Такая экспериментальность – плоть от плоти жизни, в которой ни на каком её повороте, ни с кем и никогда не надо считаться, находить общий язык. Во всем этом и впрямь есть чарующая простота, столь привлекательная для многих мобильность абсолютной власти. Трудно не быть завороженным скоростью, радикальностью перехода из одного состояния в другое, которое она, будто катализатор, делает возможным. Превращением омерзительной гусеницы, минуя все промежуточные коконы и куколки, в прекрасную бабочку. В этом еще одно её искушение.
Следующая вещь, о которой, читая переписку Грозного с Курбским, полезно помнить. В обряд венчания на царство Ивана IV, кроме коронации, впервые в русской истории было введено и миропомазание, которое, по мнению историков, фактически уподобляло его Христу. В Спасителе, как известно, было две нераздельные и неслиянные ипостаси – Божественная и человеческая, и ни о каких разногласиях между ними церковь не говорит; другое дело – человек, даже когда он облечен в царскую порфиру. Грозный понял свое миропомазание как мандат на абсолютную власть, ничем и никем не ограниченную, по определению непогрешимую, и это и для него самого и для страны имело большие последствия.
Здесь нас интересует, в первую очередь, сам царь, о нем и будем говорить. Русское самодержавие знало очень интересный институт ограничения верховной власти – назывался он «чин». Известно, что малому ребенку одевают на руки рукавички, а на ноги – пинетки, чтобы он сам себя не поцарапал и не поранил. Так и нормы, правила, из которых был соткан «чин» царского двора (в переписке с Курбским Грозный вспоминает их всякий раз, когда говорит о протопопе Сильвестре и Адашеве), вводили царскую власть в некие рамки, не давали ей сделаться разрушительной ни для самой себя, ни для подданных. «Чин» указывал монарху, что для него «лепо», а что нет, какие деяния могут только унизить пресветлый лик царский, послужить ему в поношение. «Чин», будто кокон, ограждал царя от всего низменного и грязного, что есть в жизни, не давая ему, так сказать, этой жизнью замараться.
Ясно, что абсолютной власти «чин», как и любое иное ограничение, понравиться не мог. Чтобы избавиться от его пут, она будет готова на многое. Но «чин» был силен. В пору его расцвета вся жизнь кремлевского дворца подчинялась ему, была выстроена им с начала и до конца. От того, безмерно страдая, задыхаясь во всем этом, цари-тираны и побегут из Москвы. Грозный – в Александровскую слободу и в Вологду, а полутора столетиями позже Петр Великий – в Петербург, то есть, куда угодно, в любое болото, лишь бы на новом месте об этом самом «чине» никто ничего не знал и не хотел знать.
Но, негодуя против таких хитрых «мягких» препон как «чин», куда сильнее абсолютная власть ненавидела самого монарха – того, кому милостью Божьей она досталась. Она презирала его слабую человеческую плоть, его болезнующее тело и тоже болезнующий, мятущийся дух. Главное же, что она никогда не могла ему простить, это то, что он смертен – ведь смерть клала предел и ей самой, то есть как бы отрицала её абсолютность.
И все-таки власть не смирялась, раз за разом пыталась переступить через смерть. Доказать, что и её она сильнее. Смерть монарха обозначалась вступлением на престол его наследника – старшего сына, и это никогда и никак не ставилось под сомнение. И вот, в Иване Грозном абсолютная власть сначала избивает жену старшего сына, тоже Ивана, и та выкидывает, а потом царь в гневе убивает и самого Ивана.
Но и прежде этих событий, которые фактически предопределили конец династии Калиты на русском престоле, то есть показали, что смерть абсолютной власти, в сущности, есть смерть всех и всего, Грозный как мог разрушал принцип престолонаследия. Пытаясь не допустить сына Ивана на царство, он в присутствии иностранных послов заявлял, что решил передать престол датскому принцу Магнусу, а потом – и опять же, чтобы помешать Ивану, – передал (не важно, что формально) царство служилому татарскому царевичу Симеону Бекбулатовичу.
Про Петра и его старшего сына царевича Алексея говорить не будем – все это слишком хорошо известно, а вот то, что Петр, внеся в закон о престолонаследии право монарха самому выбирать себе преемника – власть, воля царя должна была продолжаться и после его смерти, – на смертном одре так и не успел произнести имя нового русского царя, в этом мы видим торжество абсолютной власти – она ушла, но не окончилась.
Еще об Иване Грозном и о его власти, что, кажется, стоит сказать. Время, когда он правил, любую социальную мобильность считало за зло, за безусловный грех. Если ты хотел быть правым перед Богом, ты должен был прожить свою жизнь тем, кем рожден, и по возможности так же, как твой отец и твои деды. Для власти это ограничение, конечно, тоже было неприемлемо. И в жизни, и в переписке с Курбским абсолютная власть что есть силы глумится над «пресветлым ликом царским», будто в комедии дель арте она кружит его и хороводит, заставляя Ивана IV примерять одну личину за другой.
