посмотрел на девушку. Он влюблен в Перри – в переносном смысле, вообще-то у него нет отклонений. А может, и есть. Если так, хорошо, что Бобби об этом уже не узнает.
Расс силился придумать и сказать ей что-нибудь мудрое, под стать глубоким знаниям Эмброуза о молодежи.
– Когда я вернулась домой и обнаружила, что Ларри под кайфом, – продолжала Фрэнсис, – у меня словно открылись глаза. А потом я свалилась с простудой, и когда наконец выздоровела, во мне будто что-то перевернулось. Я вдруг поняла, что отныне должна жить иначе – больше времени уделять детям, перестать гоняться за мечтой о повторном браке. Мне захотелось закатать рукава и взяться за дело. Больше помогать тебе и Китти в вашей работе, и еще я спросила у Рика, могу ли чем-то помочь “Перекресткам”. Отчасти потому, что теперь я несу двойную ответственность за Ларри и Эми: я должна быть им не только матерью, но и отцом. А отчасти… Тебе никогда не казалось, что ты родился слишком рано?
– Ты имеешь в виду, хотел бы я стать моложе?
– Да кто не хотел бы. Но я о другом – о том, что сейчас происходит. Столько экспериментов, столько сомнений в прежних ценностях. Взять хотя бы то, что теперь девочки могут одеваться, как мальчики – жаль, что у меня этого не было. Жаль, что в моей юности не было “Битлз”. Жаль, что тогда не было принято пожить вместе, а потом уж решать, жениться или нет: в моем случае это было бы просто необходимо. У меня такое ощущение, что я родилась лет на пятнадцать раньше, чем следовало.
– Все это было уже в начале пятидесятых, – заметил Расс. – В Нью-Йорке, в Гринич-Виллидже, когда я там жил, уже было все, о чем ты говоришь, разве что оно было чище, пожалуй.
– В Нью-Йорке, может, и было. Но не в Нью-Проспекте.
– Пожалуй, я не жалею, что родился так рано. – Расс напомнил себе, что не стоит расхваливать Гринич-Виллидж, ведь они с Мэрион прожили там всего два месяца, а до этого два года – в доме для семинаристов на Восточной Сорок девятой. – В так называемой современной молодежной культуре меня раздражает вот что: молодые считают, будто она возникла на пустом месте. Современная молодежь уверена, что это она изобрела политический радикализм, добрачный секс, гражданские права и права женщин. Большинство не читало ни Юджина Дебса, ни Джона Дьюи, ни Маргарет Сэнгер, ни Ричарда Райта[26]. Когда я в шестьдесят третьем был в Бирмингеме[27], большинство протестующих были мои ровесники или старше. С тех пор изменилась разве что мода: другая музыка, другие прически. А это все наносное.
– Ты правда считаешь, что больше ничего не изменилось? Да если бы у нас в старших классах была такая группа, как “Перекрестки”, я бы сразу в нее вступила. Если бы в двадцать лет я прочитала Бетти Фридан и Глорию Стайнем[28], вся моя жизнь сложилась бы иначе.
Расс нахмурился. В Эмброузе он чуял угрозу, но уж от Китти Рейнолдс никак не ждал подвоха.
– Я всего лишь хочу сказать, – ответил он, – что антивоенные демонстрации, движение за гражданские права – и, конечно же, феминизм, – выросли из семян, посаженных давным-давно.
– Ладно, приняла к сведению. Можно я скажу тебе одну ужасную вещь?
Она снова передвинулась на сиденье, прижалась спиной к пассажирской двери, касалась ногой его ремня безопасности. Теперь ремень врезался ему в пах.
– Я оставила пакет Ларри себе, – сказала Фрэнсис. – Представляешь? Сперва собиралась смыть траву в унитаз, и Ларри слышал, как льется вода, но я не выкинула марихуану, а спрятала у себя в комнате.
Все, что Расс сейчас наговорил о своей молодости, было чушь и вранье. Ему хотелось бы стать ровесником Фрэнсис.
– Я жду, преподобный Хильдебрандт. Вы скажете мне, что я поступила дурно?
