– Потому что вы неверующая. Это все равно что злиться на дождь, который льется на тебя. Я отдавала себе отчет, кто передо мною. Но все равно впустила его в себя и получила по заслугам.
– То есть вы вините себя, а не его.
– Что тут такого? Гнев ведь не зря считается смертным грехом. В юности меня переполнял гнев, мне хотелось убивать людей. Не потеряй я голову от гнева, быть может, вела бы себя умнее. Я понимаю, вы считаете, винить себя бесполезно, но так полезнее для души.
– Возможно, – ответила София. – Если только вас устраивает то, до чего оно вас довело.
– В смысле?
– В смысле до тревоги и депрессии. До бессонницы. До ненависти к своему телу. Как-то не верится, что любая религия порицает такое естественное чувство, как гнев. Взять хотя бы движение за гражданские права. Думаете, доктор Кинг не гневался, когда куклуксклановцы убивали его сородичей? Да, он проповедовал ненасилие, но с неразрешимой проблемой можно справиться только гневом.
– Я бы не стала уподоблять случившееся со мной тому, что пережили чернокожие в Алабаме. Это даже оскорбительно для них.
София мило улыбнулась.
– Я никого не хотела оскорбить.
– Мне повезло, что на мне вообще кто-то захотел жениться после всего, что со мной было. И чтобы он женился на мне, я его обманула. Вряд ли я имею право жаловаться на то, что сейчас он поступает со мной дурно. Даже эта история с подружкой-вдовой – я не винила Брэдли за то, что он утратил интерес к жене. Так почему я должна винить Расса, что он утратил интерес ко мне? Я куда старше и толще, чем была жена Брэдли.
– Гнев – это чувство, – сказала София. – А чувство лишено логики. Вот сейчас, к примеру, я чувствую гнев на того, кто вас изнасиловал. И немного на вас.
– За что?
– Вы только послушайте, что вы говорите. Вам повезло, что на вас кто-то захотел жениться? Почему? Чем вы так провинились? Тем, что у вас был сексуальный опыт? Тем, что пережили нервный срыв? А если бы вы были мужчиной, вас бы это смутило? Вы бы тоже считали, вам повезло, что какая-то женщина захотела выйти за вас замуж? Да и так ли уж важно выйти замуж? Неужели женщина не считается женщиной, если не найдет мужа и не произведет на свет потомство? Потому что она…
София осеклась и покачала головой, будто жалела, что наговорила лишнего. Мэрион и правда злилась на нее. Пышка всегда выражалась так уклончиво и мягко, что трудно было догадаться, каких она держится взглядов, будь то политика, медицина или теория Фрейда. Теперь же взгляды ее разъяснились. Мэрион подумала, что София всех приходящих сюда забытых или оставленных жен мерит одной меркой. Прикажете радоваться, что эта мерка подходит и к Мэрион?
– Вам, наверное, до смерти надоело, – нелюбезно заметила она. – Приходят женщины, жалуются на мужчин. Неделя за неделей – мужчины, мужчины, мужчины. Вас, наверное, раздражает, что мы только об этом и говорим. И не понимаем, какие же мы несчастные.
София, к которой вернулось самообладание, мило улыбнулась.
– Любопытно, с чего вы взяли, что мои пациентки говорят только о мужчинах.
– А разве нет?
– Неважно. Важно то, как вы себе их представляете. То есть, по-вашему, я думаю, что вы слишком много говорите о мужчинах?
– По-моему, вы именно так и думаете, – ответила Мэрион. – Вы постоянно говорите мне, что я должна стать хозяйкой своей жизни. “Хватит о мужчинах, освободитесь уже” – вот что на самом деле вы хотите сказать.
– То есть вы не поддерживаете идею освобождения женщин.
– Я не возражаю: хотите – делайте. Если вашим пациенткам это помогает, сил им.
– Но вам это не нужно.
– Тот домохозяин был извращенец. Подругу я больше не видела, не видела больше Изабеллу, но наверняка он умудрился и ее затащить в койку. Быть может, она просрочила арендную плату, или ей потребовалась его помощь, как мне тогда, и он воспользовался этим, чтобы получить свое. Он был толстый, противный и сдавал комнаты исключительно для того, чтобы заниматься сексом с девушками. Я оказалась одной из них, и он вытворял со мной всякие мерзости. Даже якобы нормальный секс не был нормальным. Все это происходило у него в голове, я была только средством.
– Именно.
– Допустим, он пришел к психиатру: “Сэр, вы меня начинаете раздражать. Не пора ли вам стать хозяином собственной жизни? Вы только о девушках и говорите!”
София медленно вдохнула и так же медленно выдохнула.
– Хороший психиатр помог бы ему осознать травму, которую он пытался воспроизвести.
– Вот оно что. И какую же травму воспроизвожу я?
– А сами как думаете?
– Не знаю. Вину из-за самоубийства отца. Угадала?
– Если вы так считаете.
– Из-за Расса мне больше не стыдно. И из-за того извращенца. Я действительно провинилась, но это не чувство, а объективный факт. Я чувствую себя виноватой перед Перри и тем ребенком, которого я убила без ведома Брэдли. Они ни в чем не виноваты, и я за них отвечаю.
Пышка посмотрела на свои пухлые ручки. За окном стемнело. Бормашины в стоматологических кабинетах вырабатывали запоздалые единицы боли.
