тоже можно было бы объяснить милосердием, дружеским поступком, если бы это не согласовывалось со стратегическим желанием Перри меньше зависеть от щедрости Родера и с прочими соображениями выгоды. Оказалось, Перри нравилось, что у него в “Перекрестках” появился восторженный приспешник, нравилось встречать его мать-кошечку в ее доме, нравилось демонстрировать сноровку на моделях самолетов, которые Ларри покупал на карманные деньги, нравилось окунать кисти в изящные квадратные баночки с краской, на которые он давно заглядывался в магазине товаров для хобби. И лишь когда Ларри так по-дурацки попался матери (полуумышленно, подозревал Перри, чтобы таким вот пагубным способом бросить ей вызов), издержки этой дружбы перевесили преимущества. Ларри пообещал матери больше не покупать травку, Перри же, хоть и лишился клиента, вынужден был поддерживать с Ларри дружеские отношения, чтобы тот не обиделся и не выдал его.
Дом Котреллов, выбеленный кирпичный особняк в колониальном стиле, казался слишком просторным для вдовы с двумя детьми. Ларри сидел с младшей сестрой и пригласил стоящего под снегом Перри зайти в дом.
– У нас проблема, – сказал Перри, когда они пришли в комнату Ларри. – Сегодня я видел твою мать с моим отцом.
– Да, они поехали в город по каким-то церковным делам.
– Что ж, я вынужден спросить еще раз. Ты не выдал нашу тайну?
Ларри потер крылья носа там, где сальные железы, и понюхал пальцы – одна из привычек, выдававших его неуверенность. Перри тоже любил запах своих сальных желез, но все-таки лучше их нюхать, когда никто не видит.
– Ты понимаешь, почему я спрашиваю?
– Тебе нечего опасаться, – ответил Ларри. – Дело прошлое, разве что мне еще девять дней нельзя смотреть телевизор. Я пропущу Апельсиновый кубок.
– То есть ты не упомянул обо мне.
– Я тебе уже клялся. Хочешь, Библию принесу?
– Не нужно. Я просто не ожидал, что твоя мама поедет в город с моим отцом. Они были вдвоем. У меня дурное предчувствие, что мы еще услышим об этом.
– А чего ты ждал? Ты же торгуешь травой.
– Именно об этом я и говорю. Если меня разоблачат, мне придется куда хуже твоего.
– Но меня уже наказали.
– Сам виноват, мой друг.
Ларри кивнул, вновь коснулся лица.
– Что в пакете?
– Подарок брату. Показать?
Перри обрадовался возможности похвастаться Ларри камерой, включить ее и сделать вид, будто снимает, прежде чем она бесповоротно перейдет к Джадсону. Через час (минимальная продолжительность визита, долженствовавшего сойти за дружеский, а не корыстный, каковым и был на самом деле) Перри направился домой под кружившимся в темноте снегом. Он не опасался, что Ларри сломается, даже если на него снова надавят, но не исключал и вероятности, что судьба решится над ним подшутить именно сейчас, когда он дал зарок исправиться, и его поймают с поличным. Он по-прежнему ждал подвоха от миссис Котрелл, но оставалась нерешенной и еще одна проблема. С тех пор как Бекки в шкафу Первой реформатской уничтожила его как личность, она, казалось, злилась на него еще больше. Перри воображал полномасштабную конфронтацию, во время которой настаивал бы на своей невиновности, причем с запоздалой честностью (поскольку отныне поклялся не употреблять и не продавать вещества, изменяющие сознание), но сестра обвинит его, и это подорвет доверие к Перри.
Услышав, как Бекки плачет, Перри, притаившийся в их с Джадсоном комнате, принял это за промысел Божий. Последовавший разговор с сестрой завершился нежным объятием – ощущение, будто Перри вознаградили за данный себе зарок. Он бы тем и довольствовался, если бы так не обрадовался, что впредь не нужно ждать от Бекки подвоха. Эта эгоистическая радость сводила на нет его доброту и бросала тень на ощущение, будто Перри вознаградили. Разве истинная доброта не награда сама по себе? Быть может, чтобы поступок считался подлинно добрым, он не только должен быть лишен всякой корысти, но и не должен приносить какого бы то ни было удовлетворения?
Родительские часы (Перри знал, что они отстают на две минуты) показывали 18.45. Мать так вопиюще опаздывала, что невозможно предугадать, когда она вернется. Перри вспомнил про добрый поступок, который почти наверняка не принесет ему удовлетворения: пойти к Хефле, не дожидаясь матери. Корысти в этом поступке заключалась самая малость – в виде будущей признательности за то, что Перри представлял на вечеринке семейство Хильдебрандтов. Но признательность эта чересчур эфемерна и, если его обвинят в торговле наркотиками, вряд ли сослужит ему добрую службу – следовательно, ее можно не брать в расчет.
Он написал матери короткую записку в блокноте у телефона и пошел за Джадсоном.
– Пора прогуляться под снежком.
– Я думал, мы дождемся маму с папой.
– Нет, дружище, мы пойдем вдвоем. Сегодня мы за всех Хильдебрандтов.
Одна из незначительных загадок взрослой жизни заключалась в том, что родители Перри называли галоши резинками. Даже Бекки, сосуд невинности, не раз на его памяти давила смешок, услыхав это слово. Родители, несомненно, знали другое значение и все равно с обескураживающим отсутствием смущения именовали галоши так: “Не забудь надеть резинки”. Джадсоновы резинки не вызывали у Перри стыда, а вот своих он стеснялся. Ансель Родер и его обеспеченные дружки в метель ходили в горных ботинках.
