– Тебе надо поесть, – сказала мать.
Клем с огромным трудом разогнулся. На тарелке лежал сэндвич: ржаной хлеб с ветчиной и сыром. Клем был благодарен матери за сэндвич, но его тошнило от усталости, и есть совсем не хотелось. Он вспомнил гренки с корицей, которыми утром кормила его Шэрон, вспомнил, как она много раз жарила ему яичницу. Вспомнил, как она радовалась его приходу, как мечтала о будущем с Клемом. Боль в глазах сделалась нестерпимой.
– Клем, солнышко, милый, что случилось? Почему ты плачешь?
Клем захлебывался отчаянием и не мог выразить его иначе. Мать обняла его, он пытался сохранить крупицы силы и достоинства. Но их не осталось.
Примечательно, что, когда слезы высохли, сэндвич показался ему куда соблазнительнее. И захотелось курить. Те же желания возвращались после сексуальной разрядки.
– Ты мне расскажешь, что случилось? – спросила мать. – Ты не хочешь идти в армию?
На столе лежала оставленная кем-то салфетка. Клем высморкался в нее, мать села напротив. В стакане ее бурел вермут.
– Завтра же позвоним в призывную комиссию, – предложила мать. – Скажешь им, что передумал. Никто из-за этого не перестанет тебя уважать.
– Нет. Я просто устал.
– Но это влияет на твои решения. Может, тебе отдохнуть, все-таки это глупость какая-то.
– Ничего не глупость. Это единственное, в чем я уверен.
Мать промолчала, и Клем понял, что огорчил ее. Она никогда не диктовала ему, что делать, лишь предлагала решения, надеясь, что он сочтет их разумными.
– Помнишь, что ты мне сказала? – спросил Клем. – Что секс без обязательств – это дурно?
– Что-то в этом роде, да.
– Так вот я был с девушкой. С женщиной. И это чудесная штука.
Мать распахнула глаза, точно он ткнул ее иголкой.
– Но ты была права, – продолжал Клем. – Секс без обязательств ранит чувства. Так и вышло. Я ранил ее чувства.
Отчаяние вновь поднялось в его душе, и мать взяла его за руку. Клем забрал у нее свою руку, чтобы не расплакаться.
– Мы расстались, – сказал он. – Сегодня утром. Точнее, я ушел от нее. Она не хотела расставаться.
– Ох, милый.
– Иначе было нельзя, я же бросил университет.
– Тебе не обязательно бросать университет.
– Я жестоко поступил с ней.
Отчаяние завладело им целиком. Клем силился справиться с ним, мать встала и подошла к плите. Он услышал треск, почуял дым. Клему так странно было видеть мать с сигаретой, что он позабыл отчаяние.
– Ты не хочешь выйти на крыльцо?
– Нет, – ответила мать. – Это и мой дом.
– Почему ты куришь?
– Извини. Сегодня то одно, то другое. Извини, если тебя это задевает. Мне жаль, что… как ее зовут?
– Шэрон.
Мать сделала глубокую затяжку.
– Мне трудно это понять. Если ты был с ней счастлив, зачем бросаешь университет?
– Потому что мой номер в лотерее – девятнадцать.
– Но почему именно сейчас? Почему бы не подождать еще семестр?
– Потому что я только о ней и думаю, учиться не могу. Пока я там, мне хочется только быть с ней.
– Значит… – Мать нахмурилась. – Ты бросаешь университет, чтобы сбежать от нее?
– У меня средний балл – четыре. Я не заслуживаю отсрочки.
– Нет-нет-нет. Ты ошибаешься. Ты ее любишь?
– Неважно.
– Ты ее любишь?
– Да. То есть… да. Но это уже неважно. Поздно.
Мать подошла к раковине, сунула сигарету под воду.
– Никогда не поздно, – возразила она. – Если ты любишь ее, а она любит тебя, не бросай ее. Все просто. Не беги от той, кого любишь.
– Да, но…
Мать резко развернулась. Глаза ее горели странным огнем.
– Это неправильно! Это самый дурной поступок!
Прежде Клем никогда ее не боялся. Мать и мать, милая, маленькая, вроде всегда тут, но как будто ее и нет. Испуг его лишь усилился, когда она подошла к телефону, висевшему на стене у двери столовой, сняла трубку и сунула ему под нос.
– Позвони ей.
– Мам!
– Просто позвони. Тебе станет легче. Я хочу, чтобы ты позвонил ей и извинился. Пожалуйста. Она простит тебя, вот увидишь.
Из трубки доносились медленные гудки. У матери дрожала рука.
– Шэрон у родителей? Она тоже уехала домой?
– Кажется, завтра уезжает.
– Так скажи, что ты возвращаешься и хочешь ее видеть.
Я тебя отпускаю.
– Мам, Рождество же.
– И что? Езжай, я не возражаю. Ну серьезно, неужели тебе хочется остаться? Здесь? – Рукой с телефонной трубкой мать обвела комнату. – Вот в этом!
В голосе ее сквозило такое отвращение, что Клем поразился. Но мать права. Ему и правда не хотелось оставаться, тем более после того, что сказала ему Бекки.
– Я не успею, – сказал он. – Утром она уезжает.
Трубка разразилась частыми гудками.
– Так поезжай сейчас, – ответила мать.
