евают не себе, а цыганам. Якименко пишет, что это не расскажешь и не опишешь: просто посреди беды, из которой мало кому удастся вырваться, посреди осени, холода и быстро сгущающихся сумерек вдруг сделался такой праздник, что люди забыли про все, что им уже выпало на долю, и про то, что еще только предстояло пережить. Забыли, что их ждет Крайний север, бесконечная работа, голод, пеллагра и смерть.
И, когда эшелон снова тронулся, медленно, не спеша переходя со стрелки на стрелку, начал набирать скорость, цыгане, провожая воров, еще долго махали им руками. А в ответ сотни зэчьих рук, расталкивая друг друга, тянулись к окошку, чтобы поблагодарить цыган за нежданную радость. И эта радость, заключает Якименко, так и осталась с ними, никуда не уходила до Печерской пересылки.
Вторая сцена. У ГПУшников ко всем был свой подход. Конечно, некоторые приемы, например, при отборе валюты и золота считались общеупотребимыми, почти обязательными, в частности, присутствие в зале, куда со всего города повестками сгонялись нэпманы, двух-трех «подсадных уток» (обычно из уже раскулаченных маклеров черного рынка). Эти «засланные казачки» в нужный момент и по соответствующему знаку начинали во всем признаваться и каяться. Но в прочих отношениях уважалась специфика. В частности, вышеупомянутый Шрейдер (чьё отличие от других чекистов только в том, что он оставил подробные и весьма интересные воспоминания, сам обо всем рассказал) больше другого гордился тем, как работал с соплеменниками, даже отметил, что его именем родители пугали своих детей.
Отдельно работали с фабрикантами и торговцами. Между фабрикантами различали тех, кто сделал себе имя еще до революции, и новых людей, так сказать, выдвиженцев НЭПа. Среди торговцев в отдельный подвид выделяли владельцев магазинов тканей и тех, кто специализировался на колониальных товарах. Вместе собирали врачей, в первую очередь, зубных, эти в любом случае имели дело с золотом, гомеопатов и врачей общей практики.
Думаю, смысл был в том, что те, кто сидел рядом, знали друг друга и знали, что, в общем, все они одинаково смотрят на советский режим. И вот, когда в такой гомогенной среде кто-то публично, нередко со слезами и криками, начинал «колоться», удар выдерживали немногие. За подсадными утками открыть душу родной власти, снять с себя грех устремлялись и остальные.
Но вернемся к Шрейдеру, который, как мне представляется, настолько успешно работал, что одна из его операций тоже достойна бала у сатаны. Нэпманы из евреев собраны в клубе работников НКВД. На фронтоне видная издалека надпись: «Добро пожаловать». Все приглашены с женами (это обычная практика): женщины доверчивее, главное же, они истеричнее и податливее, и чекисты это знают. Как и было указано в повестке – с женами – так и явились, не ослушался, кажется, никто.
Начинает Шрейдер вполне благожелательно с чего-то вроде политбеседы. Объясняет нэпманам, что они должны быть благодарны советской власти, при ней и речи нет о погромах, во время которых тысячи евреев были убиты, многие тысячи их жен и дочерей изнасилованы. Уничтожила революция и черту оседлости, так что ждать возвращения прежнего режима у них нет никакого резона. Наоборот, всем, что они имеют, они должны помогать новому строю. Страна сейчас отчаянно нуждается в индустриализации. Необходимо золото и валюта, чтобы закупать оборудование, станки, целые заводы.
Все это, так сказать, типично и не слишком любопытно, но есть и изюминка. Зал клуба радиофицирован, что по тем временам редкость, и вот за стеной перед микрофоном – чекист еще не закончил доклад о текущем моменте – хороший скрипач, тоже приглашенный гэпэушной повесткой, со всем возможным старанием и чувством начинает играть «Кол нидрей», Плач Израиля, другие похоронные молитвы и траурные песнопения.
Чекист и скрипка мастерски разыгрывают партию двух следователей – доброго и злого. Чекист добрый. И вправду, времена, во всяком случае, для нэпманов еще вполне вегетарианские, их редко расстреливают, сплошь и рядом даже не сажают. Если они соглашаются на добровольную сдачу всей валюты, её по официальному курсу обменивают на облигации государственного займа, которые везде принимают наравне с обычными деньгами.
Чекист и склоняет их к этому – все отдать и спокойно идти по домам. Только если они будут упорствовать, только если покажут себя ярыми врагами советской власти, революция и расправится с ними как с врагами. В общем, чекист не хочет им зла – другое дело скрипка. Скрипка безжалостна, она не знает ни милости, ни снисхождения, для скрипки им уже нет места на земле, она приговорила их и теперь хоронит заживо.
Уже при первых её звуках все стихает. Потом начинается какое-то невероятное возбуждение. Временное задержание – почти арест, тревога, страх за будущее, за детей усугубляют напряжение, и скоро в зале делаются слышны всхлипывания. То тут, то там раздаются истеричные возгласы и нечленораздельные выкрики, рыдания. Не прошло и получаса, как плач делается почти всеобщим.
