Указан таким образом наиболее вероятный источник публикации в «Посеве». Однако нет возможности проверить, в СССР ли готовился материал, распространялся ли там. Как отмечено выше, были уже арестованы составители предыдущего выпуска «подпольного журнала», неизвестно, кем именно подготовлен следующий.
В принципе, это положение обычное. Необычно же, что ни одного экземпляра «подпольного журнала „Феникс 1967“» нет в отечественных коллекциях «самиздата». Даже в собрании общества «Мемориал»[76].
Нет и никаких документированных сведений о подготовке в СССР «Феникса 1967». Вот это случай уникальный.
Дальше — самое интересное. При сверке хранившейся в ЦПА ИМЛ рукописи с посевовским изданием выявляется, что эмигрантскими издателями обе правки учтены. И чернильная, и карандашная. А ведь хотя бы одна из них — редакторская. Внесенная сотрудником журнала «Юность».
Понятно, что копия рукописи, поступившей в ЦПА ИМЛ, не оказалась бы в «Посеве». Случаи подобного рода неизвестны.
Значит, у загадки лишь одна разгадка. Сначала рукопись с внесенной правкой была перепечатана и отправлена в ЦК КПСС. Такой инстанции невежливо было предоставлять материал с правкой. Административная этика. Затем исходный — редакционный — экземпляр «Крутого маршрута» передан в ЦПА ИМЛ. Перепечатанный же поступил от партийных функционеров в КГБ. Оттуда копия и доставлена заграничным издателям. По так называемым спецканалам — агентурным. История же про «Феникс 1967» понадобилась, чтобы источник публикации «легендировать».
Технически задача лоббирования материалов, доставленных из СССР, была несложной. В эмигрантских издательства хватало агентов КГБ. И специально засланных, и вербовавшихся уже за границей. Оставалось только придумать, как рукопись доставить в «Посев».
Сходным образом в 1957 году «легендирован» источник публикации романа Дудинцева. Вот почему нет сведений о следственных действиях КГБ в редакции «Нового мира».
Расследование там не проводилось и в связи с гинзбурговскими публикациями. Аналогично — в редакции журнала «Юность». Нужды опять не было.
Другой вопрос — зачем понадобились функционерам ЦК партии заграничные публикации советских писателей. Если точнее, кому именно были нужны.
Это вполне объяснимо — с учетом политического контекста. Суслов был инициатором. Вел борьбу за цельность идеологии. Устрашал строптивых главредов, провоцируя карательные меры. Не арест, конечно, а отстранение от должности. Разработка же конкретных планов и реализация их — задача КГБ.
Посевовское издание романа Дудинцева могло бы стать формальной причиной отстранения Симонова от должности новомирского главреда в 1957 году. Покровительство ли Жукова препятствовало расправе, сочтено ли было, что слишком значительным окажется международный резонанс, ведь заграничные издатели наперебой предлагали выпустить книгу, но в любом случае интрига удалась отнюдь не сразу, как выше отмечено.
Симонова на посту новомирского главреда Суслов заменил — по рекомендации Поликарпова — Твардовским. Но и тот провинился.
Чтобы добиться публикации солженицынской повести, Твардовский непосредственно обратился к Хрущеву. Проявил строптивость, обойдясь без сусловского разрешения. И выиграл. В дальнейшем тоже позволял себе нарушения административных установок, пусть и негласных.
В 1966 году главред провинился опять. Приказу не подчинился: редакции «Нового мира», согласно плану масштабной пропагандистской кампании, надлежало осудить Синявского, как это сделали преподаватели филологического факультета МГУ, а Твардовский, хоть и не пытался защитить недавнего сотрудника, в травле участвовать не стал. Даже заявление секретариата ССП отказался подписать. Безоговорочно[77].
После этого защита понадобилась самому Твардовскому. А Поликарпов, давний приятель и покровитель, умер в ноябре 1965 года.
Строптивость литературных функционеров Суслов беспощадно пресекал. Однако новомирский главред обрел с октября 1964 года влиятельнейшего защитника: Брежнев, в отличие от Хрущева, покровительствовал Твардовскому. И на то были причины как политического характера, так и личного.
Политическая — утверждавшаяся средствами пропаганды концепция осмысления Великой Отечественной войны. Тут Хрущев и Брежнев изначально не были единомышленниками.
Хрущев — сталинский преемник. Потому в пропагандистских схемах, им одобренных, Великая Отечественная война осмыслялась как важный этап истории советского государства, однако не главный.
Иной была пропагандистская схема, утвержденная Брежневым. Символом конецптуального обновления стал новый государственный праздник — День Победы.
В брежневскую эпоху официально изменилось не только осмысление событий 1941–1945 годов. Еще и отношение правительства к тем, кого уже в официальных документах именовали «ветеранами Великой Отечественной войны».
Что до личных причин, то Хрущева от Твардовского отделяло многое. Разница в возрасте, довоенный статус, да и военный тоже.