Когда Перри с Джадсоном в резинках вышли из дома, еще сильно мело. Джадсон убежал вперед, взрывал ногами пласты и комья снега, радовался снегопаду, совершенно позабыв о том, что ему не дали доиграть в “Стратего”. Глядя, как он падает и снова встает, Перри жалел, что вырос и теперь ему больно падать. Он уже и не помнил, каково это, когда земля так безопасно близка. И почему ему так не терпелось вырасти? Казалось, он никогда не ощущал прелести детства. Наблюдая, как резвится младший брат, Перри чувствовал, как портится настроение, сильнее, чем когда он отправился по магазинам, но и не так мучительно, поскольку сейчас уныние было вызвано ощущением метемпсихоза. Он яснее прежнего ощутил, что катится по наклонной, что ум его безнадежно испорчен, но на этот раз почти не расстроился, поскольку узы братской любви соединяли его душу с душой Джадсона, следовательно, их души в каком-то смысле равноценны, а Джадсон благословенное дитя, он, считай, родился в рубашке, и все у него всегда будет в порядке – в отличие от Перри.
На переднем крыльце Лучшего дома, меж рядами кустов, украшенных гирляндами, тусклыми из-за снега, Перри наклонился, отряхнул куртку Джадсона, помог расстегнуть галоши: застежки обледенели и не поддавались.
– Я все-таки не понимаю, зачем мы здесь.
– Потому что папа застрял в городе, а мама ушла в самоволку.
– Что такое самоволка?
Перри позвонил в дверь.
– Самовольная отлучка. Папа сказал, нужно, чтобы кто-то из семьи пришел сюда. Методом исключения остаемся лишь мы с тобой.
Дверь отворила толстенная белая крольчиха, миссис Хефле, в красном переднике с вышитым остролистом. Перри быстро и убедительно объяснил, почему они с Джадсоном пришли, но миссис Хефле, судя по всему, соображала туговато.
– Родители знают, что вы тут?
– Их задержали неотложные дела. Я оставил им записку.
Она оглянулась через плечо.
– Дуайт!
В дверях показался преподобный Хефле.
– Перри! Джадсон! Какой приятный сюрприз.
Он пригласил их войти, взял у них куртки. В доме было жарко и душно: исправное отопление – привилегия старшего священства. В гостиной, повинуясь непонятным социальным требованиям взрослой жизни, толпились священнослужители с женами и явно наслаждались происходящим. Преподобный Хефле отвел Хильдебрандтов в столовую, где едко пахло сухим спиртом, горящим в жестянках под крытым медью противнем шведских тефтелей, подносом с картофелем в сливочно-луковом соусе и котелком, от которого исходили явные пары спиртного: внутри плавал бланшированный миндаль и разбухший изюм. Сквозь открытую дверь кухни Перри заметил на столе бутыли с вином и водку.
– Берите тарелки, накладывайте, – предложил преподобный Хефле. – Предки Дорис родом из Швеции, и она готовит отменные тефтели, да не забудьте подливу. Это блюдо из картошки называется “искушение Янсона”. Без густых сливок шведам Рождество не Рождество.
Джадсон вежливо отказался, хотя наверняка умирал от голода.
– Не стесняйся, дружок. Тут без юного аппетита не обойтись. Если захотите пообщаться со сверстниками, наши внучки внизу.
Перри вспомнил жуткий цокольный этаж Сраного дома и представил себе одетых в лохмотья внучек, прикованных цепями к грязной стене подвала. Да, мы держим их в подвале…
– А там что? – он указал на котелок.
– Это скандинавский рождественский напиток для взрослых. Называется глёг.
Оставшись вдвоем с Джадсоном, который проявил свойственную ему умеренность – положил на тарелку всего три тефтельки, ложку картофеля, горку сырой моркови и цветков брокколи, взял из трехъярусной вазы два шарика в сахарной пудре, сухих даже на вид, – Перри подивился невероятной насыщенности паров спиртного, исходящих от котелка. Точно сунул нос в бутылку с медицинским спиртом. Он лишь сейчас осознал двусмысленность своего зарока: некоторые сценарии не вязались с его условиями. А именно: должен ли Перри отказаться от алкоголя? Быть может, кружечка глёга (на пустой желудок, чтобы пуще разобрало) позволительна в такой вечер, когда у него нет иного противоядия от падения духа? Неверной рукой, чуть расплескав, Перри налил винноцветную жидкость в керамическую кружку и оглянулся. Никто на него не смотрел.
Перри шмыгнул в коридор и с шумом глотнул напитка, вкуснее которого не пробовал. Глёг отдавал гвоздикой, корицей, в нем было много водки. Сахар перебивал привычно-тошнотворную желудочную кислоту вина. К лицу его мигом прилил жар.
– Куда мне идти? – В руках у Джадсона была тарелка и вилка.
В конце коридора обнаружилась лестница, ведущая вниз, в настоящую комнату отдыха, устланную ворсистым ковром, отделанную панелями из сучковатой сосны; почти всю комнату занимал бильярдный стол. На ковре возле пустого, но рабочего камина играли в кости две девочки моложе Перри, но старше Джадсона. Перри в детстве, спрашивая незнакомок, можно ли с ними поиграть, каждый раз цепенел от смущения. И удивился, как непринужденно Джадсон присел рядом с девочками и познакомился с ними. Джадсон поистине благословенное дитя, уверенное по праву, что обязательно понравится чужим.