— Я не один.
Звук отразился эхом от мраморных пилястр и от пола.
— Я не один! — повторил он в полный голос и пошел на свет.
Неожиданно он заметил в этом свете какое-то движение и испуганно застыл на месте.
— Габриэль?
Он не мог поверить своим глазам. Перед ним было то, чего он больше всего боялся и о чем тосковал. Это был не алтарь, а больничная койка, окруженная лампами и медицинским оборудованием, а прямо на него смотрело лицо пятилетнего Габриэля. Тони кинулся к нему.
— Стой! — умоляюще крикнул мальчик. — Папа, ты должен остановиться.
Тони остановился в десяти футах от сына, который был точно таким, каким он его запомнил. В отцовской памяти навсегда остался здоровый, полный жизни сынишка, едва вступивший на жизненный путь. И вот он был так близко от него, связанный трубками с постелью и всей этой аппаратурой.
— Это ты, Габриэль, неужели это ты? — Тони буквально выпрашивал подтверждение.
— Да, папа, это я. Но ты видишь меня таким, каким ты меня запомнил. Ты должен остановиться.
Тони был сбит с толку. С огромным трудом он сдерживался, чтобы не кинуться к сыну и не сжать его в объятиях. Между ними осталась какая-нибудь пара футов, а Гейб не велит ему подходить? Что за чушь? В Тони нарастала тревога, как быстро прибывающая вода.
— Габриэль, я не могу потерять тебя снова, я не выдержу!
— Папа, я не потерялся. Это ты заблудился, а не я.
— Нет! — простонал Тони. — Не может быть. У меня был ты. Я держал тебя на руках, но ты ускользал, и я ничего не мог поделать. Это так мучит меня! — Он упал на колени и закрыл лицо руками. — Но, возможно, — он поднял голову, — возможно, я смогу излечить тебя. Что если Бог переместит меня в прошлое, и я вылечу тебя…
— Папа, не надо…
— Но, Габриэль, если Бог может перенести меня из настоящего к тебе и если я вылечу тебя, то моя жизнь будет не совсем напрасной…
— Папа… — Габриэль говорил ласково, но твердо.
— И я не причинил бы такой боли твоей маме и твоей сестре, если бы только ты…
— Папа… — еще тверже произнес Габриэль.
— Если бы только ты… не умер. Кому было нужно, чтобы ты умер? Ты был такой маленький и слабый, и я делал все, что только мог. Я просил Бога взять меня вместо тебя, но он не захотел. Я не был достаточно хорош для него. Я так несчастен, сынок!
— Папа, прекрати! — скомандовал Габриэль. Тони увидел, что слезы текут ручьями из глаз его сына, и он глядит на отца с невыразимой любовью. — Папа, пожалуйста, перестань, — прошептал мальчик. — Перестань винить себя, винить маму, Бога и весь мир. Пожалуйста, позволь мне уйти. Ты много лет держал меня в этих стенах вместе с собой, но пришла пора нам расстаться.
— Но, Габриэль, я не знаю, как это сделать! — Это жалобное, предельно искреннее восклицание исходило из самых глубин его души. — Как это сделать? Как отпустить тебя? Я не хочу, я…
— Папа, послушай… — Габриэль тоже опустился на колени, чтобы смотреть отцу прямо в глаза. — Послушай, меня здесь нет. Это ты застрял в этом месте. Ты разбиваешь мне сердце. Тебе пора уйти отсюда, стать свободным, позволить себе жить и чувствовать снова. Смеяться и наслаждаться жизнью — это хорошо, это правильно.
— Но как я могу жить без тебя, Габриэль? Я не понимаю, как можно тебя отпустить.
— Папа, я не могу этого объяснить, но ты и так со мной, мы вместе. В «жизни после» мы нераздельны. Ты слишком задержался в этой испорченной части мира, и тебе надо освободиться.
— Но, Габриэль, почему тогда ты здесь? Почему я вижу тебя?
— Потому что я попросил об этом папу Бога. Я попросил его пустить меня сюда и помочь тебе навести порядок в твоей жизни. Я здесь потому, папа, что я люблю тебя всем сердцем и хочу, чтобы ты жил свободной и полноценной жизнью.
— О Габриэль, мне так жаль, что я снова заставляю тебя страдать…
— Папа, прекрати. Как ты не понимаешь? Я не страдаю. Я хотел попасть сюда. Речь идет не обо мне, а о тебе.
— Так что же я должен сделать? — спросил Тони.
— Ты должен уйти отсюда не оглядываясь, прямо сквозь стены, которые ты построил. Отпусти себя самого, папа. И не беспокойся обо мне. Мне гораздо лучше, чем ты думаешь. Я тоже — мелодия.
Тони рассмеялся и прослезился.
— Могу я тебе по крайней мере сказать, — произнес он, с трудом подбирая слова, — что я счастлив видеть тебя? В этом нет ничего плохого?
— Нет, папа, ничего плохого в этом нет.
— А могу я сказать, что люблю тебя и ужасно тоскую по тебе, порой не могу думать ни о чем другом?
— Да, конечно, папа. Но теперь пора попрощаться со мной — в этом тоже не будет ничего плохого. Тебе пора идти.
Тони поднялся на ноги.
— Ты говоришь совсем как Бабушка, — сказал он, смеясь и задыхаясь от слез.
— Спасибо за комплимент, — рассмеялся Габриэль и покачал головой. — Если бы ты только знал, папа… У меня все отлично.