– Пожалуй, с точки зрения закона это опасно.
– Ой, да ладно тебе. Не заявятся же ко мне копы и не вышибут дверь.
– И тем не менее. Что ты намерена с ней делать?
– Ну, я… сам-то как думаешь?
Он кивнул. Как пастырь он чувствовал себя обязанным предостеречь ее от пути беззакония, но не хотел вновь показаться приличным и старомодным.
– В таком случае, – произнес он, – меня смущает, что ты подашь дурной пример Ларри. Ты ведь учишь его, что наркотики – зло…
– Вот поэтому я и спросила, в каком возрасте, по-твоему, их пробовать еще рано. Мне-то уже не рано. Мне тридцать семь, и я пытаюсь начать жизнь сначала. Мне хочется пробовать новое, и вот что я подумала… Может, я приглашу Китти, а ты жену? И мы вчетвером попробуем, чтобы понять, из-за чего весь шум. Раз уж мы запрещаем детям курить траву, так давай хотя бы узнаем, что именно мы запрещаем.
– Мне не нужно прыгать со скалы, чтобы понять, что детям нельзя прыгать со скалы.
– А вдруг нам понравится? Вдруг это поможет нам лучше понять детей? Или, я не знаю, расширить сознание. Если бы ты согласился, я бы не волновалась. Ты же слуга Божий и далеко не трус. Ты не похож на обычного священника.
От ее слов в сердце и чреслах его разлилось тепло: ничего приятнее она сказать не могла. Сгущались ранние сумерки, снег выбеливал металлические поверхности вдоль дороги, слякоть пестрила тротуары. День снова стал лучшим.
– Вряд ли жена согласится, – сказал Расс.
– Ладно. Значит, ты, я и Китти.
Расс подыскивал благовидный предлог, чтобы исключить Китти, но тут Фрэнсис игриво ткнула его ступней в бедро.
– Если, конечно, ты не решишь, что нам не нужна дуэнья.
Прошлым вечером на переднем сиденье Таннерова фургона Бекки открылась в том числе и прелесть губ. Прежде губы причиняли Бекки в основном неудобство – то обветрятся, то неровно сотрется помада, – и если что чувствовали во время игры в бутылочку, то щекотку или боль. И лишь когда ее губы коснулись губ Таннера, таких же точно, как у нее самой, но с собственными непредсказуемыми желаниями, Бекки узнала, что они связаны с каждым нервным окончанием в теле. Усы у Таннера были бархатистые и одновременно колючие, язык сперва робел, потом осмелел, а зубы оказались в неожиданной близости от происходящего. Каждое ощущение поражало ее новизной, каждый угол соприкосновения отличался от предыдущего. Целоваться с Таннером Эвансом на удивление приятнее, чем она представляла. Она могла бы делать это часами, не обращая внимания на неудобную позу (Бекки сидела вполоборота на пассажирском сиденье), если бы их не отвлекли голоса на парковке.
– Это же фургон Таннера, – сказала какая-то девушка.
В несовершенной темноте Таннер отстранился от Бекки и прислушался к девичьим голосам. Оба стихли: видимо, девушки ушли в заднюю комнату “Рощи”.
– Надо сматываться отсюда, – произнес Таннер.
Бекки понимала, почему он не хочет, чтобы его застукали с нею, ведь она сама бросилась ему на шею, но ее этот риск возбуждал. Она обняла Таннера, снова поцеловала. Чуть погодя девичьи голоса раздались снова.
– Таннер? – окликнула девушка, направляясь к фургону. – Лора?
Таннер отпрянул от Бекки, выглянул в окно. Заметив его тревогу, Бекки наклонилась, попыталась завесить лицо волосами, но такого прикрытия оказалось явно недостаточно. Она вытянула руку за спину, нашарила на пассажирском сиденье индейское одеяло и укрылась им с головой. Сквозь пыльную шерсть она слышала, как Таннер опускает стекло.
– А, Салли, привет, – сказал он.
– Вы идете?
Салли Перкинс, лучшая подруга Лоры Добрински.
– Ага, – ответил Таннер. – Сейчас, только другу помогу.