Похоже, женщины в том же состоянии, в каком были в американском городе Салеме во время известных тамошних процессов ведьм. Вцепившись в руки мужей побелевшими от напряжения пальцами, они все пытаются заглянуть им в глаза, увидеть, найти там, что и те согласны все отдать, лишь бы прекратить эти нескончаемые скорбные рыдания скрипки. Скрипки, прощающейся с ними всеми и с каждым из них отдельно, скрипки, которой – это уже ясно – хватит сил каждого из них отпеть, похоронить и помянуть. И вот, когда Шрейдер видит, что сопротивление сломлено, что нэпманы готовы на все, только бы скрипка замолчала, он, будто завершая аккорд, дает знак подсадным уткам. Те, крича на весь зал, что советская власть права, бегут к сцене, где на столике уже лежит аккуратная стопка типовых договоров обмена валюты на облигации государственного займа. Будто боясь опоздать, следом за стукачами бросаются и остальные.
Вот такая была эстетика и такая этика.
О сырьевых и несырьевых странах(Письмо Александру Эткинду)
Дорогой Саша,
здесь, на Родосе, прочитал Вашу книгу «Внутренняя колонизация» и, совершенно ошалев от изоляции и правки своего «Гоголя», решил изложить Вам, как понимаю специфику (истории, экономики, представлений о мире и своей собственной судьбе, назначении) стран, которые принято называть сырьевыми. В первую очередь, конечно, России – она нам обоим ближе.
Первое уточнение – не нефтяных, а именно сырьевых. Если нужда в нефти временна и преходяща (вкусы и потребности человека изменчивы), сто пятьдесят лет назад она мало кого занимала, то второе – вечно, так сказать, имманентно тебе присуще; ведь сырье (всех видов и оттенков) рассеяно по миру сравнительно равномерно, и, значит, чем больше твоя территория, еще важнее – чем больше этой самой территории приходится у тебя на одну человеческую душу, тем лучше ты в этом мире устроен. Оттого Россия напоминает мне этакого лорда-латифундиста, решительно оберегающего свои поместья, а западные и во всех смыслах куда более производительные страны – эффективных, но малоземельных фермеров. Последнее – территория – будет в том, что пойдет дальше, играть существенную роль.
Разговор о сырье начну с того, что хорошо известно: средневековая Русь долгое время все, ей необходимое за границей – от людей до товаров – покупала за меха, «мягкую рухлядь» (теми же соболями она на Востоке поддерживала православную веру). Но куда раньше, во времена неолита, тоже с Урала очень хороший обсидиан, из которого делали каменные ножи и скребки, в немалых количествах везли в Приднепровье, на нынешнюю Украину; а в XVIII веке все тот же Урал больше денег, чем мехами, давал стране своими недавно построенными чугунолитейными заводами.
Чтобы закончить с соболями, скажу, что в 1572 году Иван Грозный был главным кандидатом на оказавшийся тогда вакантным польский престол. Оставалось щедрыми дарами склонить на свою сторону колеблющихся магнатов и шляхту (Посольский приказ всячески это советовал), но Грозный так был уверен в своем избрании, что пожалел казны. Можно только гадать, как бы сложилась история России, если бы она и Польша были объединены на два века раньше, то есть до и без Ливонской войны и Смуты, и не военной силой и жестокими разделами, а на манер Англии и Шотландии – династической унией. Вещью в те времена вполне обычной и во всех смыслах политесной. Речь здесь, как понятно, не об альтернативной истории, а о вполне прагматической возможности маневра, свободе рук, которая у тебя, так уж сложилось, сейчас есть, а у другой страны её нет и взяться ей неоткуда.
То же, но несколько с другой стороны. Возможно, это связано с удобством счета (или вообще с его возможностью), но в современном мире богатство, а следом – и силу страны как-то ненароком приравнивают к валовому внутреннему продукту (ВВП), что, на мой взгляд, имеет слабое отношение к действительности. Ведь всякому ясно, что твоя жизнь лишь отчасти связана с тем, что ты зарабатываешь и каждый месяц в клюве приносишь домой (твой личный ВВП) – в неменьшей степени она зависит от того, что ты унаследовал, на чем сидишь и чем владеешь. Речь опять же о земле, то есть о старом, испокон века принадлежащем твоей семье богатстве, которое мало подвержено перипетиям современной политики.
Собственно, и само государство (как понятно – любое, без исключения) стоит на законе о майорате, и это переходящее от одного поколения к другому неотчуждаемое богатство в несчетное число раз больше, чем наш переменный ежегодный доход. Поэтому и без специальных методик, просто на глазок, ясно, что Россия – её земля и все, что есть в этой земле; моря окрест и все, что есть в этих морях; и даже воздух над ней, – несмотря на нашу очевидную отсталость, в нормальных, общепринятых деньгах стоит на базаре куда больше, чем Германия с её передовой промышленностью и высокотоварным сельским хозяйством.
Причем эта оценка не только чисто экономическая, она на равных и военная – во много раз увеличивающая сухопутный, военно-воздушный и военно-морской потениал страны. Отсюда и характер наших последних войн от Наполеона до Гитлера – заманить врага вглубь страны, её пространства и, измотав до последней степени, нанести поражение (я говорю не о стратегических планах, а о том, как дело в реальности обстояло). Игнорируя все это, мы мало что поймем. В частности, не ответим, как и в других отношениях напоминая этакий огромный феодальный манор – низкотоварный и малодоходный реликт ушедшей эпохи, – мы столь долго и столь успешно сопротивляемся побеждающему вокруг прогрессу.