– Как ты будешь прыгать с этакой прорвой побрякушек? – вырвалось у жреца.
– Я не прыгаю. Я еду на священном олене, – холодновато ответил Нивани.
Снова оглушительно застучали молоты, и Сандал подосадовал, что его красивую молитву никто не слышит. Оставалось надеяться на острый слух богов и чуткость самих благословляемых талисманов.
Атын вынул из ножен прислоненный к верстаку меч и принялся полировать его кусочком замши, добиваясь от наружного слоя благородного матового свечения. С первого взгляда было ясно: это оружие – дитя молота молодого хозяина кузни. Прихотливый рисунок булата уходил вглубь, к сердцу оружия, как в туманную даль. Волнистый узор клинка напоминал наведенный инеем сказочный лес на оконной пластине в предзимнее утро.
Нивани сгреб амулеты в суму. Благодарить вслух не стал, все равно не слышно. В сопровождении барабанной песни молотов гости покинули кузню.
Неподалеку, на поляне у ручья, мастера по другим ремеслам построили невиданно длинный сарай с большими окнами. В нем и устроились, а некоторые работали на улице. Запахи кузни мешались здесь с кисловатым дымом из прикрытой сосновыми ветками ямы, где над тлеющими углями томились кожи. Подростки по очереди вертели рукояти огромной деревянной кожемялки. Ее тупые треугольные зубья пережевывали-проминали сразу три шкуры, свернутые рулонами шерстью внутрь.
Три старухи с суровыми лицами сшивали из девяти конских шкур, выдержанных в суорате, новый табык войны. Рядом горбился холм таких же шкур. Грядет великая битва! В этот раз греметь с гор будут три громовых табыка.
В сарае пахло продымленной кожей, клеем из осетровой вязиги и свежей древесиной. Мастера расположились кругами друг за другом по древности корней ремесла. Незавершенные вещи передавались от одних к другим и дополнялись нужными деталями. С сыромятом возились ременщики и шорники, с теплой парной кожей – красильщики. Крашеные кожи и ровдуга переходили к швеям и превращались в воинскую одежду и обувь, чехлы и колчаны, конские переметные сумы и чепраки.
Пока словоохотные швеи разговаривали со жрецом, Нивани отыскал среди них мастерицу девятого наследного колена. Она согласилась приделать амулеты к платью. Оказалось, не впервой, не пришлось объяснять, что за чем следует в рядах шаманских доспехов. Женщина отвечала за шитье мягкого слоеного облачения лучников. Эти латы с тонкой железной простежкой не грузны, да и кони стрелков скачут налегке.
Другое дело – защитная оснастка тяжелой конницы. Особые умельцы проклеивали части конского снаряжения из трехслойных ремней с бычьего хребта. В четыре слоя складывали наборные кожаные пластины для мощной брони витязей. Такую крепость стрелой не пробить, а лиственничные щиты, крытые с обеих сторон дубленой кожей и проклепанные железом, не проломить и копьем.
Косторезы вытачивали из конских копыт щитки панцирей пехотинцев. Плетельщики вязали легкие щиты из тальника на округлых каркасах. Плотники выпиливали-вырезали из дерева всё – от укладок для ратной справы до черней батасов. Седельники окантовывали железом обтянутые кожей дуги седельных лук. Гости заметили на седлах и медную окантовку. Мужскому седлу – железо, женскому – медь… Значит, новый багалык Бэргэн дал добро к Посвящению девушек в ботуры.
Искусные в стрелковом оружии гнули кибити лучных рогов. Подклеивали к хребтовым березовым слоям бересту для защиты от сырости, к лиственничным подзорам – костяные накладки, предохраняющие рога от расщепа. Завязывали влажные крученые шнуры узлами-туомтуу. Высохнут тетивы – станут звонкими, глянцевитыми; снять-одеть петли можно легко, а сами ни за что не слетят.
Парнишки-помощники прицепляли к воинским поясам кольца колчанов и маленьких кошелей. В каждый кошель укладывали роговую пластинку на ремешках, защищающую большой палец левой руки от рикошета тетивы. Оснащали комли стрел орлиными перьями и насаживали жала. Наконечники были разные: костяные с граненым острием, что раздирают плоть как клювом, и железные, острые и тупые – для нанесения глубоких ран и крушения костей.
Ближе к сражению и шаманы потрудятся над стрелами. Над одними пропоют заклинания, другие окунут в яд. Заговоренное копьецо выберет уязвимое место в теле врага, а напоенному ядом довольно кожу проткнуть – и врагом меньше. Смесь из секретных отваров и весеннего яда гадюки приготовят люди, сведущие в зельях.
Сандал вздохнул: стоит ли допускать своего травника к коварному делу? А пока договорился отправить его сюда на благословение готовых вещей. Малоречивому Отосуту необходимы подобные поручения для словесных упражнений.
Главный жрец мог бы и сам благословить изделия, но подумал, что больше не придет к мастерам. Здесь, где всякий искусник любил свое ремесло, как живое продолжение души, Сандал чувствовал недовольство собою и странную щемящую печаль.