Еще с довоенной поры Хрущев — в Политбюро ЦК партии. Войну начал в звании, эквивалентном генеральскому. Безмерно далек от батальонного комиссара или даже подполковника Твардовского, пусть тот и стал всесоюзно знаменитым поэтом.
В послевоенные годы дистанция не сократилась намного. Возглавив ЦК партии, Хрущев по-прежнему ценил Твардовского как агитационный инструмент, мог при случае защитить от нападок, поддерживал журнальные инициативы, если те были полезны в пропагандистском аспекте, но — и только. Ничего личного, как говорится.
Личное отношение к новомирскому главреду было у Брежнева. Он лишь на шесть лет старше Твардовского, разница в возрасте уже непринципиальна. В предвоенную пору — секретарь обкома партии, войну начал бригадным комиссаром. После унификации званий в 1943 году аттестован как полковник. Для него тогда подполковник, да еще и всесоюзно знаменитый поэт — ровня.
Генерал-майором Брежнев стал на исходе 1944 года. После войны — опять партийная работа. Но, судя по интенциям, отраженным документально, военное прошлое осмыслил как важнейший этап своей биографии.
Твардовский — один из немногих поэтов, чьи стихи читал Брежнев. Литературой будущий генсек не интересовался, но помнил с военной поры «Василия Теркина». Главы «Книги про бойца» публиковали вслед за «Красной звездой» фронтовые издания. Двадцать лет спустя определяющую роль в отношении к автору сыграло то, что Твардовский — подполковник запаса, «ветеран Великой Отечественной войны». Значит, «товарищ по оружию».
В силу этих причин непросто было Суслову отстранить Твардовского от должности. Журнал «Новый мир», как тогда говорили, «центральное издание», для замены требовалась личная санкция Брежнева. Потому интрига готовилась сложная, многоэтапная.
Нападки в прессе на редакционную политику Твардовского не прекращались. И все же наиболее сильным ударом могло стать издание «Крутого маршрута» во Франкфурте-на-Майне. Гинзбург обращалась в редакцию «Нового мира», с этого начала, рукопись читал главред, не пожелавший отречься от Синявского. Остальное — вопрос интерпретации, тут специалистов хватало.
Но и посевовское издание «Крутого маршрута» не изменило ситуацию. Брежнев опять не санкционировал отстранение Твардовского от должности. Оно и понятно: не было прямых доказательств причастности главреда к несанкционированной публикации. Расследовать же инцидент вообще не планировалось. Ни председателю КГБ, ни Суслову настоящее следствие не требовалось.
Оставить инцидент без внимания Суслов тоже не мог. Если в 1957 году о посевовском издании романа Дудинцева мало кто знал из советских литераторов, то десять лет спустя «тамиздат» распространялся достаточно широко и быстро. Требовалось упредить реакцию иностранных журналистов на отсутствие санкций по отношению к автору «Крутого маршрута». Дальше — интрига КГБ. Сотрудники этого учреждения и вели работу с иностранцами, готовыми оказать помощь СССР. Не так уж мало было сочувствовавших, особенно среди европейских интеллектуалов. Итог — выпущенная издательством «Мондадори» книга и цитированная выше статья в газете итальянской компартии.
Если судить по этим публикациям, так «Посевом» словно бы и не печаталась «Хроника времен культа личности». Получилось, что некто, чуть ли не выкрав откуда-то гинзбурговскую черновую рукопись, передал ее издательству «Мондадори». Вот и появилась книга, в дальнейшем переиздававшаяся тоже без согласия автора.
Таким образом Суслов и объяснил иностранным журналистам, почему советское партийное руководство, санкционировавшее осуждение Синявского и Даниэля, игнорировало заграничные издания «Крутого маршрута». Получилось, что Гинзбург винить не в чем. Только издательство «Мондадори» виновато, да неизвестный злоумышленник, чуть ли не выкравший рукопись.
Нет оснований сомневаться: Гинзбург понимала, в какую интригу вовлечена. Потому и позволила итальянским журналистам-коммунистам взять интервью, разумеется, изначально санкционированное в Москве. Точно ли воспроизвели интервьюеры услышанное — теперь не проверить. Зато бесспорно: откажись Гинзбург от участия в сусловской интриге, поставила бы под угрозу писательскую карьеру Аксенова. Так что у матери не было выбора. Опять же, она не повредила никому.
Покладистость была оценена. В марте 1968 года журнал «Юность» опубликовал сатирическую повесть Аксенова «Затоваренная бочкотара»[78].
Как известно, эта повесть-гротеск, где высмеивались пропагандистские стереотипы, вызвала множество нареканий. Автору инкриминировали безыдейность, даже «искажение советской действительности».
Повесть не переиздавалась в СССР. Но аксеновская публикация весной 1968 года — своего рода сигнал иностранным журналистам: нет претензий к автору «Крутого маршрута» и ее сыну.
Кстати, в послесловии к полному изданию «Крутого маршрута» Гинзбург уже не сообщала о своей обиде на издательство «Мондадори». Правда, не упомянула и посевовскую инициативу. Оспорить прежнюю версию не было еще возможности.