В Чикаго нет пейота, ни единого бутона.
Тысячи чикагских хиппи мечтают его попробовать.
И лишь один человек в мире понял их потребность и готов ее удовлетворить.
Развитием этой логики он обязан тому, что осознал чуть раньше: три года он лечил не тот недуг. Он верил, что болен его мозг, нуждающийся в химическом паллиативе, а проблема оказалась соматической. В поддержке нуждалось именно тело, мышцы с их небезграничной силой, раздраженные нервы, а вовсе не мозг. Как только тот чувак познакомил его с декседрином и Перри осознал, зачем на самом деле нужен метаквалон (чтобы дать отдых телу), в его жизни начался новый период, беспрецедентно прекрасный и безмятежный. Каждый день мир представлялся ему пинболом в замедленном движении. Движения флипперов он выверил до миллисекунды и мог набрать сколь угодно большое количество очков. Он точно знал, когда нужно остановиться, выпить метаквалон, дать шарику опуститься. Все, что он делал в январе, было настолько правильным, что управляло миром вокруг. Например: в тот же день, когда он истощил запасы декса, в тот же день на его сберегательном счету появились три тысячи долларов – подарок сестры. Например: его банк не требовал подписей от родителей. Например: его чувак не только оказался дома и не только более-менее compos mentis[63], но согласился расстаться с содержимым банки из-под арахиса. У Перри мелькнула мысль, что он переплачивает, но цена, о которой они сговорились, составляла малую часть от трех тысяч долларов, и чувак накинулся на его двадцатидолларовые купюры с такой трогательной жадностью, что поневоле заподозришь: он давно сидит без гроша. Перри шагал по Феликс-стрит, жевал пилюли, и жизнь казалась ему еще более правильной. Деньги осчастливили и чувака, и его самого. Их сделка, в которой расходы одной стороны равнялись прибыли другой, почему-то удваивала ценность денег.
Какое-то время все было правильнее правильного, но когда Медведь сообщил ему решение о спидах, Перри готов был его услышать. Запас таблеток, в момент покупки казавшийся неисчерпаемым, неожиданно быстро закончился, и хотя действовали они на тело, Перри ощущал далеко не здоровые для психики побочные эффекты. В частности, его нестерпимо раздражал Джей, жить с ним в одной комнате стало невыносимо. Так же его раздражали нежные материнские прикосновения. Так же его раздражали любые упражнения в “Перекрестках”, подразумевавшие телесный контакт. Медлительность мира скорее ярила, нежели ободряла, а тело твердило: “Еще, пожалуйста”. Тело его подводило. Перри его ненавидел за посягательство на тающие запасы, ненавидел за то, что оно стало бременем для полета разума. Издергавшись окончательно, он вернулся в домик на Феликс-стрит, и на этот раз никакая собака его не встретила и не завыла. Крыльцо устилали траченные дождем рекламные листовки. К двери было прилеплено ярко-желтое предупреждение от шерифа, но Перри не отважился подойти ближе и прочитать его.
– Неудивительно, – сказал Медведь. – Эта штука – сущее зло.
То, что Перри нравился Медведь, не имело значения. То, что Медведю нравился Перри и он не возражал против его визитов, было благословением, знаменовавшим начало новой стадии правильности. Медведь, у которого покупал и Ансель Родер, разительно отличался от чувака с Феликс-стрит. Кряжистый, добродушный, явно не боящийся полиции, он был знаком кое с кем из бывших участников “Перекрестков” (с той же Лорой Добрински), и это успокаивало Перри. Дом Медведя, в получасе ходьбы от Сраного Дома, принадлежал его бабушке, доживавшей дни в интернате для престарелых. У Перри бабушек не было, но он опознал бабушкин дух, въевшийся в стены, бабушкину руку в вышитых прозрачных занавесках в гостиной, где Медведь днем пил “Лёвенброй” и читал (он выписывал массу журналов). Чтобы торговать долго, нужно быть как Медведь. Он продавал исключительно вещества растительного происхождения, в основном траву и гашиш, но порой, после того как Перри объяснил ему свои энергетические потребности, и грамм-другой кокаина, в качестве любезности клиентам из числа музыкантов.
В первый визит Перри ушел с сорокадолларовой порцией. Бывает ли любовь с первой понюшки? Он вернулся через два дня. На этот раз Медведь оказался не один, у него была миловидная гостья в кожаной мини-юбке, гостья тоже пила “Лёвенброй”, и Перри испугался, что пришел не вовремя. Но Медведь как всегда был добродушен, а его подружка, узнав, что нужно Перри, просияла, словно вспомнила, что сегодня праздник. Прошло всего два дня, а Перри уже казалось, что каждый, кто даже случайно познакомился с кокаином, должен всякую минуту гадать, нельзя ли раздобыть еще: как вообще эта девушка могла не думать об этом? Медведь радушно угостил обоих, и сердце Перри колотилось сильнее не только от кокаина, но и от приятного осознания собственной уникальности (если кто-то еще из старшеклассников Нью-Проспекта и употреблял мифический наркотик Кейси Джонса[64], Перри об этом не знал), и оттого, что два умудренных опытом человека двадцати с лишним лет общаются с ним как с ровней. Они оживленно обсуждали, помимо прочего, самые интересные наркотики, которые им доводилось пробовать, наркотики, которые им больше всего хотелось попробовать (пейот, признался Медведь), счастливую звезду, которую Перри следовало благодарить за то, что его не ограбил урод, сидящий на игле, мягкие по сравнению с синтетическими наркотиками алкалоиды растительного происхождения, не превращающие своих потребителей в параноидальных безумцев, эксперименты доктора Зигмунда Фрейда, лицемерное различие между наркотиками, которые продают по рецепту, и нелегальными, слухи о воссоединении Beatles и раздражающую напыщенность Grand Funk Railroad. Перри было очень весело, и даже веселость способствовала его недреманной рациональности. В первую очередь ему необходимо заслужить расположение и доверие Медведя. Во вторую – отвлечь внимание от бросающейся в глаза разницы между ним и Медведем, заключающейся в том, что Медведь добродушен. Медведь с одной понюшки становился еще счастливее и во второй не нуждался. Перри, ходячая противоположность добродушия, причем в энной степени, отчаянно старался контролировать глаза, не в силах отвести их от кокаина.