На вопрос, почему Перри поздно вечером очутился в бедном районе, в бесперспективной части Нью-Проспекта, где улицы жалких домишек упираются в железнодорожную насыпь, можно было ответить лишь в самом узком прагматическом смысле. Высшее “почему” требовало построения логических конструкций, бессмысленность которых теперь была очевидна. Перри шел по Терминал-стрит, снег скрипел под подошвами, и ему казалось, будто его преследует ширящийся черный кратер. И пока тот не настиг его и не поглотил, надо дойти до дома, порог которого Перри уже не надеялся переступить. Но в теперешней ситуации простительно там появиться.
Кратер разверзся после того, как Перри признался матери, что торгует наркотиками. И хотя признание было лишь стратегическим ходом, стремлением заручиться ее поддержкой против отцовского гнева, если его прегрешения выплывут на свет божий, он изготовился лить слезы, к чему с удивительным успехом прибегал в “Перекрестках”, чтобы его простили. Но мать словно и не рассердилась. Она не ругала его, даже вопросов не задавала. И когда, оставив мать с сигаретой на чердаке, Перри направился вниз, он чувствовал себя беззащитным перед обнаружившимся ментальным кратером.
Он шагал сквозь метель к дому Анселя Род ера. Уж сегодня-то можно накуриться. Перри представлял, как будет затягиваться косяком в надежном уединении крытого уличного бассейна Родеров, предвкушал, как намеренно и значительно превысит свою норму, как впадет в прострацию, изгоняющую мысли о будущем, и чувствовал стояк, становившийся тем сильнее, чем охотнее Перри представлял, как, удолбавшись, примется ублажать себя в ванной комнате, которую Родер делил с сестрой, тощей, не носившей лифчика Аннетт, когда та приезжала домой из колледжа. Аннетт, студентка третьего курса Гриннелла, отличалась ехидством, а рябое маслянистое лицо лишь добавляло ей шарма. Перри она казалась практически идеалом женской красоты – и недоступной, как галактика Андромеды.
К смущению Перри, дверь ему открыла сама Аннетт. Он не нашел в себе сил посмотреть ей в лицо и едва выдавил просьбу позвать Анселя. Дешевая куртка, дебильные галоши, очевидная потребность – ни дать ни взять, омерзительный червяк. Ему оставалось лишь дожидаться, пока она отвернется. Желание накуриться и остаться одному, запереться в ванной, было почти нестерпимым. В открытую дверь он видел оранжевое мерцание в камине Родеров. Камин был огромный, под стать особняку, и горели в нем такие длинные поленья, каких Перри нигде не видал.
Босой Родер вышел к нему с таким видом, точно заранее злился на Перри.
– Чего тебе?
– Я хотел бы войти, – сказал Перри. – Если можно.
– Не сейчас. Мы играем в канасту.
– В канасту?
– Праздничная традиция. На самом деле очень интересная игра.
– Вы с родителями играете в карты?
– Да. И поем старые рождественские гимны.
Семейство Родеров было еще менее дружным, чем Хильдебрандты. И то, что они проводят время вместе, показалось Перри аномалией, сравнимой размерами с космической несправедливостью. Перри, не глядя, чувствовал, как за спиной ширится черный кратер.
– Ладно, – сказал Перри. В горле комом стояла обида. – Тогда удели мне минутку, я сегодня допустил ошибку. Просчет.
– Ну правда, чувак. – Роджер хотел было закрыть дверь. – Сейчас не время.
– Может, сбегаешь принесешь мне один из пакетов? Помоги другу.
– Мы играем в канасту.
– Ты уже говорил. Хочешь, я тебе заплачу?
Родер скривился, точно этот червь внушал ему отвращение.
– Ну Ансель! Когда я к тебе так приходил?
– Ты совсем уже, что ли?
– Да, зря я заикнулся о деньгах. Я ошибся, прости.
Родер захлопнул дверь перед его носом. В каких-нибудь пятидесяти футах – близко, но не достанешь, – в комнате Родера, в комоде лежали три унции конопли, не лучшего качества, разве что торговать на школьном дворе, но Перри сейчас сгодилась бы и такая, и космос не виноват. Он сам обидел Родера. Предложив ему сегодня сделку, Перри обнажил правду, на которую прежде в добродушном расположении от совместного кайфа, щедрости Родера и умения Перри его веселить можно было не обращать внимания. Правда заключалась в том, что он любит не Родера. Он любит наркотики.
Преследуемый кратером, Перри направился к Первой реформатской. Из всех его друзей, у кого могла оказаться трава, в “Перекрестки” не ходил только Родер: вся надежда теперь на концерт. Его мать в юности сошла с ума. Ее упекли в психушку, ее отец утопился, и она сообщила об этом Перри — сообщила о двух исходах, что таились в его голове за дверцей, которую он не позволял себе открывать даже в самые бессонные ночи. Но при этом каким-то рентгеновским зрением, телекинезом прозревал сквозь запертую дверь, потому что услышанное от матери ничуть его не удивило. Эти исходы внушали ему омерзение, но не ужас: ему знакомы их облики.
Больше он ничего ей не расскажет. Ни теперь, ни в будущем. В каком-то смысле кратер, от которого бежал Перри, олицетворял его мать.
Он надеялся застать всю компанию на церковной парковке, но опоздал, парковка пустовала. В зале, с краю толпы, бывшие участники “Перекрестков” блаженно-небрежно отплясывали под инструментальную импровизацию в “Деревянных кораблях”