С минуту Тони постоял, глядя на своего пятилетнего сына. Затем, глубоко вздохнув, он сказал:
— Так значит, до свидания, сынок. Я люблю тебя. До свидания, мой Габриэль!
— До свидания, папа. Скоро увидимся.
Тони повернулся, еще раз глубоко вздохнул и направился прямо к стене неподалеку от того места, где вошел. С каждым его шагом пол трескался, как хрусталь, по которому бьют камнем. Он не оглядывался, зная, что иначе утратит всю свою решимость. Стена перед ним задрожала, стала прозрачной и исчезла совсем. Позади он услышал грохот и, даже не оглядываясь, понял, что храм складывается, как карточный домик, а его душа взмывает вверх, преображаясь. Шаги его были тверды и уверенны.
Подняв голову, Тони увидел, что на него надвигается бурный водяной вал. Деваться было некуда, он стоял, раскинув руки, и ждал, когда вода подхватит его. Река вернулась.
16Кусок пирога
Бог в каждом человеке находит потайную дверь,
через которую в него и проникает.
— Мэгги?
— Ай! — воскликнула Мэгги, роняя стакан с мукой на кухонный стол. — Что ты подкрадываешься ко мне так неожиданно? Пропадал где-то почти двое суток, бросил меня со своей дочерью в больнице, а теперь напугал до полусмерти. Посмотри, что ты наделал.
— Мэгги!
— Ну что?
— Я так рад тебя видеть, Мэгги! Правда-правда. Я не говорил тебе, как много ты для меня значишь? Я так благодарен…
— Тони, у тебя с головой все в порядке? Не знаю, где ты был, но ты на себя не похож. Говоришь, как больной.
Он счастливо рассмеялся:
— Может быть, но мне хорошо, как никогда.
— Хм. Должна поставить тебя в известность, что врачи с тобой не согласны. Дела твои идут не слишком успешно. Нам надо поговорить — можно это сделать как раз сейчас, пока я готовлю яблочный пирог. За те два дня, что ты пропадал в самоволке, тут много чего случилось. Мы должны составить план действий.
— Яблочный пирог? Обожаю. А по какому случаю? — Тони чувствовал, что Мэгги с трудом сдерживает улыбку и что ее распирают совершенно особые чувства. — Подожди-ка, подожди-ка, я, кажется, и сам знаю. Ты печешь пирог для Кларенса?
Мэгги рассмеялась и махнула рукой.
— Ну да, он едет сюда перекусить после смены. Мы с ним много говорили по телефону в эти два дня. Он находит меня, — она театрально взмахнула руками, как дебютантка на сцене, — «довольно таинственной». Хочу тебя предупредить, что если поцелую его, то чисто случайно, забыв о тебе. Но это я так говорю, на всякий случай. Я буду стараться не забывать, но… сам понимаешь…
— Потрясающе! — вздохнул Тони, пытаясь представить себе, каково это будет, если он начнет перескакивать от одного к другому, как мячик для пинг-понга.
Мэгги между тем собрала рассыпанную муку, выкинула ее в раковину и стала доставать различные ингредиенты для пирога.
— За двадцать минут в больнице, — говорила она, — я узнала о тебе больше, чем ты рассказал мне за все время, что обитаешь у меня в голове. Я сначала жутко разозлилась на тебя за то, что ты так третируешь своих родных. Твоя жена — бывшая жена — настоящее сокровище; твоя дочь совершенно уникальная женщина, и ее гнев не мешает ей все еще любить тебя, несмотря ни на что. И, Тони, хочу сказать, что сочувствую тебе, от всей души сочувствую по поводу Габриэля. — Она помолчала. — А что такое у вас с Джейком? Вот этого я еще не понимаю.
— Мэгги, подожди, не все сразу, — прервал ее Тони. — Я отвечу на все твои вопросы чуть позже, а сначала нам надо поговорить о другом деле.
Мэгги на минуту оставила хлопоты и выглянула в окно.
— Ты про свой дар исцеления? Знаешь, это было еще то ощущение, когда ты заставил меня пойти туда, наблюдал, как я переживаю за Линдси, и все для того, чтобы я возложила руки на твой…
— Прости меня, пожалуйста, за это. Но я не видел другой возможности. Я думал, что надо поправиться, и тогда я смогу помочь многим людям и, может быть, даже исправить отчасти то зло, которое им причинил. Я понимаю, что это был чистый эгоизм…
— Тони, погоди! — прервала его Мэгги, протестующе подняв руку. — Это я была эгоисткой, думая только о своих несчастьях и о том, что надо исправить в моей жизни. Несколько лет назад я потеряла сразу несколько близких людей и теперь боюсь потерять еще одного. Я не имею права рассчитывать, что ты излечишь Линдси. Я была неправа. Пожалуйста, прости меня.
— Простить тебя? — Тони был удивлен этой просьбе, хотя она доставила ему какое-то странное удовольствие.
— Да, так что нам надо снова пойти в больницу и прочитать над тобой молитву об исцелении, пока у этих машин не кончилось топливо, и чем скорее, тем лучше. Я уже сказала, что за эти два дня ты впал в еще более глубокую кому, и доктора уже не чают вытащить тебя.
— Я много думал о возможности исцеления, Мэгги…
— Да, это я понимаю. Но не твое намерение оставить свое состояние кошкам! — Она кончила месить тесто и взяла деревянную ложку. — Надо же, кошкам! Дичь какая! Ну, я еще понимаю, зебре там, или киту, или этим симпатичным тюленьим детенышам, но кошкам? — Она покачала головой. — Отдать с трудом заработанные деньги кошкам! Господи, прости!