиц – добрый повод для дружественного стола и погашения чрезмерных тревог. Жизнь ведь продолжается.
Весело и как будто оценивающе глянув на Болота, багалык внезапно передумал:
– Нет, пожалуй, торопиться не будем. Придержим угощенье до воинского Посвящения.
Домм восьмого вечераСлово рождает речь
В полдень горы стараньем табыка и эха уведомили о сходе. Эленцы разъяснили приезжим, куда надо идти. Прибавилось ботуров в воинских рядах – к великой радости Модун, утром явилась отцовская дружина.
Людей на Суглане собралось не меньше, чем рыбы в озере Аймачном. Было много детей. Старшины Элен и чужаков встали на взгорье посреди аласа.
– Зачем малышей привели? – ворчал главный жрец. – Начнут шалить и мешать!
Глава тонготов возразил:
– Все они старше пяти весен. С этого возраста человек вполне самостоятелен, умеет думать и может дать дельный совет.
– Дети не поймут важности сегодняшнего разговора! – возмутился Сандал.
– Мы всегда совещаемся с ними, – прищурился тонгот. – У кочевых народов такой обычай. Ты хочешь поменять наши обычаи, жрец?
В спор вмешался одулларский старшина:
– Память ребенка прозрачна. На сходах дети запоминают, как слово рождает речь.
– Они останутся здесь. А если нет – мы покинем Суглан, – пригрозил тонгот.
– Беда у нас одна. Придет и не пощадит ни взрослых, ни детей, – вздохнул одуллар.
Сандал был вынужден согласиться, но недовольство его только усилилось. Жрецу не нравился новый состав Малого схода, в который вошла куча незнакомых людей. Не нравилось, что переводит Эмчита. Эта слепая старуха была как глупое эхо, что болтает на всех языках…
Чтобы отвлечься и унять досаду, Сандал начал разглядывать шаманов, сидящих впереди со стариками. Волшебников было нетрудно различить по волосам – нарочито косматым или убранным в многочисленные косицы.
В плотном ряду зияло никем не занятое место. К нему пробирался вихрастый паренек, таща на закорках шумного старичка. Сидя на спине преданного друга, дед Кытанах, а это был, разумеется, он, помахивал ручкой и весело отвечал на летящие отовсюду приветствия.
– Верно говорят: «Хочешь иметь совет на все случаи жизни – носи дедушку с собою в суме», – расчувствовался одулларский старшина.
Толпа начала поспешно расступаться: следом за Билэром шел молодой мужчина, по виду одуллар, также со стариком в руках. Только это почтенное бремя было безгласно. Их со всех сторон обтекали волны всполошенного шепота и опасливой пустоты. Мужчина прошагал к тому же месту.
Что-то шепча другу в ухо, Билэр торопливо его подвинул. Лицо Кытанаха вытянулось в изумлении и любопытстве. Мужчина удобно примостился рядом, все так же держа на руках свою молчаливую ношу, разодетую в богатые меха. Бледно-желтый цвет лица одулларского старца говорил о том, что со здоровьем у него неважно. Несмотря на тесноту, люди почему-то старались отодвинуться от этих людей подальше.
– Мертвый шаман пришел, – улыбнулся старшина. – Помнишь, благородный жрец, я говорил тебе, что ты его скоро увидишь?
Сандал вгляделся в старика пристальнее и с ужасом понял, что это не человек…
– Его зовут Хойл, – сообщил старшина. – Он давно умер, поэтому не скрывает свое имя. Да что его скрывать, если оно и означает то, что есть – Мертвый шаман. Хойл большой чародей, он знал свое будущее. Я знаком с ним с детства. Когда мне исполнилось всего семь весен, а Хойл был в живой мощи, он меня вылечил.
– Вылечил?.. – пробормотал жрец. Казалось, прямо на него из глубоких глазниц черепа, обтянутого искусно выделанной кожей, сердито уставились ярко-голубые каменные глазки.
– Мой нос страдал недержанием, – принялся рассказывать словоохотливый старшина. – Каждый день кровь капала из него, как из дырявого бурдюка, и портила одежду. Я воевал с носом, даже тальниковые пробки стругал. В нашем роду не было сильных лекарей. Матушка позвала шамана родичей. Он приставил к моему переносью кусок полого оленьего рога, подул в него. Так легко стало, чудилось, будто взлетаю. Хойл убрал рог и быстро вытряс что-то в левую ладонь. Потом мать угощала шамана, разговаривала с ним. Он ел, шутил, смеялся и не разжимал левый кулак. А рука, я видел, тряслась… Хойл ушел и унес с собой в кулаке маленького беса моей болезни. С тех пор прошло столько весен, что я устал считать, но мой нос больше ни разу не развязывал со мною кровавые бои. Три весны назад, узнав о смерти Хойла, я огорчился. Ведь пока бы он опять появился на свет, вырос и заново выпестовал свой дар, родичам и нам пришлось бы довольствоваться врачеванием простых знахарей. Позже мне сказали, что Хойл стал Мертвым шаманом. Я был рад услышать счастливую весть.