Бекки сквозь шерстяную ткань почувствовала, как Салли Перкинс таращится на нелепую фигуру в одеяле.
– А Лора не с тобой? – спросила Салли.
– Э-э, нет.
– Мы с Марси празднуем ее совершеннолетие, хочешь, присоединяйся.
– Ага, ладно. Здорово.
– Увидимся внутри?
Салли ушла, и Бекки со смехом сдернула одеяло.
– Упс, – сказала она.
Сейчас бы ей и спросить, как обстоят дела у Таннера с Лорой, но он тоже рассмеялся. Бекки решила, что пока с нее довольно и общей тайны, общего прегрешения. Она и так глаз не сомкнет, передумывая и переживая заново непривычные ощущения, ни к чему испытывать его терпение.
– Тебе пора, – сказала она.
– Мне эта Марси Аккерман даже не нравится.
– Ладно тебе. – Бекки наклонилась и чмокнула его в щеку. – А я тебе нравлюсь?
– Да! Как ты думаешь, почему я приехал?
– Тогда увидимся завтра?
– Обязательно. Мы с тобой… – Он осекся. – Хотя завтра вряд ли получится.
– Я до концерта весь день свободна.
– В том-то и дело. Я работаю до четырех, а потом мы будем настраиваться.
Мы — то есть группа. То есть Настоящая Женщина. Чувствительность Бекки, обостренная поцелуем, оказалась бессильна перед разочарованием.
– Мне правда жаль, – продолжал Таннер. – Может, в пятницу?
– В пятницу сочельник. Приедет Клем. Я весь день буду с родными.
– Точно.
– Что ж, как-нибудь увидимся. – Она потянулась к ручке двери. – Может, в церкви, если я еще захочу туда прийти.
– Бекки…
– Ничего страшного. Я все понимаю. Ты завтра действительно занят.
Она открыла дверь, но он схватил ее за плечо.
– Мне в церковь только к половине шестого. До тех пор можем где-нибудь встретиться.
– Это совершенно не обязательно.
– Но я хочу. – В его взгляде читалась мольба. – Я правда хочу.
Довольная властью над Таннером (хотя и неизвестно, насколько та велика), Бекки отказалась от предложения подвезти ее до дома и оставила его с Салли и Марси. Бекки шла домой одна, и то, как она спряталась под одеяло, теперь казалось ей не забавным, а неприятным. Она превратилась в девицу из тех, которые отбивают парней. Бекки не понимала, то ли ей правда стыдно, то ли страшно, что Настоящая Женщина устроит скандал.
Они условились встретиться в “Скрипичном ключе”, музыкальном магазине, где работал Таннер. Незадолго до назначенного часа Бекки заставила себя задержаться в книжном: листала путеводители по Европе и опоздала на несколько минут. Пусть теперь Таннер ее подождет, а не наоборот. В сумке на ее плече лежали цветные карандаши, которые просил Джадсон, для Клема – ручка и цанговый карандаш в бархатном футляре, а еще альбом Лоры Ниро, который очень нравился самой Бекки, и плевать, хочет его Перри или нет. На подарки она потратила столько же, сколько обычно, несмотря на то что на сберегательном счете у нее лежали тринадцать тысяч долларов, и последние покупки отложила до завтрашнего утра, когда они с Джинни Кросс на ее “мустанге” поедут в торговый центр. Целлофановая новизна лежащих в сумке предметов, которая так нравилась ей в рождественских подарках (они проходят сквозь руки дарителя нетронутыми и, когда получатель их разворачивает, новые на запах и ощупь), показалась Бекки, когда она наконец завернула за угол, сродни свежему снегу под ногами, возрождению мира в белизне. После поцелуя она тоже чувствовала себя новенькой, как только что открытый подарок, чья жизнь еще не началась, однако вот-вот начнется. И Таннер, стоящий в снегу возле фургона, припаркованного у магазина, тоже показался ей новым, потому что у них сегодня настоящее свидание. Она узнала его куртку с бахромой, копну рассыпанных по плечам темных волос, но как же сильно разнятся эти чувства – мечтать о чем-то и утром в Рождество обнаружить, что оно теперь твое.