Выяснилось, что за добродушием Медведя скрывается непреклонная воля. Кокаином он приторговывал от случая к случаю, поскольку не всегда получалось раздобыть оптовую партию, и прочие его клиенты, пусть малочисленные и редкие, хранили ему верность. Перри как новичку полагалось всего полграмма. Он предложил надбавку, если ему продадут больше, но Медведь притворился, будто не слышит. Медведь действовал нерационально: для Перри было утомительно и небезопасно приходить к нему за наркотиками так часто, – но Перри, движимый рациональностью, решил выждать несколько недель, чтобы их отношения укрепились, и уж тогда предложил Медведю новую сделку.
Медведь присвистнул.
– Это ж дофига сколько.
– Я с готовностью заплачу авансом за хлопоты.
– Дело не в деньгах.
– Общаться с вами – одно удовольствие, но, на мой взгляд, лучше нам видеться реже. Вам так не кажется?
– Честно? Я думаю, ты употребишь все, что получишь, и вернешься через неделю.
– Неправда!
– Не нравится мне, к чему это все идет.
– Но… вот увидите… все… все хорошо. Просто дайте мне шанс.
Видимо, двадцать пятидесятидолларовых банкнот – хрустящие, только что со станка, такие приятные на ощупь – решили дело в пользу Перри. Медведь сердито взял деньги, вручил ему практически невесомый паек и отослал его прочь. В следующие две недели Перри нанес ему еще два визита, так и не исчерпав уплаченной тысячи долларов. Неужели правда настал вечер, когда он устремил всю мощь своего воображения на то, чтобы вызвать из небытия – сделать явью — порошок, существовавший так недавно и так бело, теперь же из-за предательской расточительности тела исчезнувший без следа? Потом настал еще один такой же вечер. И неужели настал день, когда Медведь открыл ему дверь и протянул лишь клочок бумаги?
– Его зовут Эдди. Заберешь у него то, за что заплатил.
– Можно войти?
– Нет. Извини. Ты славный парень, но лучше нам не встречаться.
Дверь закрылась. Перри залился слезами – по многим причинам, главная из которых, вероятно, заключалась в телесном изнеможении. Не тогда ли впервые явилась точка темной материи? Перри почувствовал, что любит Медведя больше всех на свете, пусть они и знакомы недолго. Утрата его расположения стала ударом столь сокрушительным, что Перри начисто позабыл о белом порошке. И лишь вернувшись домой, выговорившись и нарыдавшись, Перри вспомнил, что означают семь цифр на клочке бумаги. Мозг его взорвался, словно он разом вдохнул всю дозу.
Эдди ему не понравился, он не понравился Эдди. Первая их встреча напомнила Перри о Феликс-стрит, а единственная последующая сделка, более чем довершившая растрату средств, перечисленных ему Бекки, внушила Перри жгучую ненависть к Эдди, который, вне всяких сомнений, его обманул. И лишь позже он вспомнил, какую чертову прорву наркотика (даже если учесть, что его обманули) получил. Три плотно закрытых баночки из-под пленки – это уже что-то. Впредь ему никогда (или как минимум очень долго) не придется страдать из-за неимения.
Три баночки – замечательно, но насколько же лучше шесть баночек. Или двенадцать. Или двадцать четыре. Хватит ли множества из трех элементов белизны, чтобы успокоить его мятущийся разум? Темная точка, ментальная мушка, тут как тут. Перри уже не казалось, что потраченные деньги принесли двойную выгоду. Что потрачено, того не воротишь. В его сберегательной книжке, угрожающе-незащищенной от любопытных родительских глаз, значилась жалкая цифра 188,85, и даже гении не всесильны. Перри понятия не имел, как сто восемьдесят девять долларов можно быстро превратить в три с половиной тысячи…
Ларри храпел. Звук этот так гармонировал с платонической идеей храпа, что Перри подумал: наверное, Ларри притворяется. Но тот лежал смирно, а храп становился громче. Время от времени храп прерывался захлебывающимся вздохом, и Ларри шумно ворочался. Потом храп слабел: в его подлинности не оставалось сомнений. Перри отважился – главное начать, пощекотать нервы, – открыл баночку и запустил туда смоченный слюной палец. Постучал пальцем о кромку банки, очень осторожно, и сунул в рот. Снова окунул палец в банку, потом затолкнул его поглубже в ноздрю, достал и глубоко вдохнул, потом облизал палец дочиста и языком, как тряпкой, провел по деснам. Локальное онемение метонимически свидетельствовало о том, что нервная система в целом прекратила атаковать мозг. И хотя приход в последнее время бывал слабо