Он не обнял ее, помог ей забраться в фургон (точнее сказать, затолкал), обежал вокруг капота и уселся за руль. Мокрый снег облепил окна, и казалось, будто внутри ледяная пещера – укромная, но унылая. В салоне громоздились усилители, футляры с инструментами, точно ждали нетерпеливо, когда их наконец достанут. Таннер завел мотор, включил печку, и Бекки думала, что он обнимет ее. Вчера она сама сделала первый шаг, теперь его очередь. Все ее существо было готово раскрыться ему навстречу, как только он поцелует ее. Но он кивал в такт своим мыслям и барабанил пальцами по рулю.
– Я тут кое-что узнал, – сказал Таннер. – Новости просто отпад.
Она повернулась к нему, подставила лицо, давая понять, что новости подождут.
– Помнишь, как мы с тобой разговаривали в церкви?
– Помню ли я?
– В общем, тот разговор навел меня на мысль, – продолжал он. – Ты навела меня на мысль. Я осознал, что пора сделать следующий шаг.
Бекки подумала, что “следующий шаг” означает решительный разрыв с Лорой Добрински. И если он это сделал, хотя Бекки его не просила, что ж, такую новость она рада услышать.
– Ты ведь знаешь Куинси?
Куинси Треверс, чернокожий приятель Таннера, барабанщик “Нот блюза”.
– Куинси играет вместе с парнем из Сисеро, его двоюродный брат – музыкальный агент. Отличный агент, устраивает своих музыкантов во все чикагские клубы. И знаешь что? Сегодня вечером он будет здесь. Он мне только что звонил.
Бекки дрожала в длинном пальто, подаренном теткой. В фургоне было куда холоднее вчерашнего.
– Здорово, – сказала она.
– Да. Кстати, сегодня мы впервые за год сыграем в таком большом составе. Вот и покажем ему, на что способны.
Из крошечных дефлекторов “фольксвагена” дул ледяной воздух.
– Поздравляю, – проговорила Бекки.
– Я позвонил ему благодаря тебе. – Таннер сжал ее руки (Бекки была в перчатках, он – без), точно хотел передать ей свой восторг. – Ты поняла, о чем я мечтаю: для меня это очень важно.
Чисто теоретически ей была приятна его благодарность. Но сидеть в ледяной пещере и вместо вчерашнего вечера обсуждать его музыкальную карьеру ей совершенно не хотелось. Не хотелось представлять, как он с Лорой Добрински и “Нотами блюза” играет концерты в Чикаго.
– Что ты? – спросил он.
– Ничего. Прекрасные новости.
Он нежно коснулся ее щеки, но она отвернулась. Комки сумеречного снега, залепившего ее окно, выглядели как целлюлит на картинках в материных журналах. Таннер положил подбородок ей на плечо, приблизил губы к ее уху.
– Когда я вижу тебя, мне кажется, я способен на все.
Она хотела ответить, вздрогнула, попыталась еще раз:
– А как же Лора?
– Что ты имеешь в виду?
– Я думала, она твоя девушка.
Он выпрямился. На улице вопили под снегом мальчишки.
– Я всего лишь хочу понять, кто мы друг другу, – пояснила Бекки. – После вчерашнего.
– Ага.
– Давай обсудим? Или это будет как в “Перекрестках”?
– Совсем как в “Перекрестках”.
– Я пришла туда только ради тебя. Я думала, тебе там нравится.
– Да. Знаю. Я должен с ней поговорить. Просто… дело вот в чем.
В заиндевелое ветровое стекло ударил снежок. Расплывчатое серое месиво прилипло к стеклу, чьи-то красные пальцы стряхнули снег с окна Бекки. В очищенное от снега окно она увидела, как подросток лепит снежок. Он запустил им на другую сторону улицы, и в борт фургона тут же врезался новый. Таннер распахнул дверь, прикрикнул на мальчишек, закрыл дверь.
– Сопляки безмозглые.
Бекки ждала.
– В общем, не все так просто, – продолжал он. – Все считают Лору стервой и хамкой, но на самом деле она не очень уверена в себе. Она такая ранимая. И… дело в том…
– С кем ты хочешь быть, – вставила Бекки.
– Да. Я знаю, что должен сделать. Просто сегодня не самый удачный вечер для этого разговора. Лоре плевать, появится ли у нас агент, остальным же не все равно, а она такая категоричная, запросто возьмет и уйдет. То есть прощай, клавишные, прощай, пение на два голоса. И даже если она согласится играть, но при этом будет злиться на меня, получится ерунда.
Умом Бекки понимала, что торопиться некуда. Они целовались, она сидит с ним в фургоне, они разговаривают – все это доказывало, что она Таннеру небезразлична. Если бы еще она не настроилась пойти с ним на концерт! Разве можно забыть, как страстно она мечтала войти в церковь под руку с Таннером, чтобы все видели: он принадлежит ей, – а утром рассказать об этом Джинни Кросс.
– Неужели нет других агентов?
– Миллионы, – ответил Таннер. – Но этот парень, Бенедетти, правда классный, это тебе не в “Роще” выступать. Дэррил Брюс приехал домой на каникулы из колледжа, будет на соло-гитаре, а Бифф Аллард притащит конги. Сегодня мы выступаем в расширенном составе, и зал что надо.
– Я думала, для тебя самое важное – твоя запись. Твое демо, твои песни.
– Да. Так и есть. Но ты права, мне нужно мыслить смелее. Мне нужно выступать в четыре раза чаще, завоевывать публику, заводить знакомства.
