Найти Л.
Продвигались по расписанию. Утром – синие тени, залегшие в угловатых вади, распластавшиеся в ущельях, откуда выскользнут, потянутся, словно собаки, за поднимающимся к зениту солнцем. Днем – каждая песчинка оборачивается к свету кварцевым зеркалом, сияет песок, сияет воздух, солнце дрожит за напряженными веками, разлетается тысячами треугольников, утекает огненными ручьями, и наступает темнота. А вечера не было. Ближе к закату стало ясно, что что-то неладно. Марево за окном, казалось, вот-вот сольётся с оконным стеклом, внедрится в пространство между молекулами, всё больше отделяя их друг от друга, перекинется на внутренности вагона: купе с шахматной доской на прикроватном столике – подрагивающий на перламутровом квадрате белый конь изготовился к шаху еще со вчера; с портативной пишущей машинкой, отражавшей нас и предметы всегда как вечером; с телефоном на стене, установленным по секретному распоряжению – о нашем путешествии никто не должен знать, подозревать и догадываться. Дж. машинально коснулся стекла лбом и тут же отпрянул – на коже проступило красное пятно. Ожог. Поезд двигался всё медленней. Дж. ждал, что вскоре за окном появятся станционные строения: сколоченный из досок или даже, чем черт не шутит, сложенный из грубо подогнанных камней зал ожидания, чугунная водонапорная башня, верблюды с разноцветными попонами и их заспанные погонщики, но мимо продолжали плыть песчаные холмы, русла испарившихся речек, и в них acacia raddiana с плоскими, наполовину высохшими кронами, подставленными небу, слишком упругому и тяжелому – но если однажды и оно иссохнет, станет комом спутанных сухих жил, то эти кроны смогут принять его на себя. Поезд остановился, но станции не было. «И не должно было быть, – Дж. мотнул головой, словно избавляясь от мимолетного сна; на всякий случай заглянул в карту, которую и так знал уже наизусть, – до ближайшей станции три часа пути». Зазвонил телефон, Эдди снял трубку. На маршруте следования поезда аномальная жара, перегреты рельсы и тормоза. Возможно, потребуется ремонт, точных прогнозов нет. Мы решили оставить поезд – у машиниста был трехдневный запас воды и продовольствия, работала система охлаждения, – пешком добираться до шоссе, а там уж действовать по обстоятельствам. Дверца вагона распахнулась, я попытался вдохнуть, но не получилось: грудная клетка наполнилась горячим и неподвижным, это же неподвижное касалось кожи, облегало ее, как воск; я продолжал всё видеть и слышать, и сам мог двигаться, так что выходило я всё-таки дышу. Один за другим мы спрыгнули с подножки поезда на песок: каучуковые подошвы ботинок сразу же раскалились, стало ясно, что так идти невозможно.
Мы прошли вдоль рельсов около километра, а потом свернули – так быстрее. Поезд довольно быстро скрылся из виду. Нас пятеро – Дж., Ли Вэй, Эдди, К. и я. Мы идем на ходулях, привязанных ремнями к ботинкам. На наших головах скрученные из простыней тюрбаны. За нашими плечами развеваются надутые предвечерним ветром пододеяльники, к спинам прилажены канистры с водой. Сначала трудно было сохранять равновесие. К. один раз даже свалился в ущелье, но Ли Вэй поймала его за пододеяльник. Мы затащили К. обратно на тропу, и дальше он шел уже достаточно ровно. Проведя в дороге несколько часов, мы освоились и двигались длинными шагами, плавными скачками; так мы встретили ночь, скользя правым виском по лунному зареву, так вышли на шоссе и спешили дальше, на север, подхваченные поднявшимся ветром. Слышали в отдалении шум двигателя, в свете фар полыхнули накидки идущих впереди меня Дж., Ли Вэй и К., но вместо того чтобы притормозить, водитель джипа нажал на газ, и мы долго еще видели, как где-то далеко впереди ощупывает холмы осторожный свет, потом перестали. Ближе к утру вышли к брошенному грузовику: дверца распахнута, на сиденье газета двухнедельной давности. Двигатель не заводился, для Эдди – дело двух секунд. Эдди забрался в кабину, а мы в кузов. С ходулями мы так свыклись, что уже не захотели с ними расставаться. Небо светлело, растворялись звезды, на западе проступила темная полоска – море; так и мчались, белел от соли левый висок.
В город въехали рано утром, солнце еще было прозрачным. Свернули с бульвара на узкие улицы, вдоль обветренных фасадов, круглых балконов, длинных окон. Вот этот дом, пустой, у нас есть ключ, и совсем нет времени. Отсюда вышел и сюда не пришел, здесь не сходится, и это уже что-то, зацепка, зарубка для цепких пальцев скалолаза над пропастью. Вышел, и так бывает – рассеянный свет, резонанс утреннего тела с тугим воздухом, расслоение в отражениях, расщепление в памяти случайно встретившихся, и вот уже он уходит десятком переулков, скользит сотнями бликов, рассыпается тысячей обстоятельств, разлетается в чужих событиях завтра и тогда, истончается в зернистости происшествий, струится в воздушных потоках – за горизонт, за дрожь зрачка.