– Вы говорили, ваша мать каталась с друзьями на лыжах, когда вы были беременны и нуждались в ее помощи, – сказала София. – Вас это не злит?
– Моя мать была кошмарной эгоцентричной алкоголичкой.
– Будем считать, вы ответили “да”. Еще вы рассказывали, что злились на сестру. Но ведь ваша семья обанкротилась из-за отца…
– Он это сделал из-за матери и Шерли.
– Он пошел на мошенничество и обманул вас. Потом вами воспользовался ваш продавец машин, хотя знал, что вы очень ранимы. Тот извращенец вытворял с вами такое, что словами не передать. Вы двадцать пять лет заботились о муже, а теперь он увлекся другой. При этом вы злитесь только на мать с сестрой. Вы догадываетесь, чего я не понимаю?
– Да, я не феминистка.
– Я вас к этому и не призываю. Я лишь прошу: постарайтесь увидеть себя такой, какая вы есть.
– Вижу, и это плохой человек.
– Мэрион, послушайте меня. – Пышка подалась вперед. – Знаете, что мне правда надоело слышать? Вот это ваше присловье.
– Но это правда.
– Да ну? Вы вырастили замечательных детей. Вы дали мужу больше, чем он заслуживает. Вы, как умели, заботились об отце. Вы заботились даже о сестре, когда она умирала.
– Это не я. Я играла роль. Настоящая я…
Она покачала головой.
– Так расскажите мне о вас настоящей, – подхватила София. – Вы сказали, она “плохая”, а какая еще? Какая она?
– Худая, – с нажимом проговорила Мэрион.
– Худая…
– Очень чувствительная. Грешит и не скрывает этого от Бога. Надеется, Он понимает: она грешит, чтобы чувствовать себя живой, но ей безразлично, простит Он ее или нет, потому что она не знает раскаяния. Пожалуй, она актриса, ей нужно внимание. Она не в своем уме, но совершенно безобидная. И никогда не пыталась покончить с собой.
На пышку слова Мэрион, казалось, не произвели впечатления.
– Ваша сестра была актрисой, – заметила она. – И вы говорили, что она была ненормальная и худая.
– Спасибо, что напомнили.
София сделала неопределенный жест, но от слов своих не отказалась.
– Шерли была озлобленная и испорченная, – сказала Мэрион. – И актриса из нее никакая.
– Ясно.
– Ту женщину, которую я описываю, озлобленной не назовешь.
– Ладно. Допустим, это вы и есть. Как вы думаете, что мешает вам быть таким человеком?
– А разве непонятно? Мне пятьдесят лет. Если я разведусь, это будет катастрофа. И даже если мне удастся как-то наладить жизнь, все равно мне нужно заботиться о детях, особенно о Перри. От последствий той жизни, которую я себе устроила, не сбежишь.
– Не подумайте, что я ловлю вас на слове. – София мило улыбнулась. – Но если настоящая Мэрион не знает раскаяния, какое ей дело до последствий?
– Вы же спросили о моих фантазиях.
– Наоборот. Любопытно, что вы истолковали мои слова именно так.
Терпения пышке было не занимать. Мэрион могла говорить с ней целую вечность, ходить вокруг да около, но так ни к чему не прийти. Пустая трата денег.
– А может, вам вовсе не обязательно выбирать что-то одно? – предположила София. – Может, вы сумеете приблизиться к себе настоящей и остаться хорошей матерью. Почему бы вам для начала не попробовать свои силы в городском театре? Вдруг что и получится.
Такой совет – разумный, сдержанный, “попробуй, вдруг получится” – Мэрион могла дать своим детям, но ей совершенно не улыбалось ходить вперевалку по сцене вместе с прочими обитателями зажиточного пригорода. Ей хотелось стать пылкой, худой, курить за кулисами, наблюдать за актерами, которые не справляются с ролью, чтобы в конце концов, потеряв терпение, выйти на сцену и показать им, как надо играть. Фантазия? Может, да, а может, и нет. Когда-то в Лос-Анджелесе Брэдли Грант, лежа на кровати, следил за ее игрой, точно завороженный.
– О чем вы думаете? – спросила София.
– Думаю, я уже отпущу вас домой.
– Да, я скоро пойду. Но, по-моему, мы…
– Нет. – Мэрион встала. – Мы с Рассом идем на прием для духовенства. Весело, правда?
Она подошла к двери, сняла с вешалки габардиновое пальто.
– Я вас уверяю, – продолжала она, – Рассу будет весело, только если там окажется чья-нибудь хорошенькая жена. В противном случае ему, как всегда, будет неловко, и я ничем ему не помогу. Я унизительная толстуха, на которой он женился. Единственное утешение – как ловко я притворяюсь любезной, как помню имена всех жен и как здороваюсь с каждой от имени четы Хильдебрандт. А после он расскажет мне, как тяжко быть самым старым младшим священником на вечеринке, как его все достало, а я отвечу, что он достоин собственного прихода. Я скажу, что восхищаюсь им, что его проповеди намного лучше, чем у Дуайта, и трудится он прилежнее Дуайта. Это еще одна роль, которая мне удается на диво. Правда, если вечеринка окажется слишком уж тяжкой, он примется причитать, что проповеди его лучше потому лишь, что их за него пишу я. Ха!