…Будь человек волен повторить жизнь сначала, Сандал изменил бы в ней только детство. Путь озаренного он предпочитал любому другому. Какие бы постыдные тайны ни хранила его мятущаяся душа, жрец был уверен: он приносит людям пользу. Он знает свое дело настолько, насколько дозволил Белый Творец, а это немало. Но когда поднимались с Нивани в гору, Сандал поддакивал шаману, не слыша его беспечной болтовни. В ушах стоял звон молотов, глаза застилал влажный туман. Сквозь тонкую дымку Великий лес казался призрачной росписью инея на осеннем окне.
Невнятная мысль царапала сердце. Смутная догадка о том, что ему, Санде-Сандалу, помимо обретенных умений и знаний было свыше дано нечто важное, главное в жизни. А он не заметил. Проморгал, рассеял по ветру… потерял навсегда.
Чародейская броня и платья были готовы. Шаманы ждали звездной ночи. И вот округлые двери их безглазой юрты распахнулись во все части света, как огромные рты. Над каждым входом раскинулось по девять молодых лиственниц – столько остановок предстояло шаманам на небесном пути. В глубине дома ярко горели восемь очагов.
Густой белый дым валил из дымохода. Дым не поднимался коновязью – пушистым песцовым хвостом стелился по дерновой крыше, пророча завтрашнему дню солнечную погоду. Но люди, предупрежденные, что на камлании будет холодно, оделись в зимние шапки и дохи.
Спиною к дому расселись ведуны. Кто-то умел разгадывать сны, другие чувствовали духов, слышали неуловимые обычным ухом звуки, видели незримое человеческим глазом. Народ разместился лицами к ведунам: с западной стороны – мужчины, с восточной – женщины. Хотя шаманы еще не показались, люди разговаривали почтительным шепотом. Детей в этот раз не было. Битва волхвов со звездами – зрелище не для маловёсных.
– Едут, едут! – зашелестели взволнованные голоса, и донесся звон колокольцев.
К юрте подъехали всадники на белых конях и священных оленях. Большие одулларские олени подвезли к северо-восточной двери нарты с колодой. Вскоре восемь шаманов в полном убранстве встали у входов. Двигались они с величавым достоинством и вели себя так, словно вокруг никого не было.
Одетый во все черное внук Мертвого шамана открыл крышку колоды и вынул деда из зловещего ложа. Скрывшись за его спиной, вдел свои руки через прорези в наплечниках его оленьей дохи, и почудилось, будто дед проснулся. Каменные голубые глазки заблестели оживленно и празднично, разве что туда-сюда не забегали. В крепких пальцах, вылезших из рукавов под безжизненными кистями, незаметно очутились изогнутая колотушка и овальный бубен. Смуглая кожа бубна матово сияла. Сквозь нее из открытой двери просачивался очажный огонь.
– Эту кожу содрали со спины Хойла, – пояснил Сандалу сидящий рядом старшина одулларов.
Предводитель шаманов, человек народа саха, поднял вверх круг своего бубна с трепещущими на тетиве орлиными перьями. Унизанные бахромой рукава платья взлетели крыльями. У северного входа переминался с ноги на ногу высший человек Рыра. Его плоское лицо плотно занавешивали спущенные с шапки кожаные полоски: для камлания есть внутренние глаза, наружные тут бесполезны. Бубен был прост, без перьев и погремушек, зато в полом бойке перекатывались позвонки морской чайки. О секретах шаманской утвари луорабе рассказывал Сандалу Нивани…
А вот и сам он у восточной двери. Тени глаз глубоки и загадочны, лик медного идола полон вдохновения. Лопатки из голеней оленя и кабарги нетерпеливо подрагивают в ушах-ладошках. Жрецу очень хотелось глянуть на всех волшебников, но остальных загораживали стены.
По знаку предводителя шаманы повернулись лицами к входам и одновременно шагнули внутрь. Двери захлопнулись, и дом ослеп. Унылый курган возвышался теперь посреди затаившего дыхание людского круга. Тени взгустели, народ зашептался громче… И вдруг ослепительно вспыхнуло пламя в очагах! Расстояния и величины потеряли силу, юрта словно приблизилась, стала шире и выше. Прямой огненный свет выдернул ее из мрака, и происходящее внутри сделалось ясным, четким, как отражение в спокойной воде. В коридорах бешеными столбами кружились шаманские смерчи.
Коленопреклоненные, шаманы стояли перед очагами на белых шкурах с узорами по каймам. Блики огня играли на лицах, золотили упругую кожу бубнов. Число рогов на бубнах говорило о том, что чародейская мощь их владельцев взращивалась в гнездах на девятом суку сухой исполинской сосны на волшебном острове. Нивани оказался единственным, у кого вместо бубна был посох.
Составленные из амулетов железно-костяные латы свидетельствовали о воинственности их обладателей, а спокойная уверенность – о могуществе их джогуров. Здесь собрались воистину великие шаманы!
Человек с малой чудесной силой отвечает за участь рода, со средней – за жребий племени, с великой – за судьбу народов Орто. Быть шаманом – значит навек распрощаться с простой человеческой жизнью и постоянно быть начеку. Имеющий дар повелевать духами искушаем демонами чаще, чем любой другой мастер, и устрашить его стараются сильнее, чем жреца или воина. Случается, шаман падает замертво от одного только вида высших существ зла, которых отважился вызвать на бой.