Тогда приходим мы, собираем исчезнувшего по крупицам – если они есть, по совпадениям, по движеньям невпопад, по смотри, какая проволока – как будто ворона в зеркало смотрит, наверняка он ее тоже заметил; по здесь его точно запомнили; по нашлась пуговица от свитера, в котором его могли видеть; по на такой закат невозможно было не заглядеться; по утро 1998 года, и мы рисуем непонятно чей (какая разница!) портрет на кирпичной стене заброшенной пожарной станции, от краски в баллончиках пахнет ацетоном, у меня кружится голова; по остановка по требованию на пустом шоссе; по лицу настолько бесприметному, что это стало особой приметой. Мы приносим найденное в портфелях и пригоршнях, в подолах одежд, в карманах, крюках и клювах. Мы замечаем, что воздух уплотнился – движение оборачивается ветром, свет в комнате преломляется иначе.
Он отворачивается к окну и видит плоские крыши, зубцы пальм, диск солнца над морем и парусник на дорожке из красных всполохов. Мы смотрим в окно сквозь его лицо, но вскоре лицо теряет прозрачность. Не всё удалось собрать, и мы будем звать его по первой букве имени – Л.
Пора, наш поезд прибыл.
Алиби
Это был цирк и трюк, маскировочный вихрь разноцветных клочков, взрыв блестящих фантиков, разлетающееся конфетти первых впечатлений – всё, чтобы рассеять внимание, сбить с толку, закружить голову, отвлечь нас от главного, от надвинувшегося, направить наш взгляд в стороны, вбок, зыбкими обочинами, тусклыми проулками, ворончатыми арками, вывернутыми рамами горизонтов.
Всё началось с рабочих в сияющих белых касках. Солнце было в зените, приходилось жмуриться, куда ни посмотри. Усиленный отражением свет становился невыносимым; всё вокруг превращалось в полупрозрачные силуэты, мутные плоские фигуры с медленно плывущими сверху вниз темными островками. Фигуры рассыпались, а затем образовали уходящую вверх цепочку, по которой, покачиваясь, над улицей поднимался серый прямоугольник. Жужжала дрель, пахло развороченной штукатуркой, потом рабочие спустились со стремянки, водрузили ее на грузовик и уехали. Солнце тем временем двинулось к западу, блики переместились в окна верхних этажей, свет стал мягче, контуры четче – так после паводка уходит вода, обнажая пересечения линий. Мы прочитали новую вывеску. «Детективное агентство Михаэля Азарии. Алиби, розыск, развлечения». Окна, впрочем, никаких развлечений не обещали – пустота за заклеенными пыльной бумагой стеклами.
Я не собиралась заходить, и даже на другую сторону улицы перешла, потому что у меня всё в порядке, и мне не надо ничего такого выяснять. Но на вывеске мигают разноцветные лампочки, подчеркивая по очереди каждое ее слово; но улицу пересекает полоса желтого света из распахнутой двери, высвечивая фасад дома напротив; но в этой полосе скользят тени гостей; но тучный привратник в цилиндре улыбается мне, как будто я тут завсегдатай. Я иду к двери, стараясь не наступать на световую дорожку, и все-таки наступаю. Внутри свет глуше, чем это выглядит снаружи. На стенах плюшевые портьеры, по радио передают фокстрот, четыре старухи танцуют, размахивая перламутровыми сумочками. За столами я вижу знакомых – Елизавету Александровну, Подводника, Дору Д. и Аарона Ни́зри. В руках у них тонкие бокалы, а лица – доверчивые, как у детей, которым рассказывают сказку, и лис в опасности. Не успеваю я войти, как освещение меняется, под потолком кружится дырчатый фонарь, мечутся тени, образуя серые провалы, темные пятна, будто комнату заполнила стая огромных ночных бабочек. Вместо фигур и лиц фрагменты, вспышки, хаос разъединений, но мне удается разглядеть, как сбоку открывается и сразу же захлопывается дверь – всполох света, и к ближайшему ко мне столу подсаживается человек. Закуривая, он чиркает зажигалкой – желтый треугольник высвечивает оспины на подбородке, затем подносит огонь Елизавете Адександровне. Вращение фонаря постепенно замедляется, старухи теперь отбивают чечетку.
– У Михаэля Азарии связи, – говорит Елизавета Александровна и многозначительно замолкает, глядя на меня. Молчание заполняется клубками мерцающих нитей, соединяющих Азарию с огоньками на карте, с тайными комнатами, подземными ходами, с мембранами и телескопами, со светом фар, скользящим по запертым на засов воротам, с падающим за кромку пустыни солнцем, с локомотивом, в сумерках пересекающим снежное поле. Подняв лицо, я вижу белесое небо, проглядывающее сквозь крону огромной акации. – Мне пора, – говорит Елизавета Александровна.
– Откуда это известно? – кричу я ей вслед, – Что мы вообще о нем знаем?
Но Елизавета Александровна уже спешит прочь по бульвару.
– Он чертовски проницателен, – говорит Аарон Низри, затягиваясь сигаретой. Береговая линия неразличима в вечернем воздухе, но шум волн очень сильный. Похоже, завтра будет гроза. Из темноты появляется белая собака, выбегает на ярко освещённую набережную и с деловитым видом скрывается в одном из проулков.
– И как вы пришли к такому выводу?
Аарон Низри усмехается и выпускает струю сигаретного дыма.