Бекки надеялась, что в унылом пещерном свете Таннер не заметит, как она кривится, силясь не расплакаться.
– Но… если Лора в группе… и вы вместе выступаете… как тогда быть?
– Я найду ей замену. Просто не в ближайшие три часа.
Бекки неловко пискнула. Громко откашлялась.
– То есть ты ее бросишь? – уточнила она.
Таннер не ответил, она взглянула на него и увидела, что он сидит, закрыв глаза и зажав ладони между коленей.
– Мне это важно знать, – пояснила Бекки. – После того, что было вчера.
– Знаю. Знаю. Но это нелегко. Когда так долго встречаешься с девушкой и она по-прежнему так сильно к тебе привязана. Это нелегко.
– Или тебе просто жалко с ней расставаться.
– Дело не в этом. Клянусь богом, Бекки. Но только не сегодня.
Порой плакать хочется так же сильно, как писать. Она взяла сумку.
– Пожалуй, я пойду.
– Ты же только пришла.
– Ну и что. Сегодня вечером нас позвали на прием, я сказала маме, что не пойду, потому что иду на концерт. Хоть маму порадую.
– Я не говорил, что тебе не стоит идти на концерт.
– Ты хочешь, чтобы я пошла и вела себя как ни в чем не бывало? Или мне снова спрятаться под одеялом?
Он схватился за голову, дернул себя за волосы.
– Ты как будто стесняешься меня, – продолжала Бекки.
– Нет-нет-нет. Просто…
– Я понимаю, сейчас не время. Мне очень хотелось пойти на концерт, да вот расхотелось.
Не дожидаясь ответа, Бекки выпрыгнула из фургона, оставив дверь открытой. Щурясь от колкого снега, свернула в переулок за книжным, куда не проедет фургон. Оставалось только надеяться, что она обидела Таннера так же сильно, как он обидел ее. Она ведь так верила, что свидание пройдет по плану: сперва они опять будут целоваться, потом с удивлением признаются друг другу: то, что они друг друга нашли, не иначе как чудо, потом продолжат целоваться и, наконец, она триумфально войдет в церковь под руку с Таннером. Теперь даже снег казался ей неромантичной досадной помехой. Все шло наперекосяк.
Под косым снегом Бекки плелась домой, квартал за длинным кварталом, чувствуя, что промочила (а может, даже испортила) единственные приличные сапоги. Темнело, дорогу толком не разглядеть, и Бекки так старалась не поскользнуться и не упасть, что расплакалась уже дома. Она до последнего надеялась, что Таннер дожидается ее в фургоне возле дома, начнет извиняться, умолять ее пойти на концерт, и плевать на последствия. Но в их квартале на Хайленд-стрит не было ни души, лишь вдалеке скребли лопатой да на дороге виднелись отпечатки шин, почти засыпанные снегом. Свет горел только в комнате Перри и Джадсона.
Матери дома не оказалось. Неужели до сих пор не вернулась с тренировки? Бекки стало совестно, что она не рассказала матери о Таннере, возомнив, будто лучше знает, как вести себя с ним. А ведь если с кем и можно поделиться разочарованием, так с матерью. Бекки отряхнула волосы от снега и мимо комнаты братьев быстро прошла к себе. Увидела кровать, на которой считаные часы назад мечтала, как пойдет на концерт, и дала волю разочарованию.
Бекки лежала на кровати, упиваясь убежденностью, что Таннер все еще любит Лору и что чувства Лоры ему важнее, чем ее, и вдруг осознала, что плачет слишком громко. Чуть погодя в дверь постучали. Бекки застыла.
– Бекки? – позвал Перри.
– Уходи.
– У тебя все в порядке?
– Да. Не приставай ко мне.
– Точно?
Ничего у нее не в порядке. Разочарование вновь прорвалось, и она мучительно всхлипнула. Перри, должно быть, услышал, потому что вошел в комнату и закрыл дверь. От раздражения Бекки даже перестала плакать.
– Уходи, – велела она. – Я не разрешала тебе войти.
Перри сел рядом с ней, и раздражение ее усилилось. Мурашки отвращения – пожалуй, нормальная реакция на близость брата-подростка, а ненормально то, что на Клема она реагирует иначе, но сейчас отвращение было особенно сильным, потому что Перри она считала дрянцом. Бекки отодвинулась, вытерла слезы о подушку.
– Что с тобой?
– Тебе не понять.
– Ясно. Ты считаешь, я не умею сочувствовать.
Бекки правда считала, что он не умеет сочувствовать, но дело было не в этом.
– Я расстроилась, – пояснила она, – но это тебя не касается.
– И это явно мешает нам лучше узнать друг друга.
– Уходи из моей комнаты!
– Шучу, сестра. Это была шутка.
– Я поняла. А теперь уходи, пожалуйста.
– Мне нужно кое-что тебе сказать. Но мне кажется, ты меня сторонишься.
С того вечера, когда он вытащил записку с ее именем на парных занятиях в “Перекрестках”, она и правда избегала его, причем более чем когда-либо. Во время упражнения она гордилась собой за то, что уличила Перри в себялюбии и эгоцентризме, ей было приятно думать, что “Перекрестки” позволили ей сказать брату правду от имени всей семьи. Она догадывалась, что причиняет ему боль (насколько вообще можно причинить боль умнику, лишенному моральных устоев), но надеялась, что ее искренние признания способствуют его личностному росту. Но с того вечера ей было неприятно видеть Перри. Какой бы справедливой ни была оценка его недостатков, как бы ни было нужно сказать правду, Бекки не могла отделаться от ощущения, что дурно поступила она, а не Перри.