Грозный святотатствует, кощунствует, и тут же он истовый молитвенник и постник. Перед нами царь-скоморох и царь ученый-монах. Он нищий: когда в 1571 году, после сожжения Москвы, крымские гонцы потребовали от него повышенной дани, Грозный нарядился в сермягу, бусырь (цитирует Лихачев «Пискаревский летописец») да в шубу баранью и послам отказал. «Видишь же меня в чем я? Так меня царь Крымский зделал! Все де мое царство выпленил и казну пожег, дать мне нечего царю».
Без того же издевательского самоуничижения немыслима и вся опричная политика Ивана Грозного. В челобитной царю Симеону от 30 октября 1575 года, которому сам же и отдал царство, он писал: «государю великому князю Симеону Бекбулатовичу всея Руси Иванец Васильев со своими детишками с Иванцом и с Федорцом, челом бьют»; «а показал бы ты государь милость»; «окажи милость государь пожалуй нас!» и дальше обычные просьбы о «вотчинишках», «поместьишках», «хлебишке», «деньжонках», «рухлядишке», а последняя, в которой и состояла суть опричной политики – «перебрать людишек».
Но рядом Грозный – преисполненный величия монарх, получивший верховную власть по Божьему соизволению, а не по «многомятежному человеческому хотению» (из письма к Стефану Баторию). Он – палач, самолично пытавший и казнивший сотни людей, и тут же – жертва, гонимый за правду, несчастный, преследуемый беглец, будущий политический эмигрант (в письмах к английской королеве Елизавете I).
Наконец, он и юродивый, и неслыханный блудодей. Эти две личины были в нем, возможно, главные, и поэтому скажем о них подробнее. В третьем послании у Курбского есть такие слова: «…а они (имеются в виду неправедные правители – В.Ш.) говорят, девушек собрав невинных, за собой их в подводах возят и бесстыдно чистоту их растлевают, не удовлетворяясь уже своими пятью или шестью женами».
О том же писал хорошо знавший московский двор и самого Ивана IV Джером Горсей: царь Иван «грешил беспрерывно в течение пятидесяти лет: он сам хвастал тем, что растлил тысячу дев, и тем, что тысячи его детей были лишены им жизни» (незаконнорожденные не угодны Богу, и он, как мог, боролся с этим злом – В.Ш.). (В кн. «Записки Джерома Горсея о России в конце XVI – начале XVII веков». М., 1994.)
Но и это не все. У Дмитрия Сергеевича Лихачева есть отличная статья «Канон и молитва Ангелу Грозному воеводе Парфения Уродивого». Парфений Уродивый – один из любимых псевдонимов Ивана IV. Повторим её важнейшие положения. Канон этот обращен к архангелу Михаилу, который почитался на Руси (да и не только) как ангел смерти. Среди прочего ему посвящен и Архангельский собор в Кремле – царская усыпальница – место, где предстояло лечь и Ивану IV.
В этом каноне Иван IV называет себя «злосмрадный, окаянный», а об архангеле Михаиле говорит, что восхождение его за душой умирающего «грозно», он «смертоносный», он «грозный посланиче» и тут же просит взглянуть на него «весело»… «да не ужаснуся Твоего зрака». В молитве царь просит архангела Михаила: «Запрети всем врагам борющимся со мною. Сотвори их яко овец, и сокруши их яко прах пред лицем ветру». Во всем этом нет ничего необычного – любой человек отчаянно боится смерти – останавливает внимание только псевдоним: «Уродивый» – это понятно: юродивый, а вот Парфений в переводе с греческого – «девственник».
И все же закончим на другой ноте. Скажем, что, как бы трудно ни было соединить одно с другим, переписка Грозного с Курбским вся с начала и до конца рождена временем, когда не важно было, образован ты или неуч, надеешься на вечную жизнь или почти не сомневаешься, что после кончины тебе уготована тоже вечная, но погибель – в любом случае, что Ветхий, что Новый Заветы были частью твоей собственной истории и твоей собственной жизни.
Вне Священного Писания люди даже не пытались себя понять, о себе думать. Потому Грозный, как издевательски замечает Курбский, и цитирует Писание целыми паремиями. Причем Библия была не столько сводом правил и заповедей – то есть не Второзаконием, а именно историей многотысячелетних скитаний человека, первый шаг которых – изгнание Адама из рая. Начавшись как путь греха, путь ухода от Бога, одновременно это был и путь от затерянного посреди пустыни одинокого странника Авраама до избранного Богом народа, многочисленного, как звезды на небе или морской песок. И в этом несомненном чуде было и твое личное спасение.
Вообще путь был в высшей степени не прост и не прям. Совершая грех, ты делал петлю; пытаясь скрыться с глаз Господа, двоил и троил след, но и тогда тебя не оставляла надежда, потому что и в этом случае это был совсем не метафорический, не аллегорический – твой и остальных путь из Египта в Землю Обетованную. Путь, проложенный со всей возможной топографической точностью, с указанием дневных переходов и привалов, ночных стоянок и колодцев, где можно было набрать воды, напоить скот, камней, по которым можно было сверить дорогу.
Бал у Сатаны(его эстетика и этика)
Первая публикация в журнале «Prime Russian Magazine» № 2 (март-апрель) за 2014 г.