Эти люди, если говорить об их плоти, бесконечно слабы, они все время колеблются, томятся и никак не могут решить – жить им или умереть. Их манят два совсем похожих (и от этого так труден выбор) светлых царства: одно привычное – рай, другое – обещанное здесь, на земле, – коммунизм. В общем, им все равно, их даже не очень волнует, воскреснут они только в духе или во плоти тоже, потому что большую часть пути в отказе от плоти, от своего тела они уже прошли и о том времени, когда именно тело правило ими, вспоминают безо всякой нежности.
Мне кажется, что для огромной части России это очищение через страдания, через многолетний жесточайший голод – вынужденный пост – могло казаться и казалось тем, о чем люди веками молились, понимая, что без этого спасение невозможно. Платонов так своих героев и пишет. Когда я его читаю, у меня все время есть чисто физическое ощущение, что он боится их брать, трогать по той же самой причине: плоть их настолько тонка, ветха и они так слабы, что ненароком беря можно их повредить, поранить.
И другое ощущение: какой-то невозможной стеснительности и стыдливости, потому что та самая душа человека, которая в обычное время спрятана за толстым и прочным слоем плоти, здесь почти обнажена и ты стесняешься на это смотреть. Ты никак не можешь понять, имеешь ли вообще право это видеть, потому что привык, что её видит, знает, судит только Высшая Сила, и то – когда человек уже умер и его душа отлетела к Богу, предстала перед Его судом.
Во всем этом есть нарушение естественного хода жизни, её правил, всего её порядка. Человек, пришедший из прошлой жизни, обнаруживает, что все навыки, которые он оттуда принес, здесь не пригодны. Это явно страна людей, которые уже изготовились к смерти и которые её совсем не боятся. И их долго, очень долго надо будет уговаривать жить. Хотя бы попробовать жить.
Про жизнь они знают, что она есть страдание и мука. Смерть же, наоборот, – отдых и избавление. Они голодны, но мало вспоминают еду, потому что успели привыкнуть к тому, что её или нет, или есть неимоверные крохи. Еду в том, что писал Платонов, заменяет тепло. Все-таки тепло они ценят. Это и понятно: плоть редка и прозрачна, и люди все время мерзнут. Но и это тепло чаще не от еды, а от умирающих, сгорающих рядом в тифозной горячке.
Те «пророки», которые агитируют, убеждают эту изготовившуюся к смерти страну жить, полны веры, и за ними в конце концов пойдут. Мы же, родившиеся позже, в свою очередь знаем, что страна будет ими обманута. Здесь, мне кажется, уместно небольшое замечание исторического характера.
Очень многие у нас в стране до сих пор настаивают, что победа большевиков в 1917-м году абсолютно ни из чего не вытекала, что это заговор или безумная случайность, наваждение, мистика, – то есть вещь, никакими здравыми суждениями не объяснимая. Я так не думаю. По-моему, революция стала возможна как раз потому, что огромное число самых разных людей, партий, религиозных групп страстно ждали её.
Эти силы часто ничего друг о друге не знали и друг другом не интересовались, но в самых важных вещах они были близки, и их совместные усилия в феврале 1917 года довольно легко свалили монархию. Всем им тот режим, да и вообще жизнь, которой они жили, представлялась бесконечным злом, царством антихриста, которое должно быть свергнуто, невзирая ни на какие жертвы.
Кто же они были и откуда начались, пошли все эти идеи, настроения? Почему страна так легко и резко свернула с прежней дороги? Начнем с нескольких общих и, в сущности, боковых соображений о людях, которые и составили то, что по справедливости следует назвать «народом Андрея Платонова».
Есть такая замечательная дисциплина «топонимика» – наука о географических названиях – и вот из нее следует, что сплошь и рядом имена городов и рек, гор и даже стран живут многие сотни, даже тысячи лет, а от людей, которые дали эти имена, которые пахали и защищали эту землю, возводили на ней дома и прокладывали дороги, главное – которые в ней любили и рожали детей, думали о мироздании и молились Богу, – от них не остается ничего. Лишь археологи, перелопатив тонны и тонны грунта, находят скудные доказательства, что люди эти не были ни фантомами, ни миражами, а в самом деле здесь некогда обитали. На сей счет есть две мрачные сентенции. Первая: «Поле боя после битвы принадлежит мародерам», и вторая: «Палачи наследуют своим жертвам».
Литературоведение – наука об общем у писателей, и от этого никуда не деться. Как в анатомическом театре, едва врач вскроет труп человека, сразу делается видно, что по своему внутреннему устройству все мы разительно друг на друга похожи, так и в учебниках у всякого из нас – наборы одних и тех же жанров, приемов, методов и стилей. На самом деле каждый, конечно, понимает, что единственное, что в писателе интересно и стоит изучать, это непохожесть мира, который он пишет, на миры его собратьев; соответственно, и читать надо книги, а не учебники. Книги – вещь живая, именно жизнь со всем, что в ней есть, делает нас отличными друг от друга. Настоящий писатель – это «штучный товар» и никаким другим писателем он не может быть заменен. Если его изъять из литературы, как было с Андреем Платоновым: не издавать его рукописей, тем паче посадить в тюрьму или просто убить, место, которое должны были занять его книги (стихи, проза), так и останется пустым.
Все это я веду к тому, что, как показала история, даже люди, по внешности крепко стоящие на ногах, удивительно непрочны. Они легко уходят, покидают землю, на которой выросли, еще легче гибнут, умирают, а в их домах поселяются другие: в романе Андрея Платонова «Чевенгур» – это «прочие», которые о тех, кто жил здесь прежде, ничего и знать не хотят. В итоге ни в чьей памяти не остается ни единого следа. Хороший прозаик спасает от забвения целое племя, Платонов в повести «Джан» – целый народ, десятки, а то и сотни не типов, не персонажей, не каких-то условных и не очень понятных фигур, олицетворений того-то и того-то, а живых душ. Рассказ, повесть, роман – это всегда некий «Синодик опальных»: каждый писатель поминает тех, кого он любил, знал, а следом за ним их поминают его читатели, благодаря этому ушедшие так и останутся живыми, не сгинут в небытии.
В своих повестях и романах Платонов иногда пишет чужих, «прочих», пришлых – тех, кто, как кочевники древности, неведомо откуда пришли и скоро неведомо куда уйдут (в его прозе много бродяг, странников), но куда чаще его герои сплошь здешние. Тут они родились, в этой земле у них все корни, более того – ничего другого они никогда не видели и не знали. И вот однажды что-то происходит в их головах, в их душах, и они начинают видеть мир совсем не так, как прежде. Последнего достаточно, чтобы мир и в самом деле стал иным, чтобы все в нем в одночасье переменилось. Нередко так радикально, что добро вдруг начинает казаться злом и наоборот. Соответственно эти люди и ведут себя на страницах платоновской прозы.
Но суть меньше всего в том, сочувствует им автор или нет, не важно, и сколько в них силы, веры в свою правоту, – Платонов выбирает единственно тех, на чьих лицах есть то, что врачи называют «маской смерти». Писатель будто знает, что их понимание мира и они сами скоро погибнут, в лучшем случае без остатка растворятся в остальном народе, и Платонов плачет, оплакивает и их, и тех, кого они убили во имя своей правды. Он плачет обо всем том горе, которое они принесли и сами претерпели, об их надеждах, их упованиях и их заблуждениях.
Разговор о происхождении, родословии платоновского народа, наверное, стоит начать со следующей вставки. В любой истории, но в русской особенно, велик контраст между жизнью светской и жизнью в Боге. Хотя между ними нет непроходимой стены, в них живут два совсем разных народа. В каждом, конечно, много колеблющихся, и страшные бедствия – катастрофы, голод, вражеские нашествия – с невероятной силой гонят людей из их обычной жизни (она на глазах со всей своей культурой, со всеми правилами и обычаями рушится) в тот народ, что обращен к концу, к последним временам и Страшному суду. В народ, который испокон века живет так, чтобы всегда быть готовым предстать перед Господом.
С другой стороны, периоды долгого и прочного успокоения почти всех возвращают обратно в жизнь, которую принято считать нормальной. В 1917 году в стране, разоренной бедствиями Первой мировой войны, один народ перешел в другой, и это обеспечило большевикам победу. В общем, для всех тех, кого условно можно назвать «народом веры» (а он и интересует Платонова), реальность – маленький суетливый поплавок, пляшущий на поверхности воды, в то время когда любому ясно, что суть – в рыбе, которая вот сейчас подошла к наживке и то ли уже клюнула, заглотнула крючок, то ли еще только примеривается.
Просто для иллюстрации: в привычной нам истории Петр I – главный герой платоновской повести «Епифанские шлюзы» – это: сухопутные и морские победы, реформа госаппарата, Ништадтский мирный договор; и в этой череде громких событий брадобритие – мелкий эпизод борьбы с традиционной русской косностью. Для «народа веры» же все наоборот, в его мире указ Петра означает, что человек, созданный по образу и подобию Божьему, теперь окончательно порывает со Всевышним, делает все, чтобы походить на сатану. Так же и для Андрея Платонова, что бы он ни писал, трагедию или гротеск.
В сентябре 2004 года я принял участие в конференции, посвященной Андрею Платонову, по преимуществу – роману «Чевенгур». Услышанное на ней неожиданно легко соединилось с представлениями о русской истории, которые бродили во мне лет двадцать назад, когда я еще профессионально ею занимался. Многое было дополнено до целого, так что стало казаться, что можно связно объяснить и собственную судьбу Андрея Платонова, и судьбу его народа.
Корень платоновского народа весьма древен. Известно, что христианство, каким оно появилось на свет Божий, было религией «конца». Первые поколения христиан, видя, что чаша человеческих грехов переполнена, верили, что второй раз Христос ступит на землю уже при их жизни, при них придет время Страшного суда и торжества праведных. Потом, хотя за столетия большинство шаг за шагом и смирится, привыкнет к тому, что знать час Его нового явления не дано никому – пути Господни неисповедимы, – эта загнанная в подполье начальная вера то и дело будет вырываться на поверхность.